Еды у нее в доме полным-полно, я знаю. Но она не открыла свою дверь ни мне, ни своему внуку. Притворилась, что не видит нас — это было еще в самом начале голода. О, Данло, как можно быть такой жестокой?
Но у Данло не было на это ответа. Тамара ушла в воспоминания, и ее карие глаза, обычно мягкие, почернели от гнева. Удивительно, как она, при ее неистовой гордости, вообще решилась обратиться к матери. Только любовь к Джонатану (и страх за него) могли толкнуть ее на этот отчаянный шаг.
Поистине глубокой была эта любовь, поистине мощной, стихийной: глядя в ее темные мятежные глаза, Данло как будто заглядывал сквозь трещины во льду и камне в огненное сердце мира. Она скользила рядом, не сводя с Джонатана напряженно-любящего взгляда, и Данло думал, что она пойдет почти на все, чтобы уберечь сына. Сам он убил ради Джонатана медведя — она, возможно, и человека убьет. И уж конечно, умрет сама. Данло, прижимая ее сына к своему сердцу, в который раз дивился ужасной и прекрасной силе любви.
Ти-анаса дайвам.
Они дошли до стальных ворот, ведущих в дом Констанцио с Алезара. Данло постучал в них кулаком, подняв грохот и лязг на всю улицу. В конце концов высокий белокурый охранник, с которым Данло подружился во время своих прошлых визитов, вышел из теплой сторожки. Вид у него (его звали Зигфрид Олафсон) был усталый и недовольный. Он подкатил к воротам на коньках, явно намереваясь отправить непрошеных гостей подальше, но при виде знакомой маски Данло и глядящих из-под нее глаз перестал хмуриться и улыбнулся.
— Здравствуй, Данло с Квейткеля, — учтиво поклонившись, сказал он. — Не думал, что увижу тебя снова.
— Я пришел к Констанцио за помощью. — Данло повернул Джонатана лицом к Зигфриду. — Это мой сын, Джонатан, и Тамара, его мать.
— Очень приятно, но боюсь, что Констанцио вам не поможет.
— Мой сын очень болен. — Данло наскоро рассказал Зигфриду про обморожение и гангрену. — Я надеялся, что у Констанцио еще есть крионики, чтобы спасти ему ноги.
— Может, и есть. Но он никого больше не принимает и никаких операций не делает — он сам мне сказал.
— Хочется верить, что мне он все-таки согласится помочь. Как уже помог однажды.
— Извини, но ты понапрасну теряешь время.
Держа Джонатана одной рукой, Данло достал из кармана кошелек, который дала ему Тамара, и протянул сквозь прутья Зигфриду.
— Пожалуйста, передай это Констанцио. Это все, что у нас есть.
Зигфрид потеребил свои заиндевелые усы и зажал кошелек в кулаке.
— Ладно, если уж ты так просишь. Ждите здесь.
Зигфрид покатил по дорожке к дому. Данло, который притомился, неся Джонатана через весь город, сел на пурпурный лед. Тамара осталась стоять, разглядывая лазеры, огораживающие собственность Констанцио. Ее раскрасневшееся лицо под капюшоном было спокойно, но Данло знал, что внутри она вся кипит от нетерпения. Ждать на холодной, безлюдной улице было тяжело. С моря на юге дул резкий ветер, и солнце тускло-красным пятном виднелось через набежавшие облака. Джонатан все так же дрожал, но терпел холод стойко, глядя на Данло в поисках поддержки. Данло отвечал ему взглядом — больше он ничего сделать не мог. Он вспомнил алалойское слово “вания” — ожидание — и подивился мужеству, с которым Тамара и Джонатан ждали решения своей судьбы. Через некоторое время Зигфрид вернулся — с кошельком в руке.
— Извини, но все вышло, как я и говорил. Констанцио вас не примет.
Данло встал, и Зигфрид вернул ему кошелек. Данло хотел спрятать его обратно в карман, но Тамара забрала у него кошелек взвесила его на руке, звякнув монетами, и спросила у Зигфрида:
— Одну монету ты взял себе, верно?
Зигфрид, побагровев, плюнул на дорожку, и плевок тут же застыл.
— А если и взял, то что? За труды-то мне причитается или нет?
Тамара, пронзив его взглядом, решительно, но очень бережно развернула одеяло на Джонатане, сняла тапочки и завернула мальчика снова, оставив снаружи только ступни.
— Смотри, — сказала она ужаснувшемуся Зигфриду. Ветер нес запах гниющего тела прямо в лицо охраннику. — Мой сын борется за свою жизнь.
— Сожалею, — пробурчал Зигфрид. — Скверные времена, что и говорить.
Тамара снова надела Джонатану тапочки и закутала его ноги в одеяло.
— Пожалуйста, сходи к Констанцио еще раз, — сказала она. — Попроси его.
— Я сожалею, но он не станет вам помогать.
— Даже ребенку, которому больше некуда обратиться?
— Боюсь, что нет. Констанцио не выносит детей.
— Значит, у него нет сердца?
— Человеческого нет, это точно. Я слыхал, он давно уже вставил себе искусственное. Боялся, что настоящее откажет, если нервы будут шалить.
Тамара долго смотрела на Зигфрида и наконец сказала:
— Прошу тебя, открой ворота и позволь мне самой поговорить с ним.
— Боюсь, что это невозможно. Шли бы вы домой — слишком холодно, чтобы стоять тут и спорить. Забирай свою женщину и мальца, пока они не замерзли насмерть, — сказал Зигфрид Данло.
— Хорошо, мы уйдем, — сказала Тамара, — но сначала верни монету.
— Чего?
— Твой хозяин волен выбирать, помогать нам или нет, — полагаю, это его право. Но за одну просьбу о помощи мы платить не намерены.
— Скверные нынче времена, — повторил Зигфрид.
— Верни монету. Пожалуйста.
Зигфрид сунул было руку в карман, но передумал.
— Я всего одну взял — уходите, пока не поздно.
Тамара снова впилась в него своими темными глазами.
— Выходит, у тебя тоже нет сердца?
— У меня у самого сын. На Торскалле. Планета у нас бедная — знаете, наверно. Парень у меня способный, только денег, чтобы дать ему образование, у нас нет. Когда война кончится, я вернусь домой и потрачу все деньги, которые заработал у Констанцио, чтобы отдать его в элитную школу.
— Сочувствую, но твой сын по крайней мере не умирает.
— Ну а ваш все равно не жилец. Нет в городе резчика, который помог бы ему. Прибереги деньги для тех, кому они нужны по-настоящему.
Тамара поспешила зажать Джонатану уши, чтобы он не слышал этих слов, но было уже поздно. Мальчик смотрел на нее с ужасом — приговор Зигфрида ледяным кинжалом пронзил его душу.
— Отдай монету, — потребовала она. — Может быть, нам как раз ее и не хватит, чтобы оплатить услуги другого резчика.
Момент настал. Тамара и Зигфрид смотрели друг другу в глаза, и неясно было, чья воля переборет. Наконец он полез в карман и швырнул монету за ворота. Она звякнула об лед и улеглась, поблескивая.
— Забирай, раз уж так приспичило. И убирайтесь, пока я на вас роботов не выпустил.
Тамара нагнулась за монетой, а Данло сглотнул закупоривший горло комок ярости. Все это время он простоял почти не шевелясь, слушая стук своего сердца и глядя на Зигфрида. В период своей трансформации он привык считать этого человека своим другом, но Зигфрид, совершив свое мелкое воровство, насмеялся над его сантиментами. Прикарманивая монету, он крал жизнь у сына Данло, и это подлое предательство всколыхнуло в Данло черную ярость. Он мгновенно возненавидел Зигфрида, и ему захотелось, используя силу своего нового тела, сломать ворота и задушить его. Но одно дело — убить на охоте медведя, и совсем другое — убить себе подобного за то, что свойственно всякому человеку. Данло заставил себя дышать поглубже, глотая душащий его холодный воздух, и отвернулся от Зигфрида. Потом взял Джонатана поудобнее и собрался уходить.
Никогда не причиняй вреда другому, даже в мыслях.
Они направились по Дворцовой улице к Серпантину. Ветер выл, и коньки ритмично стучали по льду. У Зимнего катка они зашли погреться в павильон и сели на изрезанную деревянную скамейку. Данло поднес Джонатана к отдушине, из которой шел горячий воздух. Тамара, сняв варежку, положила руку на голову сына. Мальчик съежился в своих мехах, глядя в пустоту; ему, казалось, стало уже все равно, что с ним будет. Данло и Тамару эта апатия пугала больше, чем если бы он плакал и горько жаловался на судьбу. Данло самому хотелось заплакать и разразиться проклятиями против собственной злосчастной судьбы.
— Что же — нам делать? — прошептала Тамара, прислонившись к нему головой.
— Ты сама знаешь, — прошептал он в ответ.
— Нет. Я не могу.
— У нас нет выбора.
— Это убьет его. Если уж ему все равно суждено умереть, пусть умрет дома, в своей постели, без мучений.
— Может быть, резчик еще спасет его.
— Но это такая боль, Данло, — не могу я подвергать его таким мукам.
Данло посмотрел Тамаре в глаза, мокрые от слез и блестящие, как два темных зеркала.
Боль — это сознание жизни, подумал он. И еще: боль — это цена жизни.
— У нас нет выбора, — повторил он.
— Я знаю. Но это так жестоко. Так нечестно.
— Да.
— Не только для нас, правда? Для всех.
— Да.
— Почему так, Данло? Почему все так устроено?
— Не знаю.
Она несколько раз глубоко вздохнула и закрыла глаза, собираясь с силами. Потом взглянула на Джонатана и сказала:
— Хорошо. Я готова.
Данло улыбнулся, тронутый ее мужеством. Она не могла видеть его лица, под маской, и он попытался выразить все собственное мужество и всю свою любовь к жизни глазами.
Сама Святая Иви Вселенской Кибернетической Церкви как-никак нарекла его Светоносцем — он просто обязан был найти несколько золотых лучей надежды для матери своего ребенка и единственной женщины, которую он любил в своей жизни. Но звезда, которая прежде так ярко пылала в нем, почти угасла. Он чувствовал себя мертвым внутри, темным и холодным, как пепел. Его хватило лишь на то, чтобы положить руку на плечо Тамаре и сказать:
— Все будет хорошо, я знаю.
Они зашли в мастерскую на улице Резчиков, недалеко от дома Тамары. Принадлежала она Родасу Алаби, с которым Данло уже встречался во время своих поисков. Родас со своей широкой улыбкой и понимающими глазами сразу пришелся ему по душе. Данло чувствовал, что он хороший резчик (и от других слышал то же самое). Было только естественно, что сейчас Данло пришел к нему со своим сыном.
Мастерская была маленькая, облицованная по фасаду простым белым гранитом. Такая же простая деревянная дверь вела в приемную, где ожидали только двое пациентов — хариджанка и богатый эталон. Данло с Джонатаном и Тамара устроились на мягких голубых подушках напротив них. Хариджанка и эталон без стеснения обсуждали проблемы, из-за которых оказались здесь. Эталону тесные ботинки набили мозоль на пальце, и он собирался ее удалить. Хариджанка пришла, чтобы сделать аборт — зачем рожать ребенка, раз прокормить его не можешь, говорила она.
— Мне и самой-то есть нечего, — пожаловалась она тонким ноющим голосом. — Страшен мир, где матери приходится делать подобный выбор.
Вскоре дверь во внутреннее помещение открылась, и оттуда вышел аутист — еще молодой, возможно, человек, но его длинные волосы побелели, и лохмотья болтались на костлявых плечах. Резчик только что ампутировал ему нос и оба уха, о чем свидетельствовали свежие раны за наклеенной синтокожей. Другие на его месте надели бы маску, чтобы скрыть следы операции, но аутисты привыкли пользоваться людской жалостью, чтобы выпросить несколько монет. Говорят, что они слабо сознают реальность (в отличие от того высшего уровня бытия, который зовется у них реальной реальностью), но этот сразу определил Тамару как человека, способного оказать ему помощь. Не глядя на хариджанку и эталона, он направился прямо к ней.
— Прошу тебя, добрая женщина, — завел он, сложив руки ковшиком. Заклеенные носовые полости вынуждали его дышать ртом, что делало голос гнусавым. — Пусть милосердный Бог улыбнется твоей доброте.
Тамара, если не из жалости, то из сострадания, стала искать в кармане шубы мелкую монетку, но тут взгляд аутиста упал на Джонатана, который смотрел на него смело, без отвращения или страха. Аутист замотал головой, отказываясь от подаяния, и сам извлек из недр своей заплесневелой шубы маленький серый сон-камень.
— Это для мальчика, — сказал он, вручая камешек Тамаре, — чтобы ему приснился хороший сон и чтобы он гулял по реальности, одетый в свое сон-тело. И чтобы его меньшее тело осталось в малой реальности.
Данло улыбнулся. Аутисты верят, что человек, приобщившись к реальной реальности, способен создать мир силой своей мечты. Хорошо бы все было так просто и мечта могла бы сохранить Джонатану ноги — но Данло остался благодарен аутисту за его добрые слова и сказал:
— Пусть будет тебе хорошо в мечте милосердного Бога. — Подростком Данло ел рисовые шарики с аутистами в Меррипенском сквере и участвовал под руководством их сон-вожатых в их коллективных грезах, — И пусть милосердный Бог живет в твоей мечте, и да будет с тобой реально-реальное.
Аутист посмотрел на Данло долгим, странным взглядом и произнес загадочные слова:
— Не забывай свою мечту никогда.
Он не успел еще выйти на улицу, когда эталон плюнул и сказал:
— Грязный аутист.
Тот с улыбкой словил у себя в волосах парочку вшей и пересадил их на голову эталона. Эталон отшатнулся, чуть не свалившись с подушки, аутист же, по-прежнему улыбаясь, молвил:
— Грязный богач. Твоя жизнь — дурной сон, ничего более.
Затем он поклонился, открыл дверь и вышел.
Вскоре из мастерской появился Родас Алаби с добрым круглым лицом — тело, тоже круглое раньше, сильно исхудало за последнее время. На нем было чистое белое кимоно — должно быть, совсем новое, поскольку моющих средств в городе давно не стало. Сразу подойдя к Тамаре и Данло и посмотрев на дрожащего, со стекленеющими глазами Джонатана, он объявил:
— Его я приму первым.
Эталон, чья очередь была первой, запротестовал, но резчик утихомирил его одним взглядом и сказал Тамаре с Данло:
— Пойдемте.
Вслед за Родасом они прошли в комнату, всю застланную ярко-красными коврами, здесь лежало много полушек, и в двух каминах пылало жаркое пламя. Растения в разноцветных горшках насыщали воздух кислородом. Окон в комнате не было, но ее освещали электрические лампочки и огонь в каминах. Обилие света резало глаза, но Родасу именно это и требовалось, чтобы осмотреть Джонатана.
— Ноги, не так ли? — спросил он, когда Данло усадил мальчика, подперев его подушками. — Давайте-ка раскутаем его.
Пока Тамара разматывала одеяла, Родас задержал дыхание, как бы готовясь к удару. При виде почерневших ступней мальчика он шумно выдохнул и сказал: — Последнее время я вижу это слишком часто.
— Можете вы ему помочь? — тут же спросила Тамара.
Родас уставился куда-то в стену, а потом посмотрел Джонатану прямо в глаза и сказал:
— Я не смогу сохранить тебе ноги, Джонатан, потому что у меня совсем не осталось лекарств. Но жизнь твою, думаю, я могу спасти. Понимаешь?
Мальчик, весь съежившись, дрожа и от холода, и от страха, медленно кивнул.
— Вы хотите отрезать мне ноги. Это очень больно?
— Лекарств от боли у меня нет, но мы поставим блокиратор. Сделаем, что можем.
— Я боюсь.
— Знаю, что боишься. — Родас потрепал Джонатана по голове и обменялся долгими, серьезными взглядами с Данло и Тамарой. — Если все пойдет хорошо, я отниму обе ступни минут за пять.
— Так быстро? — спросил Данло.
— Мне будет помогать фосторский хирургический робот. И еще одно…
— Да?
Родас отвел Данло в сторону, к потрескивавшему камину.
— Операция действительно будет быстрой, но вам тоже придется мне помочь. Вам и матери мальчика.
— Помочь? Но как?
— Вы будете держать его.
— Понятно.
— Сможете?
Данло испустил долгий вздох и сказал: — Думаю, что да.
— Я заказал держатели, но они еще не готовы. Кто бы мог подумать, что нам понадобятся такие варварские устройства?
Данло, не в силах ничего ответить, смотреть на Джонатана, дрожащего среди развернутых одеял.
— Ну а мать — сможет она быть нам полезной?
Данло отсчитал пять ударов сердца и сказал: — Да. Она очень сильная.
— Это хорошо. — Родас подошел к Тамаре. — Ну что ж, будем начинать.
— Сколько это стоит? — спросила она..
— Нисколько. За это я ничего не беру.
— Но ваше время, ваше оборудование…
— Другие заплатят. — Родас взглянул в сторону приемной. — В Невернесе богатых людей еще хватает.
— Спасибо, — сказала Тамара.
Данло по знаку Родаса поднял на руки Джонатана. Мальчик, несмотря на жарко натопленную комнату, стал дрожать еще сильнее. Он устремил на Данло грустные, все понимающие глаза.
— Папа, я боюсь.
— Все будет хорошо. — Данло откинул волосы с его лба. — Правда.
Родас проводил их в другую ярко освещенную комнату, всю выложенную белыми плитками. Здесь пахло жженым мясом, озоном и антисептиком, похожим по запаху на желудочный сок.
Родас велел Данло уложить Джонатана на большое кресло посередине. Блестящая черная машина — другого слова не подберешь — автоматически отрегулировалась по размеру худенького, скрюченного тела. Кресло со своим Зюгановым покрытием выглядело достаточно грозно, но наполняющий его термический гель согревал пациента и обеспечивал ему относительный комфорт. Аклин, пластик повышенной прочности и гладкости, легко очищался от крови и бактерий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Но у Данло не было на это ответа. Тамара ушла в воспоминания, и ее карие глаза, обычно мягкие, почернели от гнева. Удивительно, как она, при ее неистовой гордости, вообще решилась обратиться к матери. Только любовь к Джонатану (и страх за него) могли толкнуть ее на этот отчаянный шаг.
Поистине глубокой была эта любовь, поистине мощной, стихийной: глядя в ее темные мятежные глаза, Данло как будто заглядывал сквозь трещины во льду и камне в огненное сердце мира. Она скользила рядом, не сводя с Джонатана напряженно-любящего взгляда, и Данло думал, что она пойдет почти на все, чтобы уберечь сына. Сам он убил ради Джонатана медведя — она, возможно, и человека убьет. И уж конечно, умрет сама. Данло, прижимая ее сына к своему сердцу, в который раз дивился ужасной и прекрасной силе любви.
Ти-анаса дайвам.
Они дошли до стальных ворот, ведущих в дом Констанцио с Алезара. Данло постучал в них кулаком, подняв грохот и лязг на всю улицу. В конце концов высокий белокурый охранник, с которым Данло подружился во время своих прошлых визитов, вышел из теплой сторожки. Вид у него (его звали Зигфрид Олафсон) был усталый и недовольный. Он подкатил к воротам на коньках, явно намереваясь отправить непрошеных гостей подальше, но при виде знакомой маски Данло и глядящих из-под нее глаз перестал хмуриться и улыбнулся.
— Здравствуй, Данло с Квейткеля, — учтиво поклонившись, сказал он. — Не думал, что увижу тебя снова.
— Я пришел к Констанцио за помощью. — Данло повернул Джонатана лицом к Зигфриду. — Это мой сын, Джонатан, и Тамара, его мать.
— Очень приятно, но боюсь, что Констанцио вам не поможет.
— Мой сын очень болен. — Данло наскоро рассказал Зигфриду про обморожение и гангрену. — Я надеялся, что у Констанцио еще есть крионики, чтобы спасти ему ноги.
— Может, и есть. Но он никого больше не принимает и никаких операций не делает — он сам мне сказал.
— Хочется верить, что мне он все-таки согласится помочь. Как уже помог однажды.
— Извини, но ты понапрасну теряешь время.
Держа Джонатана одной рукой, Данло достал из кармана кошелек, который дала ему Тамара, и протянул сквозь прутья Зигфриду.
— Пожалуйста, передай это Констанцио. Это все, что у нас есть.
Зигфрид потеребил свои заиндевелые усы и зажал кошелек в кулаке.
— Ладно, если уж ты так просишь. Ждите здесь.
Зигфрид покатил по дорожке к дому. Данло, который притомился, неся Джонатана через весь город, сел на пурпурный лед. Тамара осталась стоять, разглядывая лазеры, огораживающие собственность Констанцио. Ее раскрасневшееся лицо под капюшоном было спокойно, но Данло знал, что внутри она вся кипит от нетерпения. Ждать на холодной, безлюдной улице было тяжело. С моря на юге дул резкий ветер, и солнце тускло-красным пятном виднелось через набежавшие облака. Джонатан все так же дрожал, но терпел холод стойко, глядя на Данло в поисках поддержки. Данло отвечал ему взглядом — больше он ничего сделать не мог. Он вспомнил алалойское слово “вания” — ожидание — и подивился мужеству, с которым Тамара и Джонатан ждали решения своей судьбы. Через некоторое время Зигфрид вернулся — с кошельком в руке.
— Извини, но все вышло, как я и говорил. Констанцио вас не примет.
Данло встал, и Зигфрид вернул ему кошелек. Данло хотел спрятать его обратно в карман, но Тамара забрала у него кошелек взвесила его на руке, звякнув монетами, и спросила у Зигфрида:
— Одну монету ты взял себе, верно?
Зигфрид, побагровев, плюнул на дорожку, и плевок тут же застыл.
— А если и взял, то что? За труды-то мне причитается или нет?
Тамара, пронзив его взглядом, решительно, но очень бережно развернула одеяло на Джонатане, сняла тапочки и завернула мальчика снова, оставив снаружи только ступни.
— Смотри, — сказала она ужаснувшемуся Зигфриду. Ветер нес запах гниющего тела прямо в лицо охраннику. — Мой сын борется за свою жизнь.
— Сожалею, — пробурчал Зигфрид. — Скверные времена, что и говорить.
Тамара снова надела Джонатану тапочки и закутала его ноги в одеяло.
— Пожалуйста, сходи к Констанцио еще раз, — сказала она. — Попроси его.
— Я сожалею, но он не станет вам помогать.
— Даже ребенку, которому больше некуда обратиться?
— Боюсь, что нет. Констанцио не выносит детей.
— Значит, у него нет сердца?
— Человеческого нет, это точно. Я слыхал, он давно уже вставил себе искусственное. Боялся, что настоящее откажет, если нервы будут шалить.
Тамара долго смотрела на Зигфрида и наконец сказала:
— Прошу тебя, открой ворота и позволь мне самой поговорить с ним.
— Боюсь, что это невозможно. Шли бы вы домой — слишком холодно, чтобы стоять тут и спорить. Забирай свою женщину и мальца, пока они не замерзли насмерть, — сказал Зигфрид Данло.
— Хорошо, мы уйдем, — сказала Тамара, — но сначала верни монету.
— Чего?
— Твой хозяин волен выбирать, помогать нам или нет, — полагаю, это его право. Но за одну просьбу о помощи мы платить не намерены.
— Скверные нынче времена, — повторил Зигфрид.
— Верни монету. Пожалуйста.
Зигфрид сунул было руку в карман, но передумал.
— Я всего одну взял — уходите, пока не поздно.
Тамара снова впилась в него своими темными глазами.
— Выходит, у тебя тоже нет сердца?
— У меня у самого сын. На Торскалле. Планета у нас бедная — знаете, наверно. Парень у меня способный, только денег, чтобы дать ему образование, у нас нет. Когда война кончится, я вернусь домой и потрачу все деньги, которые заработал у Констанцио, чтобы отдать его в элитную школу.
— Сочувствую, но твой сын по крайней мере не умирает.
— Ну а ваш все равно не жилец. Нет в городе резчика, который помог бы ему. Прибереги деньги для тех, кому они нужны по-настоящему.
Тамара поспешила зажать Джонатану уши, чтобы он не слышал этих слов, но было уже поздно. Мальчик смотрел на нее с ужасом — приговор Зигфрида ледяным кинжалом пронзил его душу.
— Отдай монету, — потребовала она. — Может быть, нам как раз ее и не хватит, чтобы оплатить услуги другого резчика.
Момент настал. Тамара и Зигфрид смотрели друг другу в глаза, и неясно было, чья воля переборет. Наконец он полез в карман и швырнул монету за ворота. Она звякнула об лед и улеглась, поблескивая.
— Забирай, раз уж так приспичило. И убирайтесь, пока я на вас роботов не выпустил.
Тамара нагнулась за монетой, а Данло сглотнул закупоривший горло комок ярости. Все это время он простоял почти не шевелясь, слушая стук своего сердца и глядя на Зигфрида. В период своей трансформации он привык считать этого человека своим другом, но Зигфрид, совершив свое мелкое воровство, насмеялся над его сантиментами. Прикарманивая монету, он крал жизнь у сына Данло, и это подлое предательство всколыхнуло в Данло черную ярость. Он мгновенно возненавидел Зигфрида, и ему захотелось, используя силу своего нового тела, сломать ворота и задушить его. Но одно дело — убить на охоте медведя, и совсем другое — убить себе подобного за то, что свойственно всякому человеку. Данло заставил себя дышать поглубже, глотая душащий его холодный воздух, и отвернулся от Зигфрида. Потом взял Джонатана поудобнее и собрался уходить.
Никогда не причиняй вреда другому, даже в мыслях.
Они направились по Дворцовой улице к Серпантину. Ветер выл, и коньки ритмично стучали по льду. У Зимнего катка они зашли погреться в павильон и сели на изрезанную деревянную скамейку. Данло поднес Джонатана к отдушине, из которой шел горячий воздух. Тамара, сняв варежку, положила руку на голову сына. Мальчик съежился в своих мехах, глядя в пустоту; ему, казалось, стало уже все равно, что с ним будет. Данло и Тамару эта апатия пугала больше, чем если бы он плакал и горько жаловался на судьбу. Данло самому хотелось заплакать и разразиться проклятиями против собственной злосчастной судьбы.
— Что же — нам делать? — прошептала Тамара, прислонившись к нему головой.
— Ты сама знаешь, — прошептал он в ответ.
— Нет. Я не могу.
— У нас нет выбора.
— Это убьет его. Если уж ему все равно суждено умереть, пусть умрет дома, в своей постели, без мучений.
— Может быть, резчик еще спасет его.
— Но это такая боль, Данло, — не могу я подвергать его таким мукам.
Данло посмотрел Тамаре в глаза, мокрые от слез и блестящие, как два темных зеркала.
Боль — это сознание жизни, подумал он. И еще: боль — это цена жизни.
— У нас нет выбора, — повторил он.
— Я знаю. Но это так жестоко. Так нечестно.
— Да.
— Не только для нас, правда? Для всех.
— Да.
— Почему так, Данло? Почему все так устроено?
— Не знаю.
Она несколько раз глубоко вздохнула и закрыла глаза, собираясь с силами. Потом взглянула на Джонатана и сказала:
— Хорошо. Я готова.
Данло улыбнулся, тронутый ее мужеством. Она не могла видеть его лица, под маской, и он попытался выразить все собственное мужество и всю свою любовь к жизни глазами.
Сама Святая Иви Вселенской Кибернетической Церкви как-никак нарекла его Светоносцем — он просто обязан был найти несколько золотых лучей надежды для матери своего ребенка и единственной женщины, которую он любил в своей жизни. Но звезда, которая прежде так ярко пылала в нем, почти угасла. Он чувствовал себя мертвым внутри, темным и холодным, как пепел. Его хватило лишь на то, чтобы положить руку на плечо Тамаре и сказать:
— Все будет хорошо, я знаю.
Они зашли в мастерскую на улице Резчиков, недалеко от дома Тамары. Принадлежала она Родасу Алаби, с которым Данло уже встречался во время своих поисков. Родас со своей широкой улыбкой и понимающими глазами сразу пришелся ему по душе. Данло чувствовал, что он хороший резчик (и от других слышал то же самое). Было только естественно, что сейчас Данло пришел к нему со своим сыном.
Мастерская была маленькая, облицованная по фасаду простым белым гранитом. Такая же простая деревянная дверь вела в приемную, где ожидали только двое пациентов — хариджанка и богатый эталон. Данло с Джонатаном и Тамара устроились на мягких голубых подушках напротив них. Хариджанка и эталон без стеснения обсуждали проблемы, из-за которых оказались здесь. Эталону тесные ботинки набили мозоль на пальце, и он собирался ее удалить. Хариджанка пришла, чтобы сделать аборт — зачем рожать ребенка, раз прокормить его не можешь, говорила она.
— Мне и самой-то есть нечего, — пожаловалась она тонким ноющим голосом. — Страшен мир, где матери приходится делать подобный выбор.
Вскоре дверь во внутреннее помещение открылась, и оттуда вышел аутист — еще молодой, возможно, человек, но его длинные волосы побелели, и лохмотья болтались на костлявых плечах. Резчик только что ампутировал ему нос и оба уха, о чем свидетельствовали свежие раны за наклеенной синтокожей. Другие на его месте надели бы маску, чтобы скрыть следы операции, но аутисты привыкли пользоваться людской жалостью, чтобы выпросить несколько монет. Говорят, что они слабо сознают реальность (в отличие от того высшего уровня бытия, который зовется у них реальной реальностью), но этот сразу определил Тамару как человека, способного оказать ему помощь. Не глядя на хариджанку и эталона, он направился прямо к ней.
— Прошу тебя, добрая женщина, — завел он, сложив руки ковшиком. Заклеенные носовые полости вынуждали его дышать ртом, что делало голос гнусавым. — Пусть милосердный Бог улыбнется твоей доброте.
Тамара, если не из жалости, то из сострадания, стала искать в кармане шубы мелкую монетку, но тут взгляд аутиста упал на Джонатана, который смотрел на него смело, без отвращения или страха. Аутист замотал головой, отказываясь от подаяния, и сам извлек из недр своей заплесневелой шубы маленький серый сон-камень.
— Это для мальчика, — сказал он, вручая камешек Тамаре, — чтобы ему приснился хороший сон и чтобы он гулял по реальности, одетый в свое сон-тело. И чтобы его меньшее тело осталось в малой реальности.
Данло улыбнулся. Аутисты верят, что человек, приобщившись к реальной реальности, способен создать мир силой своей мечты. Хорошо бы все было так просто и мечта могла бы сохранить Джонатану ноги — но Данло остался благодарен аутисту за его добрые слова и сказал:
— Пусть будет тебе хорошо в мечте милосердного Бога. — Подростком Данло ел рисовые шарики с аутистами в Меррипенском сквере и участвовал под руководством их сон-вожатых в их коллективных грезах, — И пусть милосердный Бог живет в твоей мечте, и да будет с тобой реально-реальное.
Аутист посмотрел на Данло долгим, странным взглядом и произнес загадочные слова:
— Не забывай свою мечту никогда.
Он не успел еще выйти на улицу, когда эталон плюнул и сказал:
— Грязный аутист.
Тот с улыбкой словил у себя в волосах парочку вшей и пересадил их на голову эталона. Эталон отшатнулся, чуть не свалившись с подушки, аутист же, по-прежнему улыбаясь, молвил:
— Грязный богач. Твоя жизнь — дурной сон, ничего более.
Затем он поклонился, открыл дверь и вышел.
Вскоре из мастерской появился Родас Алаби с добрым круглым лицом — тело, тоже круглое раньше, сильно исхудало за последнее время. На нем было чистое белое кимоно — должно быть, совсем новое, поскольку моющих средств в городе давно не стало. Сразу подойдя к Тамаре и Данло и посмотрев на дрожащего, со стекленеющими глазами Джонатана, он объявил:
— Его я приму первым.
Эталон, чья очередь была первой, запротестовал, но резчик утихомирил его одним взглядом и сказал Тамаре с Данло:
— Пойдемте.
Вслед за Родасом они прошли в комнату, всю застланную ярко-красными коврами, здесь лежало много полушек, и в двух каминах пылало жаркое пламя. Растения в разноцветных горшках насыщали воздух кислородом. Окон в комнате не было, но ее освещали электрические лампочки и огонь в каминах. Обилие света резало глаза, но Родасу именно это и требовалось, чтобы осмотреть Джонатана.
— Ноги, не так ли? — спросил он, когда Данло усадил мальчика, подперев его подушками. — Давайте-ка раскутаем его.
Пока Тамара разматывала одеяла, Родас задержал дыхание, как бы готовясь к удару. При виде почерневших ступней мальчика он шумно выдохнул и сказал: — Последнее время я вижу это слишком часто.
— Можете вы ему помочь? — тут же спросила Тамара.
Родас уставился куда-то в стену, а потом посмотрел Джонатану прямо в глаза и сказал:
— Я не смогу сохранить тебе ноги, Джонатан, потому что у меня совсем не осталось лекарств. Но жизнь твою, думаю, я могу спасти. Понимаешь?
Мальчик, весь съежившись, дрожа и от холода, и от страха, медленно кивнул.
— Вы хотите отрезать мне ноги. Это очень больно?
— Лекарств от боли у меня нет, но мы поставим блокиратор. Сделаем, что можем.
— Я боюсь.
— Знаю, что боишься. — Родас потрепал Джонатана по голове и обменялся долгими, серьезными взглядами с Данло и Тамарой. — Если все пойдет хорошо, я отниму обе ступни минут за пять.
— Так быстро? — спросил Данло.
— Мне будет помогать фосторский хирургический робот. И еще одно…
— Да?
Родас отвел Данло в сторону, к потрескивавшему камину.
— Операция действительно будет быстрой, но вам тоже придется мне помочь. Вам и матери мальчика.
— Помочь? Но как?
— Вы будете держать его.
— Понятно.
— Сможете?
Данло испустил долгий вздох и сказал: — Думаю, что да.
— Я заказал держатели, но они еще не готовы. Кто бы мог подумать, что нам понадобятся такие варварские устройства?
Данло, не в силах ничего ответить, смотреть на Джонатана, дрожащего среди развернутых одеял.
— Ну а мать — сможет она быть нам полезной?
Данло отсчитал пять ударов сердца и сказал: — Да. Она очень сильная.
— Это хорошо. — Родас подошел к Тамаре. — Ну что ж, будем начинать.
— Сколько это стоит? — спросила она..
— Нисколько. За это я ничего не беру.
— Но ваше время, ваше оборудование…
— Другие заплатят. — Родас взглянул в сторону приемной. — В Невернесе богатых людей еще хватает.
— Спасибо, — сказала Тамара.
Данло по знаку Родаса поднял на руки Джонатана. Мальчик, несмотря на жарко натопленную комнату, стал дрожать еще сильнее. Он устремил на Данло грустные, все понимающие глаза.
— Папа, я боюсь.
— Все будет хорошо. — Данло откинул волосы с его лба. — Правда.
Родас проводил их в другую ярко освещенную комнату, всю выложенную белыми плитками. Здесь пахло жженым мясом, озоном и антисептиком, похожим по запаху на желудочный сок.
Родас велел Данло уложить Джонатана на большое кресло посередине. Блестящая черная машина — другого слова не подберешь — автоматически отрегулировалась по размеру худенького, скрюченного тела. Кресло со своим Зюгановым покрытием выглядело достаточно грозно, но наполняющий его термический гель согревал пациента и обеспечивал ему относительный комфорт. Аклин, пластик повышенной прочности и гладкости, легко очищался от крови и бактерий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76