что ни случись с одним, у него есть другой.
Вдруг совершенно неожиданно в подземелье раздался чей-то голос, и к потолку вознеслось красивое сопрано. Какая-то женщина запела:
«Над утесами белыми Дувра
Вновь синие птицы закружат.
Будет смех и любовь повсюду,
Будет мир, подожди и увидишь,
В день, когда наступит свобода…»
Женщина пела, и публика в метро стала ей подпевать, а она подсказывала строфы, и вскоре по всей подземной станции разнеслись эхом прекрасные звуки народного голоса, и со всеми вместе звучали голоса Тедди и Максима, которые пели, вкладывая всю душу в песню:
«Пастырь овец не покинет,
Вновь зацветет долина,
Джимми уснет в колыбели,
Над утесами белыми Дувра
Вновь закружат синие птицы,
Подожди и увидишь завтра…»
Когда песня была допета, женщина встала и выкрикнула, обращаясь ко всем:
– Мы не дадим фрицам согнуть нас в бараний рог, верно, не дадим?
– Нет! – дружно отозвалась толпа.
– Тогда будем петь! – призвала всех женщина.
– А нельзя ли «Упрячь свои невзгоды в мешок заплечный старый»? – выкрикнула пожилая дама.
– Неправильная у вас война, утята! – Маленький таксист, говоривший на кокни, вдруг оказался тут как тут, возле Тедди и Максима, ухмыляясь им с озорным видом.
– Давайте эту: «Я враз повеселею, когда зажгутся снова огни Лондона!» – выкрикнул свое предложение другой человек.
Публика одобрительно зашумела – эта песня была всем по вкусу – и певица запела, и все ей вторили. Когда допели и эту, она завела другую, а потом еще и еще, и толпа пела с ней целый час, если не больше. Тедди и Максим с удовольствием предались всеобщему ликованию. Про вражеский налет никто не забыл, но он отошел на второй план. Они с Максимом почувствовали себя в атмосфере редкостной теплоты и дружелюбия среди этих лондонцев, с которыми делили общую судьбу. Их скрепили теперь узы единения, отваги и упорства, жизнерадостности и непокоренного духа.
Остановил не на шутку распевшуюся публику начальник гражданской обороны. Он проложил себе путь через толпу на лестнице и с энтузиазмом засвистел в свисток. Поющие мгновенно смолкли, и десятки пар глаз напряженно впились в него.
– Только что дали отбой тревоги, – сообщил он. – Вы можете выходить, теперь безопасно. Однако извольте соблюдать полный порядок. Мы не хотим никаких происшествий здесь – под землей. Безобразия и горя всякого хватает и наверху, на земле.
Максим вскочил на ноги и помог встать Тедди.
– Я закажу поджаренного хлеба с бобами, – сказал он, когда они медленно поднимались по лестнице вместе с толпой. – А что ты будешь есть на ленч?
– Наверное, то же самое. В теперешнее время выбор невелик, миленький мой, так ведь? – ответила она и сразу почувствовала, что голодна как волк. Проблема выживания, подумала она. Все вертится только вокруг нее. Я обязана обеспечить выживание до разгрома Гитлера и до дня, когда в мире снова восторжествует свобода.
24
Максим положил две новые рубашки поверх другой одежды в стоявший на кровати чемодан, закрыл крышку на ключ и снес чемодан к двери.
Затем он повернулся к комоду у окна, поглядел на фотографии. Он всегда так делал перед возвращением в школу-интернат. За два минувших года это превратилось в некий маленький ритуал. На комоде стояли три портрета крупного формата в серебряных рамках, аккуратно расставленные полукругом. Один из них просто манил к себе Максима, и он напряженно всматривался в изображение. Этот был его любимый снимок, потому что стоило ему вспомнить день, когда делали его, как он сразу испытывал острый прилив счастья, и привычное ощущение грусти ненадолго отступало.
Фотографом был один из тех четырех человек, кого он любил больше всех на свете. Он тоже был на этом снимке, сделанном в 1938 году, в четвертый день его рождения, в саду на их вилле в Ваннзее, что неподалеку от двух озер с таким же названием в пригороде Берлина.
Фотографом была тетя Хеди. Небольшую семейную группу она расположила именно так, как сама того хотела, усадив всех на лужайке под липами на берегу небольшого озерца Кляйнер Ваннзее.
Он сидел между мамочкой и папой. Бабушка тоже была рядом с отцом, но с другой стороны, а Тедди – по другую сторону от мамы. Все они улыбались, их лица как бы сами светились на ярком солнце, пробивавшемся сквозь зеленые ветви лип. Этот снимок сам по себе излучал счастье, не говоря уже про тот исполненный счастья день. Когда Максим закрывал глаза – именно это он сейчас и сделал, – он мог зримо вообразить все до мелочей, как было в тот день, мог оживить тончайшие нюансы каждой детали, увидеть ее с кристальной отчетливостью, мог воссоздать все заново…
Сегодня ему исполнилось четыре года.
Он стоит в большом саду, прикрывая ручонкой глаза от яркого желтого солнца. Денек чудный. Синее небо, в нем воздушными шариками плывут белые облачка, а внизу у подножья зеленого склона блестит, как стеклянное, озеро, и на нем белеют большие надутые паруса их лодки…
Он повел носом. Пахнуло сиренью и розами, и ветерок принес свежий запах озерной воды. Он побежал через лужайку к столу под плакучей ивой. Стол под белой дамасской скатертью был накрыт на восемь персон маминым сервизом дорогого фарфора. Рядом, на другом столе, высилась целая гора перевязанных лентами коробок с разными фантастическими игрушками, играми и книжками с картинками – это он знал наверняка.
Он услышал голос матери, и как-то вдруг получилось, что и папа, и мама оказались с ним рядом; они улыбались и ласкали его, и уголком глаза он заметил направляющихся к ним через лужайку тетю Зигрид и дядю Томаса. Позади дяди Томаса шел шофер Хайнц, тащивший очень большой предмет, завернутый в коричневую бумагу. Хайнц поставил перед ним свою ношу, а тетя Зигрид воскликнула: «Миленький, это тебе!» – и помогла ему развернуть бумагу. Его взору предстала самая красивая лошадка-качалка, какую он когда-либо видел, златогривая, с раздувающимися ноздрями и полированным седлом с серебряными бубенчиками.
Папа посадил его на лошадку и подтолкнул, и он восторженно раскачивался на ней, а тетя Хеди фотографировала много раз, покуда папа не сказал: «Хватит» – и не снял его с коня. Затем каждый дарил ему еще подарки в красивых коробках, и тетя Хеди объявила: «Теперь я хочу сделать групповой портрет семейства» – и повела всех под липы. Там все расселись, а она все щелкала и щелкала своим фотоаппаратом.
На террасе появился Вальтер с большим чайным серебряным подносом, спустился по ступенькам и понес его к столу, сопровождаемый маленькой процессией, состоявшей из Марты, Герды и Анны, трех горничных из особняка на Тиргартенштрассе, и даже фрау Мюллер, повариха, шла следом, замыкая это небольшое шествие. Подносы, которые держали перед собой четыре женщины, были нагружены сандвичами к чаю, и пирожными, и марципановыми поросятами, и большим тортом, обильно политым коричневым шоколадом и украшенным вишнями и взбитыми сливками. Это чудо фрау Мюллер специально сотворила ко дню рождения сверх программы.
Бабушка взяла его за руку и повела к столу. «Ты, солнышко, будешь сидеть на почетном месте», – сказала она. Все пили особый праздничный чай, оживленно болтали, смеялись и были счастливы.
Вскоре после чаепития Вальтер вновь появился на террасе. На этот раз он нес юбилейный пирог с четырьмя красными свечками на нем, и все пели специальную песенку ко дню рождения, и он тоже пел ее так, что все даже рассмеялись от его пения. А когда песню допели, он сделал глубокий вдох, напыжился и изо всех сил подул на свечки, и погасил их, и задумал желание, как его научила мама, и каждый его целовал и гладил, и это был самый счастливый из прожитых им дней. ..
Спустя несколько секунд Максим открыл глаза и опять стал смотреть на фотографию, сделанную в четвертый день его рождения. Это был последний день рождения, проведенный вместе с родителями. Они собирались приехать в Лондон и вместе с сыном и Тедди отпраздновать пятый, но не приехали, потому что Баба очень слаба и больна и нельзя было ее оставить. А потом началась война, и они оказались в западне в Берлине. Он отпраздновал без них уже шесть дней рождения, и от этого ему было очень грустно.
Не было дня, чтобы он не думал о своих родителях, гадая, где они и чем занимаются. Он очень тревожился за них. Он знал, что в Германии очень плохо поступают с евреями; Тедди сказала, когда ему было семь лет: «Ты уже достаточно большой, чтобы знать об этом», – и пояснила, что именно по этой причине его отец захотел, чтобы они уехали из Германии в первую очередь. Но он не сомневался, что его родители в безопасности. Он всегда имел с ними какую-то связь и был уверен, что случись с ними нечто ужасное, он знал бы об этом, почувствовал бы сердцем, если бы они умерли. И потому он, так же как Тедди и тетя Кетти, был глубоко уверен в том, что его родители еще живы. Когда он был маленький, если мамочка не приходила, он подолгу плакал, и Тедди укачивала его на руках и успокаивала, и ему было от этого хорошо. Он не знал, что бы он делал без Тедди, она была самым важным человеком в его жизни после папы и мамы. Когда отец с матерью в конце концов приедут, они станут жить все вместе в большом доме здесь в Лондоне в Риджент-Парке или Хэмпстеде. Он предполагал, что тетя Хеди тоже будет жить с ними вместе, но не знал, как будет с бабушкой, поскольку он не был уверен в том, что она жива. Баба была очень-очень старая женщина даже еще тогда, шесть лет тому назад, а потом она заболела и, возможно, к настоящему времени уже вознеслась на Небо к дедушке Вестхейму. Если это так, то он будет скучать без нее.
Взгляд Максима переместился на другую фотографию.
На ней были его родители, снятые в 1935 году. Тедди называла ее «портрет», потому что они позировали в вечерних костюмах: мама в белом шелковом платье и маленькой шляпке и со сверкавшим бриллиантовым ожерельем, папа – во фраке и в белом галстуке.
На третьей фотографии были мамочка с Тедди и с ним; они снялись у отеля «Плаза Атэн» в Париже. Сфотографировал их старший консьерж – он всегда был с ними очень любезен.
Подойдя к комоду поближе, Максим выдвинул верхний ящик, вынул черный отцовский бумажник, полученный за день до их с мамой и Тедди отъезда в Париж, раскрыл его и вынул фото мамы, увеличенное, сделанное с маленького любительского снимка; отец любил его больше других.
Его мать стояла на небольшом пирсе около их виллы на Ваннзее, за ее спиной серебрилось солнечными бликами озеро. Как она красива в светлом ореоле белокурых волос, с открытой жизнерадостной улыбкой, с милыми, лучистыми глазами. Он поцеловал ее лицо и затем быстро убрал фото в бумажник. В другом отделении бумажника хранились листочки бумаги: отец давал ему их, когда он был маленький, но он не стал их вынимать, потому что слова, написанные на них, он знал теперь наизусть. «Это правила, по которым тебе надлежит жить», – когда-то сказал ему папа. Тогда он не все понимал из того, что написал отец, тогда он был еще мал – всего четыре года. Теперь, когда подрос и ему стало десять, он знал, что означали эти слова, и был намерен жить по правилам жизни своего отца.
Водворяя бумажник на его обычное место в ящике, Максим взял лежавшую там резную деревянную лошадку, тоже подаренную отцом накануне их отъезда из Германии. Он осторожно подержал игрушку в руках, подумав с любовью сперва о папе и затем о мамочке.
Он крепко зажмурился, словно вжимая обратно вдруг защипавшие глаза слезы.
«Храни вас Бог, – прошептал он. – Храни вас Бог. Возвращайтесь ко мне, мои мамочка и папочка. Пожалуйста, вернитесь ко мне». Долго стоял он так, сжимая в руке деревянную лошадку и глотая слезы, а печаль снова поднялась изнутри и залила ему душу.
– Максим! Максим! – услышал он голос звавшей его снизу Тедди. – Пора идти!
Он положил лошадку рядом с бумажником в ящик и задвинул его, бросил последний взгляд на фотографии и побежал к дверям.
Забрав свой чемодан, он глубоко вздохнул, расправил плечи и вышел на улицу.
– Я ненавижу вокзалы! – заявил Максим, когда они шли по перрону.
Тедди бросила на него быстрый взгляд, и, хотя она ничего не сказала, сердце у нее в груди екнуло.
– На вокзалах всегда надо прощаться, – проворчал он и резко остановился.
Она тоже остановилась и посмотрела на него. Его свежее, совсем еще юное лицо, с таким здоровым румянцем и слегка посмуглевшее на осеннем солнце, вдруг приобрело жесткие черты, и она узнала упорство, свойственное и его матери; она углядела его в линии сжатых губ и горделиво поднятом маленьком подбородке.
– Я знаю, миленький, – мягко сказала она, опуская чемодан и кладя руку ему на плечо.
– Мне пришлось проститься с папой на вокзале в Берлине и с мамочкой в Париже, а когда мне надо возвращаться в школу, то и тебя оставляю на вокзале; я не люблю испытывать эти чувства.
Она привлекла его к себе и крепко прижала.
– Я никуда не уезжаю, я всегда буду здесь для тебя, и ты же достаточно умный мальчик, чтобы понять, что есть разница, когда прощаемся мы. Сами обстоятельства другие, не такие, как тогда.
– Да… конечно… но все равно я ненавижу вокзалы!
– Скоро все будет по-другому, Максим. Как только кончится война, отпадет необходимость в эвакуации школ «Колет Корт» и Св. Павла, и они вернутся в Лондон, а тебе можно будет жить дома и ходить днем на уроки.
Он кивнул, и лицо у него посветлело.
– Отец Корешка сказал, что обе наши школы сыграли важную роль в войне. В здании «Колет Корт» теперь размещены призывники, а в Св. Павле – штаб генерала Монтгомери. Не забывай, что он бывший выпускник этой школы.
Она рассмеялась.
– Ну что ты! Разве я могу! Ни ты, ни Корешок не дали бы мне забыть. Во всяком случае, когда все утрясется и войдет в колею, обе школы займут свои старые здания в Хаммерсмите. Кстати, вспомнили об отце Корешка, а вон там – не Корешок ли собственной персоной стоит такой понурый?
– И точно! Он! А я думаю, где же это мистер Трентон? Обычно он сам привозит Корешка на вокзал. Пошли, Тедди, поглядим, в чем там дело. – С этими словами он закинул на плечо сумку с книжками и побежал вперед, разок оглянувшись на Тедди и помахав ей.
– Не волочи по земле свой новый плащ! – крикнула она вдогонку Максиму и не спеша последовала за ним, нагруженная большим чемоданом, своей сумкой и пакетом, полным бутербродов и булочек на завтрак отъезжающим.
– Тедди, привет! – вежливо поздоровался Корешок, когда она подошла к мальчику.
– Привет, Алан. А где твоя мама?
– Ей пришлось срочно удрать, у нее утром встреча в Уайт-холле. В Министерстве труда. Что-то там по отцовским делам. Она вроде бы пытается управлять его бизнесом, так как у моего дяди сердечный приступ, а папа в отъезде. Она знала, что вы с минуты на минуту должны с Графом подойти и посадите меня на поезд.
– А вон и крауторнский поезд подходит! – воскликнула Тедди. – И еще несколько школьников, наверное, ваших ребят… Как здорово, что вы сядете все вместе.
Максим и Корешок проследили за ее взглядом и громко охнули в унисон, когда увидели гурьбу ребят, шедших по перрону.
– Мы не желаем сидеть с ними, – проворчал Максим, закатывая глаза. – Они слишком еще молоды, Тедди. Неужели сама не видишь?
– Новички последнего набора, – пояснил Корешок.
– Мы лучше поедем в другом вагоне, – сказал Максим. – Можно, Тедди?
– Думаю, да. На перроне что-то не так много народу, и мальчишек гораздо меньше, чем я предполагала.
– Многие возвратились еще вчера, – пояснил Корешок и широко улыбнулся. – Небось их матери хотели поскорее избавиться от этих страхолюдиков!
– А вы оба красавцы хоть куда, верно? – полюбопытствовала Тедди, приподняв бровь.
Типичные десятилетние мальчишки, они скорчили ей страшные рожицы, она, к их удовольствию, расхохоталась, и от этой детской выходки настроение у нее поднялось. И она была рада, что Максим повеселел. С ним все будет в порядке, подумала она, и даже более того.
Но сидя в автобусе на обратном пути в Белсайз-Парк-Гарденс, Тедди размышляла, не допустила ли она ошибку, отправляя его в школу. Поскольку Вестхеймов не было, быть может, с ее стороны было бы умнее держать мальчика дома под своим наблюдением.
Однако он был настолько способный ребенок, что нельзя было не отправить его в лучшую школу. Тетя Кетти посоветовала Св. Павла и как подготовительную «Колет Корт». Там младших и старших учеников приучали быть вместе и воспитывали как единый коллектив. Публичные школы древности ведь тоже отличались либеральными традициями, насколько известно, и были чужды каких-либо предрассудков. В этой школе к тому же было некоторое количество детей еврейских беженцев из Германии.
Генри Росситер из «Росситер Мерчант банк» целиком и полностью поддержал идею Кетти, сказав, что Вестхеймы, вне всякого сомнения, будут довольны выбором школы для их сына. Он также сказал, что Тедди располагает достаточными средствами на обучение в этой школе, на учебники и школьную форму, хотя последнее нынче было необязательным ввиду карточного распределения одежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Вдруг совершенно неожиданно в подземелье раздался чей-то голос, и к потолку вознеслось красивое сопрано. Какая-то женщина запела:
«Над утесами белыми Дувра
Вновь синие птицы закружат.
Будет смех и любовь повсюду,
Будет мир, подожди и увидишь,
В день, когда наступит свобода…»
Женщина пела, и публика в метро стала ей подпевать, а она подсказывала строфы, и вскоре по всей подземной станции разнеслись эхом прекрасные звуки народного голоса, и со всеми вместе звучали голоса Тедди и Максима, которые пели, вкладывая всю душу в песню:
«Пастырь овец не покинет,
Вновь зацветет долина,
Джимми уснет в колыбели,
Над утесами белыми Дувра
Вновь закружат синие птицы,
Подожди и увидишь завтра…»
Когда песня была допета, женщина встала и выкрикнула, обращаясь ко всем:
– Мы не дадим фрицам согнуть нас в бараний рог, верно, не дадим?
– Нет! – дружно отозвалась толпа.
– Тогда будем петь! – призвала всех женщина.
– А нельзя ли «Упрячь свои невзгоды в мешок заплечный старый»? – выкрикнула пожилая дама.
– Неправильная у вас война, утята! – Маленький таксист, говоривший на кокни, вдруг оказался тут как тут, возле Тедди и Максима, ухмыляясь им с озорным видом.
– Давайте эту: «Я враз повеселею, когда зажгутся снова огни Лондона!» – выкрикнул свое предложение другой человек.
Публика одобрительно зашумела – эта песня была всем по вкусу – и певица запела, и все ей вторили. Когда допели и эту, она завела другую, а потом еще и еще, и толпа пела с ней целый час, если не больше. Тедди и Максим с удовольствием предались всеобщему ликованию. Про вражеский налет никто не забыл, но он отошел на второй план. Они с Максимом почувствовали себя в атмосфере редкостной теплоты и дружелюбия среди этих лондонцев, с которыми делили общую судьбу. Их скрепили теперь узы единения, отваги и упорства, жизнерадостности и непокоренного духа.
Остановил не на шутку распевшуюся публику начальник гражданской обороны. Он проложил себе путь через толпу на лестнице и с энтузиазмом засвистел в свисток. Поющие мгновенно смолкли, и десятки пар глаз напряженно впились в него.
– Только что дали отбой тревоги, – сообщил он. – Вы можете выходить, теперь безопасно. Однако извольте соблюдать полный порядок. Мы не хотим никаких происшествий здесь – под землей. Безобразия и горя всякого хватает и наверху, на земле.
Максим вскочил на ноги и помог встать Тедди.
– Я закажу поджаренного хлеба с бобами, – сказал он, когда они медленно поднимались по лестнице вместе с толпой. – А что ты будешь есть на ленч?
– Наверное, то же самое. В теперешнее время выбор невелик, миленький мой, так ведь? – ответила она и сразу почувствовала, что голодна как волк. Проблема выживания, подумала она. Все вертится только вокруг нее. Я обязана обеспечить выживание до разгрома Гитлера и до дня, когда в мире снова восторжествует свобода.
24
Максим положил две новые рубашки поверх другой одежды в стоявший на кровати чемодан, закрыл крышку на ключ и снес чемодан к двери.
Затем он повернулся к комоду у окна, поглядел на фотографии. Он всегда так делал перед возвращением в школу-интернат. За два минувших года это превратилось в некий маленький ритуал. На комоде стояли три портрета крупного формата в серебряных рамках, аккуратно расставленные полукругом. Один из них просто манил к себе Максима, и он напряженно всматривался в изображение. Этот был его любимый снимок, потому что стоило ему вспомнить день, когда делали его, как он сразу испытывал острый прилив счастья, и привычное ощущение грусти ненадолго отступало.
Фотографом был один из тех четырех человек, кого он любил больше всех на свете. Он тоже был на этом снимке, сделанном в 1938 году, в четвертый день его рождения, в саду на их вилле в Ваннзее, что неподалеку от двух озер с таким же названием в пригороде Берлина.
Фотографом была тетя Хеди. Небольшую семейную группу она расположила именно так, как сама того хотела, усадив всех на лужайке под липами на берегу небольшого озерца Кляйнер Ваннзее.
Он сидел между мамочкой и папой. Бабушка тоже была рядом с отцом, но с другой стороны, а Тедди – по другую сторону от мамы. Все они улыбались, их лица как бы сами светились на ярком солнце, пробивавшемся сквозь зеленые ветви лип. Этот снимок сам по себе излучал счастье, не говоря уже про тот исполненный счастья день. Когда Максим закрывал глаза – именно это он сейчас и сделал, – он мог зримо вообразить все до мелочей, как было в тот день, мог оживить тончайшие нюансы каждой детали, увидеть ее с кристальной отчетливостью, мог воссоздать все заново…
Сегодня ему исполнилось четыре года.
Он стоит в большом саду, прикрывая ручонкой глаза от яркого желтого солнца. Денек чудный. Синее небо, в нем воздушными шариками плывут белые облачка, а внизу у подножья зеленого склона блестит, как стеклянное, озеро, и на нем белеют большие надутые паруса их лодки…
Он повел носом. Пахнуло сиренью и розами, и ветерок принес свежий запах озерной воды. Он побежал через лужайку к столу под плакучей ивой. Стол под белой дамасской скатертью был накрыт на восемь персон маминым сервизом дорогого фарфора. Рядом, на другом столе, высилась целая гора перевязанных лентами коробок с разными фантастическими игрушками, играми и книжками с картинками – это он знал наверняка.
Он услышал голос матери, и как-то вдруг получилось, что и папа, и мама оказались с ним рядом; они улыбались и ласкали его, и уголком глаза он заметил направляющихся к ним через лужайку тетю Зигрид и дядю Томаса. Позади дяди Томаса шел шофер Хайнц, тащивший очень большой предмет, завернутый в коричневую бумагу. Хайнц поставил перед ним свою ношу, а тетя Зигрид воскликнула: «Миленький, это тебе!» – и помогла ему развернуть бумагу. Его взору предстала самая красивая лошадка-качалка, какую он когда-либо видел, златогривая, с раздувающимися ноздрями и полированным седлом с серебряными бубенчиками.
Папа посадил его на лошадку и подтолкнул, и он восторженно раскачивался на ней, а тетя Хеди фотографировала много раз, покуда папа не сказал: «Хватит» – и не снял его с коня. Затем каждый дарил ему еще подарки в красивых коробках, и тетя Хеди объявила: «Теперь я хочу сделать групповой портрет семейства» – и повела всех под липы. Там все расселись, а она все щелкала и щелкала своим фотоаппаратом.
На террасе появился Вальтер с большим чайным серебряным подносом, спустился по ступенькам и понес его к столу, сопровождаемый маленькой процессией, состоявшей из Марты, Герды и Анны, трех горничных из особняка на Тиргартенштрассе, и даже фрау Мюллер, повариха, шла следом, замыкая это небольшое шествие. Подносы, которые держали перед собой четыре женщины, были нагружены сандвичами к чаю, и пирожными, и марципановыми поросятами, и большим тортом, обильно политым коричневым шоколадом и украшенным вишнями и взбитыми сливками. Это чудо фрау Мюллер специально сотворила ко дню рождения сверх программы.
Бабушка взяла его за руку и повела к столу. «Ты, солнышко, будешь сидеть на почетном месте», – сказала она. Все пили особый праздничный чай, оживленно болтали, смеялись и были счастливы.
Вскоре после чаепития Вальтер вновь появился на террасе. На этот раз он нес юбилейный пирог с четырьмя красными свечками на нем, и все пели специальную песенку ко дню рождения, и он тоже пел ее так, что все даже рассмеялись от его пения. А когда песню допели, он сделал глубокий вдох, напыжился и изо всех сил подул на свечки, и погасил их, и задумал желание, как его научила мама, и каждый его целовал и гладил, и это был самый счастливый из прожитых им дней. ..
Спустя несколько секунд Максим открыл глаза и опять стал смотреть на фотографию, сделанную в четвертый день его рождения. Это был последний день рождения, проведенный вместе с родителями. Они собирались приехать в Лондон и вместе с сыном и Тедди отпраздновать пятый, но не приехали, потому что Баба очень слаба и больна и нельзя было ее оставить. А потом началась война, и они оказались в западне в Берлине. Он отпраздновал без них уже шесть дней рождения, и от этого ему было очень грустно.
Не было дня, чтобы он не думал о своих родителях, гадая, где они и чем занимаются. Он очень тревожился за них. Он знал, что в Германии очень плохо поступают с евреями; Тедди сказала, когда ему было семь лет: «Ты уже достаточно большой, чтобы знать об этом», – и пояснила, что именно по этой причине его отец захотел, чтобы они уехали из Германии в первую очередь. Но он не сомневался, что его родители в безопасности. Он всегда имел с ними какую-то связь и был уверен, что случись с ними нечто ужасное, он знал бы об этом, почувствовал бы сердцем, если бы они умерли. И потому он, так же как Тедди и тетя Кетти, был глубоко уверен в том, что его родители еще живы. Когда он был маленький, если мамочка не приходила, он подолгу плакал, и Тедди укачивала его на руках и успокаивала, и ему было от этого хорошо. Он не знал, что бы он делал без Тедди, она была самым важным человеком в его жизни после папы и мамы. Когда отец с матерью в конце концов приедут, они станут жить все вместе в большом доме здесь в Лондоне в Риджент-Парке или Хэмпстеде. Он предполагал, что тетя Хеди тоже будет жить с ними вместе, но не знал, как будет с бабушкой, поскольку он не был уверен в том, что она жива. Баба была очень-очень старая женщина даже еще тогда, шесть лет тому назад, а потом она заболела и, возможно, к настоящему времени уже вознеслась на Небо к дедушке Вестхейму. Если это так, то он будет скучать без нее.
Взгляд Максима переместился на другую фотографию.
На ней были его родители, снятые в 1935 году. Тедди называла ее «портрет», потому что они позировали в вечерних костюмах: мама в белом шелковом платье и маленькой шляпке и со сверкавшим бриллиантовым ожерельем, папа – во фраке и в белом галстуке.
На третьей фотографии были мамочка с Тедди и с ним; они снялись у отеля «Плаза Атэн» в Париже. Сфотографировал их старший консьерж – он всегда был с ними очень любезен.
Подойдя к комоду поближе, Максим выдвинул верхний ящик, вынул черный отцовский бумажник, полученный за день до их с мамой и Тедди отъезда в Париж, раскрыл его и вынул фото мамы, увеличенное, сделанное с маленького любительского снимка; отец любил его больше других.
Его мать стояла на небольшом пирсе около их виллы на Ваннзее, за ее спиной серебрилось солнечными бликами озеро. Как она красива в светлом ореоле белокурых волос, с открытой жизнерадостной улыбкой, с милыми, лучистыми глазами. Он поцеловал ее лицо и затем быстро убрал фото в бумажник. В другом отделении бумажника хранились листочки бумаги: отец давал ему их, когда он был маленький, но он не стал их вынимать, потому что слова, написанные на них, он знал теперь наизусть. «Это правила, по которым тебе надлежит жить», – когда-то сказал ему папа. Тогда он не все понимал из того, что написал отец, тогда он был еще мал – всего четыре года. Теперь, когда подрос и ему стало десять, он знал, что означали эти слова, и был намерен жить по правилам жизни своего отца.
Водворяя бумажник на его обычное место в ящике, Максим взял лежавшую там резную деревянную лошадку, тоже подаренную отцом накануне их отъезда из Германии. Он осторожно подержал игрушку в руках, подумав с любовью сперва о папе и затем о мамочке.
Он крепко зажмурился, словно вжимая обратно вдруг защипавшие глаза слезы.
«Храни вас Бог, – прошептал он. – Храни вас Бог. Возвращайтесь ко мне, мои мамочка и папочка. Пожалуйста, вернитесь ко мне». Долго стоял он так, сжимая в руке деревянную лошадку и глотая слезы, а печаль снова поднялась изнутри и залила ему душу.
– Максим! Максим! – услышал он голос звавшей его снизу Тедди. – Пора идти!
Он положил лошадку рядом с бумажником в ящик и задвинул его, бросил последний взгляд на фотографии и побежал к дверям.
Забрав свой чемодан, он глубоко вздохнул, расправил плечи и вышел на улицу.
– Я ненавижу вокзалы! – заявил Максим, когда они шли по перрону.
Тедди бросила на него быстрый взгляд, и, хотя она ничего не сказала, сердце у нее в груди екнуло.
– На вокзалах всегда надо прощаться, – проворчал он и резко остановился.
Она тоже остановилась и посмотрела на него. Его свежее, совсем еще юное лицо, с таким здоровым румянцем и слегка посмуглевшее на осеннем солнце, вдруг приобрело жесткие черты, и она узнала упорство, свойственное и его матери; она углядела его в линии сжатых губ и горделиво поднятом маленьком подбородке.
– Я знаю, миленький, – мягко сказала она, опуская чемодан и кладя руку ему на плечо.
– Мне пришлось проститься с папой на вокзале в Берлине и с мамочкой в Париже, а когда мне надо возвращаться в школу, то и тебя оставляю на вокзале; я не люблю испытывать эти чувства.
Она привлекла его к себе и крепко прижала.
– Я никуда не уезжаю, я всегда буду здесь для тебя, и ты же достаточно умный мальчик, чтобы понять, что есть разница, когда прощаемся мы. Сами обстоятельства другие, не такие, как тогда.
– Да… конечно… но все равно я ненавижу вокзалы!
– Скоро все будет по-другому, Максим. Как только кончится война, отпадет необходимость в эвакуации школ «Колет Корт» и Св. Павла, и они вернутся в Лондон, а тебе можно будет жить дома и ходить днем на уроки.
Он кивнул, и лицо у него посветлело.
– Отец Корешка сказал, что обе наши школы сыграли важную роль в войне. В здании «Колет Корт» теперь размещены призывники, а в Св. Павле – штаб генерала Монтгомери. Не забывай, что он бывший выпускник этой школы.
Она рассмеялась.
– Ну что ты! Разве я могу! Ни ты, ни Корешок не дали бы мне забыть. Во всяком случае, когда все утрясется и войдет в колею, обе школы займут свои старые здания в Хаммерсмите. Кстати, вспомнили об отце Корешка, а вон там – не Корешок ли собственной персоной стоит такой понурый?
– И точно! Он! А я думаю, где же это мистер Трентон? Обычно он сам привозит Корешка на вокзал. Пошли, Тедди, поглядим, в чем там дело. – С этими словами он закинул на плечо сумку с книжками и побежал вперед, разок оглянувшись на Тедди и помахав ей.
– Не волочи по земле свой новый плащ! – крикнула она вдогонку Максиму и не спеша последовала за ним, нагруженная большим чемоданом, своей сумкой и пакетом, полным бутербродов и булочек на завтрак отъезжающим.
– Тедди, привет! – вежливо поздоровался Корешок, когда она подошла к мальчику.
– Привет, Алан. А где твоя мама?
– Ей пришлось срочно удрать, у нее утром встреча в Уайт-холле. В Министерстве труда. Что-то там по отцовским делам. Она вроде бы пытается управлять его бизнесом, так как у моего дяди сердечный приступ, а папа в отъезде. Она знала, что вы с минуты на минуту должны с Графом подойти и посадите меня на поезд.
– А вон и крауторнский поезд подходит! – воскликнула Тедди. – И еще несколько школьников, наверное, ваших ребят… Как здорово, что вы сядете все вместе.
Максим и Корешок проследили за ее взглядом и громко охнули в унисон, когда увидели гурьбу ребят, шедших по перрону.
– Мы не желаем сидеть с ними, – проворчал Максим, закатывая глаза. – Они слишком еще молоды, Тедди. Неужели сама не видишь?
– Новички последнего набора, – пояснил Корешок.
– Мы лучше поедем в другом вагоне, – сказал Максим. – Можно, Тедди?
– Думаю, да. На перроне что-то не так много народу, и мальчишек гораздо меньше, чем я предполагала.
– Многие возвратились еще вчера, – пояснил Корешок и широко улыбнулся. – Небось их матери хотели поскорее избавиться от этих страхолюдиков!
– А вы оба красавцы хоть куда, верно? – полюбопытствовала Тедди, приподняв бровь.
Типичные десятилетние мальчишки, они скорчили ей страшные рожицы, она, к их удовольствию, расхохоталась, и от этой детской выходки настроение у нее поднялось. И она была рада, что Максим повеселел. С ним все будет в порядке, подумала она, и даже более того.
Но сидя в автобусе на обратном пути в Белсайз-Парк-Гарденс, Тедди размышляла, не допустила ли она ошибку, отправляя его в школу. Поскольку Вестхеймов не было, быть может, с ее стороны было бы умнее держать мальчика дома под своим наблюдением.
Однако он был настолько способный ребенок, что нельзя было не отправить его в лучшую школу. Тетя Кетти посоветовала Св. Павла и как подготовительную «Колет Корт». Там младших и старших учеников приучали быть вместе и воспитывали как единый коллектив. Публичные школы древности ведь тоже отличались либеральными традициями, насколько известно, и были чужды каких-либо предрассудков. В этой школе к тому же было некоторое количество детей еврейских беженцев из Германии.
Генри Росситер из «Росситер Мерчант банк» целиком и полностью поддержал идею Кетти, сказав, что Вестхеймы, вне всякого сомнения, будут довольны выбором школы для их сына. Он также сказал, что Тедди располагает достаточными средствами на обучение в этой школе, на учебники и школьную форму, хотя последнее нынче было необязательным ввиду карточного распределения одежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60