– На твои ли отвечать глаголы, царь, – подбоченился Пустосвят, – а либо коготкам матушки твоей кланяться?Патриарх вскочил с места и всплеснул руками:– Слышите, братие? Слышите, как священники ныне над государынями русийскими потешаются?! – Он поклонился царям и сделал шаг к двери. – Дозвольте уйти отсель. Не можно мне оставаться с еретиками!Повернувшись к своим, Никита разразился торжествующим хохотом:– Пропустите святейшего, бегущего загодя от поражения, кое ждёт его в спорах об истинной вере.Патриарх зло бухнулся в кресло, Никита уставился на царя.– А пришли мы, великий государь, – отвесил он поклон, – к царям-государям побить челом о исправлении православные христианские веры, чтобы царское своё праведное рассмотрение дали с никонианы новыми законодавцы и чтоб церкви Божий были в мире и соединении, а не в мятежи и разодрании.Он хотел ещё что-то прибавить, но, встретившись с немигающим взглядом царёвых глаз, неожиданно осёкся, почувствовав какую-то несвойственную ему неловкость.– Что же попримолк, государь? – спросил он дрогнувшим голосом после длительного молчания.Патриарх поспешил на выручку Петру.– Книги исправлены по грамматике, – зло бросил он в лицо Пустосвяту, – а вы грамматического разума не коснулись!Какой-то ревнитель с места крикнул царям:– А вы не велите путать своему патриарху! Мы пришли не о грамматике сюда спорить, но о церковных догматах!Ухватившись одной рукой за кафтан Иоанна, другою обняв мать, Пётр сидел не шевелясь и с напряжённым вниманием следил за Никитой.Град ехидных вопросов сыпался на патриарха. Иоаким с каждой минутой все больше запутывался, терялся. Изредка его робко поддерживали архиереи, но раскольники не давали им говорить, заглушали их слова хохотом, бранью и улюлюканьем.Чтобы выручить как-нибудь сбившегося с толку патриарха, к Пустосвяту подскочил с кулаками холмогорский епископ Афанасий Афанасий (в миру Любимов Алексей Артемьевич) (1641 – 1702) – архиепископ холмогорский и важеский с 1682 г ., известен полемикой с «расколоучителями».
.– А ведомо ль тебе, раскольничий поп, – зарычал он, – простолюдинов дело церковным исправлением заниматься?! Слыхано ль, чтоб мужики…Освирепевший Никита пнул зажатым в кулаке кипарисовым крестом в зубы епископу. – Что ты, нога, выше главы ставишься? Я не с тобой говорю, но со святейшим патриархом!Милославский незаметно подтолкнул племянницу:– Тебе, Софья, срок говорить.Полная оскорблённого негодования, царевна завыла на всю палату:– Спасите! Добрые люди, спасите! Видите, что творят расколоучители?! На наших очах архиереев бьют! – И вдруг топнула ногой: – В ноги, поп дерзновенный! Как падал в ноги отцу нашему на соборе сто семьдесят четвёртого году!Пустосвята передёрнуло. Однако он ни единой чёрточкою лица не выдал себя. Напротив, чопорно сложив руки на могучей груди, он с сознанием превосходства и правоты в упор поглядел на царевну.– Чем коришь, правительница? Доподлинно, поднёс я челобитную отцу вашему за мечом и за срубом. Подавал я челобитную и освящённому собору: ответом было узилище. Вот и вся милость соборная за смиренную нашу мольбу. – И, повернувшись к своим, резко спросил: – Есть ли в том грех мой? А не остался ли серед апостолов излюбленным чадом Христовым Пётр, отрёкшийся трижды от Господа?Одобряющий рёв придал ему бодрости. Он воздел руки горе и с глубочайшим проникновением, трижды повторяя каждое слово, изрёк:– А ныне дал я обетование перед пропятым лютые казни приять, но не отступаться от истинной веры!Софья вскочила с места и вонзилась ногтями в своё лицо.– Сызнова хула! На отца нашего государя хула! Они и Арсения старца и Никона патриарха еретиками зовут, и потому выходит, и отец наш и брат тако же еретиками стали.Она всхлипнула и опустилась на колени перед киотом. Тотчас же все никониане упали ниц и, точно по-заученному, стукнулись лбами об пол.– Гсподи! Гсподи! Гсподи! Не дай слышати хулу на помазанников твоих!Успокоившись немного, Софья встала с колен и смиренно обратилась к стрельцам:– Вы ведаете любовь мою к вам. Вы не допустите издёвы надо мною, братьями моими и в Бозе почившим родителем! Сослужите остатнюю службу: отпустите нас со всем царским семейством вон из Москвы. Пущай володеют всем Пустосвят со иными ревнители. – И, опустившись в кресло, сиротливо заплакала.Ни стрельцы, ни раскольники не ждали такого конца. Пришли они сюда поспорить о вере, доказать свою правоту, а обернулось так, что оказались они хулителями государей.Без всякого чувства, наспех была прочитана челобитная, без вдохновения к концу чтения подняли староверы руки кверху, отставили два пальца и прокричали: «Сице, сице, тако!» Всех их давила какая-то тяжесть, страх прослыть перед народом хулителями и врагами царей сводил на нет все задуманное ими.– Не разбойники мы, чтобы на государей хулу возводить. Нарочито вы тако сие обернули! – заскрежетал зубами Пустосвят после прочтения челобитной. – Внемлите, что в бумаге прописано и чего добиваются ревнители древлего благочестия!Но никто не слушал его.Колотясь лбами об пол, никониане дружно твердили своё.– Гсподи! Гсподи! Гсподи! Избави! Не дай слышати хулу на помазанников твоих! Не оставляй Москву сиротиной! Ублажи сердца государей и правительницы нашей, да пребывают они серед нас!Собор был сорван.Каждый день Софья принимала у себя выборных от стрельцов. Всем им она пожаловала большие чины, одарила поместьями и ни одного дела, касающегося государственности, без них не решала.Фома так был обласкан царевной, что стал преданнейшим её холопом. Софья сблизила его с Голицыным и Шакловитым и держалась с ним так, как будто был он не крепостным крестьянином, а природным господарем. Она долгими часами беседовала с ним о вере, во многом соглашалась с его доводами и тонко намекала на то, что, если бы не боялась нарышкинцев, «давно бы были взысканы расколоучители».Фома разносил по Москве «дивные вести о дивной, херувимоподобной царевне».Жизнь при дворе нравилась пятидесятному, сулила большие корысти. Он твёрдо верил в то, что, чем ближе будет к Кремлю и правительнице, тем больше сумеет принести пользы народу… «А сподобит меня Господь приять начало над приказом Стрелецким, соберу в те поры великий круг и стрелецким именем объявлю доподлинную волю всем убогим людишкам! – мечтал он, ни на мгновение не сомневаясь в правильности избранного им пути, ведущего к счастью людей. – Пущай посмеет кто-либо противоборствовать кругу великому!»С Родимицей у Фомы установились самые дружеские отношения. Она старалась ни в чём не перечить ему, потакала во всём, лишь бы быть подле него.Софья изредка, как бы в шутку, выговаривала пятидесятному, что неудобно человеку в его чине быть одинокому и, прижимая к груди постельницу, лукаво подмигивала:– То-то бы попировала на свадьбе ва… твоей, Фома! А уж как одарила бы!..Фома задерживался с ответом, ловко переводил разговор на другое.Самые сильные сторонники раскольников понемногу, один за другим, прельщаемые щедрыми дарами Милославских и Василия Васильевича, переходили на сторону двора.– То не наше дело стоять за старую веру, а забота патриарха и освящённого собора, – все чаще слышалось среди стрелецких выборных.Фома возмущался вначале такими замечаниями, но товарищи убеждённо доказывали ему, что не спорами о вере спасутся убогие, но царскими милостями.– А будем мутить противу царей, добьёмся того, что погрызут людишки друг друга. То ли дело не затевать свары с правительницей. Слыхал небось посулы царевны: «Вся Русь в пирах изойдёт, когда смуту избудем, и распри, и междуусобные брани!»Рядовые стрельцы ещё сулили староверам поддержку, во время проповедей охраняли ревнителей от никониан, но не было уже в действиях их былого единодушия. Слишком нетерпимы были раскольники, в увлечении поносили всякого, кто не был с ними, предавая анафеме никониан, грозили погибелью и Кремлю и православным стрельцам, «не вернувшимся в лоно истинной веры».А Софья не уставала устраивать пиры для стрелецких выборных, сама выходила к пирующим – «отвести душеньку, – говорила она, закатывая глаза, – со едиными верными други, со возлюбленные стрельцы!»Шакловитый был во всём послушен князю Хованскому. Он ничего не зачинал по собственному хотению, поддакивал всегда Ивану Андреевичу, невзирая на то, прав или не прав был князь. И лишь изредка меж слов вставлял, словно бы по первому взгляду, пустяшное замечание. Но всегда почему-то выходило так, что Хованский поступал не по-своему, а по замечанию Федора Леонтьевича. Хитрый и вероломный дьяк добро изучил недостатки князя и умело пользовался этими недостатками. Не раз, бывало, во время бесед, за чарой вина Шакловитый вдруг без всякого повода умолкал и с чувством холопского восхищения устремлял зачарованный пёсий взгляд на Ивана Андреевича.– Ты чего? – всплёскивал бородою князь, делая вид, что смущается.Дьяк поглаживал одною рукою кадык, другой благоговейно касался колена начальника:– Гляжу я, князь, и думаю: чем ублажил я Господа, что сподобил он меня дружбою и милостями князя, превыше всех на Руси мудрого да родовитого?Хованский густо краснел.– Будет тебе! То у тебя в очах помутнение. Есть помудрее меня.Но дьяк горячо, чуть ли не со злом, настаивал на своём, дёргался всем телом, в крайнем возбуждении бегал по терему и с присвистом выбрасывал поток льстивых слов. Под конец, успокоившись, он закатывал глаза и, точно высказывая вслух думки, цедил протяжно то именно замечание, которое должно было дать новый толчок очередному начинанию князя. Но это длилось несколько коротких мгновений. Дьяк глотал слюну, маслено улыбался и снова превозносил до небес мудрость и чистое сердце Ивана Андреевича.Князь ухватывался за обронённую мысль и сам уже развивал её во всех тонкостях.А Шакловитый потом кичился перед Милославскими, что вот-де каково вертит он Хованским, на что хошь подобьёт князя, куда вздумает, туда и ткнёт его носом. И Милославские за такое умельство не единожды жаловали богатыми милостями дьяка.Бывало, Хованский и сам сноровку и хитроумство показывал. И то не смущало Федора Леонтьевича. Ежели в корысть дьяку деянье княжеское, всё едино за своё выдавал.Когда князь «для пользы общего дела» как бы по собственному почину, без вмешательства Софьи, разбросал по различным далеко друг от друга расположенным городам почти всех стрельцов, особливо влиявших на своих товарищей, Шакловитый так задрал голову, что иному высокородному боярину впору бы.– Видали, как мы князя подбили? Уж я и так его и этак умасливал, еле-еле добился, чтоб на Москве остались люди, коим не по разуму народишком верховодить. Так себе, мелкота осталась у нас на Москве. А поголовастей которые – всех пораскидали. Эвона!И за эту затею Хованского поклон да ласка достались Федору Леонтьевичу.Отделавшись от большинства стрелецких главарей, царевна почувствовала себя увереннее, спокойнее.– Час расправы с расколом пришёл! – объявила она Голицыну.Князь припал губами к её ладони.– Мудр был царь Соломон, но ты еси мудрее всех мудрых.Усадив князя на лавку подле себя, Софья зажмурилась.– Для тебя и задумала учинить расправу. Чтоб ты не злобился на меня.Голицын постарался изобразить на лице изумление, но царевна погрозила ему указательным пальцем:– Не лукавь, Васенька! Нешто упамятовала, как ты хлопотал, чтобы я когда ещё пушками попотчевала раскольников. – И, приблизив лицо своё к его лицу, хитро растянула щёлочки глаз: – Но творить сие надобно исподволь, не по первому хотенью, а ко времени.Она встала и, обернувшись к иконам, набожно перекрестилась.– Ныне то время приспело.Обманутые, почти покинутые главной силой стрельцов, раскольники не только не притихли, но ещё более взбеленились.Проповедники, не стесняясь, на всех перекрёстках поносили никониан, царевну же и обоих царей, которых недавно ещё чтили как друзей, приравнивали уже «к богомерзким еретикам Нарышкиным, со прочие вороги Христовы».Софья в последний раз созвала стрелецких выборных.– Мир вам, – поклонилась она и скромненько стала в углу трапезной.Выборные встревоженно встали из-за стола. Кроткий вид царевны, обряженной по-монашески, тронул их.В трапезную, запыхавшись, прибежал Милославский. Не поздоровавшись ни с кем и не перекрестясь, он упал в ноги царевне.– Помилуй, не покидай!Софья улыбнулась такой кроткой, полной непротивления улыбкой, что даже Иван Михайлович умилился. «Не царевной ей быть, а лицедеем, – подумал он. – Весь бы мир удивляла действом своим».– Что уготовано Богом, – уронила царевна голову на грудь, – то да исполнится.Милославский в страхе закрыл руками лицо.– Не будет того! Не попустит Господь, чтобы ты, единая заступница убогих, отошла от дел государственности и приняла монашеский чин!Выборные обомлели. Фома бухнул в ноги Софье:– Так ли сказывает боярин?– Так. – И не дав возразить пятидесятному вдруг зажглась гневом. – Так! Конец! Будет! Наслушались мы хулы и издёвы! Пущай володеют Русией те, кои денно и нощно поносят нас! Пущай царствуют расколоучители!Фома отшатнулся. Софья выхватила из-за рукава свёрнутую трубкой бумагу:– Вот! – И бросила её Милославскому.Иван Михайлович, глотая слова, захлёбываясь от негодования, сквозь слёзы прочёл составленное им же самим и Шакловитым воровское письмо, в котором Пустосвят призывал русских людей убить государей и правительницу, сжечь Немецкую слободу и разорить никонианские церкви.– Не можно верить тому! – топнул ногою Фома. – То потварь!Милославский ткнул пальцем в бумагу:– А и сие потварь по-твоему? Не рука ли Никиты проставлена тут?Стрельцы долго рассматривали знакомую подпись Пустосвята и в конце концов вынуждены были признать его руку.Милославский, не вставая с колен, взволнованно рассказывал, как ему удалось случайно перехватить прелестное письмо, отправленное Никитой через монаха к иноку Сергию.Выборные потребовали немедленного розыска. Больше всех горячился озверевший Фома.– Нынче же к розыску приступить! А обыщется допряма, что искал Никита головы правительницы и царя Иоанна, не ревнитель он древлего благочестия, но ворог наш лютый…Был Ольгин день. Во всех церквах служились торжественные молебствования.Красная площадь тонула в переклике колоколов и жадном карканье воронья. Предвкушая добычу, вороньё облепило звонницу Василия Блаженного, нетерпеливо кружилось над Лобным местом, задевало крылами работных, готовивших плаху.В Крестовой, перед оплечным образом княгини Ольги, страстно молилась царевна Софья. По обеим сторонам стояли коленопреклонённые Иоанн и Пётр.В полдень с Лыкова двора на Красную площадь под крепким дозором повели приговорённых к смерти расколоучителей.Впереди, гордо подняв лохматую голову и поспешая, точно на пир, вышагивал несгибающийся Пустосвят. Его лицо горело кумачовым румянцем, а глаза излучали такую великую радость, что, казалось, обрели, увидели неожиданно и впитали в душу весь смысл всех прошедших и грядущих веков.За Никитой угрюмо плелись три посадских ревнителя.Толпа молча расступалась перед рейтарами. Площадь притаилась, притихла. Только вороньё чёрною тучею крикливей и суетнёй спускалось к помосту.После прочтения приговора Никите, по его просьбе, развязали руки.Отставив два перста, Пустосвят повернулся к народу, готовясь что-то сказать.Дьяк подал глазами знак. Каты неожиданным толчком повалили Никиту на плаху.Ослепительно сверкнула на солнце секира.Ударившись о помост, покатилась по обряженной в жёлтый сарафан июльской земле упрямая голова Пустосвята… Глава 23КНЯЗЬ ХОВАНСКИЙ Хованский проснулся на рассвете от ноющей боли в зубах. Сердито хлопнув в ладоши и дождавшись дворецкого, он приподнялся со стоном и изо всех сил ударил вошедшего по лицу.– Так-то ты на зов откликаешься?!Дворецкий, взлохмаченный и не совсем ещё проснувшийся, метнулся зачем-то к порогу, на мгновение задержался и, набрав полный рот слюны, выплюнул её на свою ладонь.Князь, уже охваченный стыдом за свой неправый поступок, чтобы как-нибудь оправдаться перед дворецким, обеими руками ухватился за припухнувшую щёку.Расчесав пятернёй бороду, дворецкий на носках подошёл к постели и сердечно вздохнул.– Маешься, князюшка?– Маюсь, Ивашенька… Ма…Иван Андреевич не договорил и заревел от нового приступа мучительной боли.Наскоро приложившись к господаревой руке, Иван ушёл из опочивальни и тотчас же вернулся с поливным жбанчиком.– Испей, князь мой! Испей, господарь! От монахов из Печерской лавры сия святая вода.Князь отхлебнул из жбана и, раздув щёки, трижды перекрестил правый угол верхней губы над больным зубом.Боль как будто стихла. Хованский осторожно повернулся на живот и ткнулся лицом в подушку.– Полежи маненько, князюшка мой. Полежи не дышамши, – чуть коснулся дворецкий губами княжеского бока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
.– А ведомо ль тебе, раскольничий поп, – зарычал он, – простолюдинов дело церковным исправлением заниматься?! Слыхано ль, чтоб мужики…Освирепевший Никита пнул зажатым в кулаке кипарисовым крестом в зубы епископу. – Что ты, нога, выше главы ставишься? Я не с тобой говорю, но со святейшим патриархом!Милославский незаметно подтолкнул племянницу:– Тебе, Софья, срок говорить.Полная оскорблённого негодования, царевна завыла на всю палату:– Спасите! Добрые люди, спасите! Видите, что творят расколоучители?! На наших очах архиереев бьют! – И вдруг топнула ногой: – В ноги, поп дерзновенный! Как падал в ноги отцу нашему на соборе сто семьдесят четвёртого году!Пустосвята передёрнуло. Однако он ни единой чёрточкою лица не выдал себя. Напротив, чопорно сложив руки на могучей груди, он с сознанием превосходства и правоты в упор поглядел на царевну.– Чем коришь, правительница? Доподлинно, поднёс я челобитную отцу вашему за мечом и за срубом. Подавал я челобитную и освящённому собору: ответом было узилище. Вот и вся милость соборная за смиренную нашу мольбу. – И, повернувшись к своим, резко спросил: – Есть ли в том грех мой? А не остался ли серед апостолов излюбленным чадом Христовым Пётр, отрёкшийся трижды от Господа?Одобряющий рёв придал ему бодрости. Он воздел руки горе и с глубочайшим проникновением, трижды повторяя каждое слово, изрёк:– А ныне дал я обетование перед пропятым лютые казни приять, но не отступаться от истинной веры!Софья вскочила с места и вонзилась ногтями в своё лицо.– Сызнова хула! На отца нашего государя хула! Они и Арсения старца и Никона патриарха еретиками зовут, и потому выходит, и отец наш и брат тако же еретиками стали.Она всхлипнула и опустилась на колени перед киотом. Тотчас же все никониане упали ниц и, точно по-заученному, стукнулись лбами об пол.– Гсподи! Гсподи! Гсподи! Не дай слышати хулу на помазанников твоих!Успокоившись немного, Софья встала с колен и смиренно обратилась к стрельцам:– Вы ведаете любовь мою к вам. Вы не допустите издёвы надо мною, братьями моими и в Бозе почившим родителем! Сослужите остатнюю службу: отпустите нас со всем царским семейством вон из Москвы. Пущай володеют всем Пустосвят со иными ревнители. – И, опустившись в кресло, сиротливо заплакала.Ни стрельцы, ни раскольники не ждали такого конца. Пришли они сюда поспорить о вере, доказать свою правоту, а обернулось так, что оказались они хулителями государей.Без всякого чувства, наспех была прочитана челобитная, без вдохновения к концу чтения подняли староверы руки кверху, отставили два пальца и прокричали: «Сице, сице, тако!» Всех их давила какая-то тяжесть, страх прослыть перед народом хулителями и врагами царей сводил на нет все задуманное ими.– Не разбойники мы, чтобы на государей хулу возводить. Нарочито вы тако сие обернули! – заскрежетал зубами Пустосвят после прочтения челобитной. – Внемлите, что в бумаге прописано и чего добиваются ревнители древлего благочестия!Но никто не слушал его.Колотясь лбами об пол, никониане дружно твердили своё.– Гсподи! Гсподи! Гсподи! Избави! Не дай слышати хулу на помазанников твоих! Не оставляй Москву сиротиной! Ублажи сердца государей и правительницы нашей, да пребывают они серед нас!Собор был сорван.Каждый день Софья принимала у себя выборных от стрельцов. Всем им она пожаловала большие чины, одарила поместьями и ни одного дела, касающегося государственности, без них не решала.Фома так был обласкан царевной, что стал преданнейшим её холопом. Софья сблизила его с Голицыным и Шакловитым и держалась с ним так, как будто был он не крепостным крестьянином, а природным господарем. Она долгими часами беседовала с ним о вере, во многом соглашалась с его доводами и тонко намекала на то, что, если бы не боялась нарышкинцев, «давно бы были взысканы расколоучители».Фома разносил по Москве «дивные вести о дивной, херувимоподобной царевне».Жизнь при дворе нравилась пятидесятному, сулила большие корысти. Он твёрдо верил в то, что, чем ближе будет к Кремлю и правительнице, тем больше сумеет принести пользы народу… «А сподобит меня Господь приять начало над приказом Стрелецким, соберу в те поры великий круг и стрелецким именем объявлю доподлинную волю всем убогим людишкам! – мечтал он, ни на мгновение не сомневаясь в правильности избранного им пути, ведущего к счастью людей. – Пущай посмеет кто-либо противоборствовать кругу великому!»С Родимицей у Фомы установились самые дружеские отношения. Она старалась ни в чём не перечить ему, потакала во всём, лишь бы быть подле него.Софья изредка, как бы в шутку, выговаривала пятидесятному, что неудобно человеку в его чине быть одинокому и, прижимая к груди постельницу, лукаво подмигивала:– То-то бы попировала на свадьбе ва… твоей, Фома! А уж как одарила бы!..Фома задерживался с ответом, ловко переводил разговор на другое.Самые сильные сторонники раскольников понемногу, один за другим, прельщаемые щедрыми дарами Милославских и Василия Васильевича, переходили на сторону двора.– То не наше дело стоять за старую веру, а забота патриарха и освящённого собора, – все чаще слышалось среди стрелецких выборных.Фома возмущался вначале такими замечаниями, но товарищи убеждённо доказывали ему, что не спорами о вере спасутся убогие, но царскими милостями.– А будем мутить противу царей, добьёмся того, что погрызут людишки друг друга. То ли дело не затевать свары с правительницей. Слыхал небось посулы царевны: «Вся Русь в пирах изойдёт, когда смуту избудем, и распри, и междуусобные брани!»Рядовые стрельцы ещё сулили староверам поддержку, во время проповедей охраняли ревнителей от никониан, но не было уже в действиях их былого единодушия. Слишком нетерпимы были раскольники, в увлечении поносили всякого, кто не был с ними, предавая анафеме никониан, грозили погибелью и Кремлю и православным стрельцам, «не вернувшимся в лоно истинной веры».А Софья не уставала устраивать пиры для стрелецких выборных, сама выходила к пирующим – «отвести душеньку, – говорила она, закатывая глаза, – со едиными верными други, со возлюбленные стрельцы!»Шакловитый был во всём послушен князю Хованскому. Он ничего не зачинал по собственному хотению, поддакивал всегда Ивану Андреевичу, невзирая на то, прав или не прав был князь. И лишь изредка меж слов вставлял, словно бы по первому взгляду, пустяшное замечание. Но всегда почему-то выходило так, что Хованский поступал не по-своему, а по замечанию Федора Леонтьевича. Хитрый и вероломный дьяк добро изучил недостатки князя и умело пользовался этими недостатками. Не раз, бывало, во время бесед, за чарой вина Шакловитый вдруг без всякого повода умолкал и с чувством холопского восхищения устремлял зачарованный пёсий взгляд на Ивана Андреевича.– Ты чего? – всплёскивал бородою князь, делая вид, что смущается.Дьяк поглаживал одною рукою кадык, другой благоговейно касался колена начальника:– Гляжу я, князь, и думаю: чем ублажил я Господа, что сподобил он меня дружбою и милостями князя, превыше всех на Руси мудрого да родовитого?Хованский густо краснел.– Будет тебе! То у тебя в очах помутнение. Есть помудрее меня.Но дьяк горячо, чуть ли не со злом, настаивал на своём, дёргался всем телом, в крайнем возбуждении бегал по терему и с присвистом выбрасывал поток льстивых слов. Под конец, успокоившись, он закатывал глаза и, точно высказывая вслух думки, цедил протяжно то именно замечание, которое должно было дать новый толчок очередному начинанию князя. Но это длилось несколько коротких мгновений. Дьяк глотал слюну, маслено улыбался и снова превозносил до небес мудрость и чистое сердце Ивана Андреевича.Князь ухватывался за обронённую мысль и сам уже развивал её во всех тонкостях.А Шакловитый потом кичился перед Милославскими, что вот-де каково вертит он Хованским, на что хошь подобьёт князя, куда вздумает, туда и ткнёт его носом. И Милославские за такое умельство не единожды жаловали богатыми милостями дьяка.Бывало, Хованский и сам сноровку и хитроумство показывал. И то не смущало Федора Леонтьевича. Ежели в корысть дьяку деянье княжеское, всё едино за своё выдавал.Когда князь «для пользы общего дела» как бы по собственному почину, без вмешательства Софьи, разбросал по различным далеко друг от друга расположенным городам почти всех стрельцов, особливо влиявших на своих товарищей, Шакловитый так задрал голову, что иному высокородному боярину впору бы.– Видали, как мы князя подбили? Уж я и так его и этак умасливал, еле-еле добился, чтоб на Москве остались люди, коим не по разуму народишком верховодить. Так себе, мелкота осталась у нас на Москве. А поголовастей которые – всех пораскидали. Эвона!И за эту затею Хованского поклон да ласка достались Федору Леонтьевичу.Отделавшись от большинства стрелецких главарей, царевна почувствовала себя увереннее, спокойнее.– Час расправы с расколом пришёл! – объявила она Голицыну.Князь припал губами к её ладони.– Мудр был царь Соломон, но ты еси мудрее всех мудрых.Усадив князя на лавку подле себя, Софья зажмурилась.– Для тебя и задумала учинить расправу. Чтоб ты не злобился на меня.Голицын постарался изобразить на лице изумление, но царевна погрозила ему указательным пальцем:– Не лукавь, Васенька! Нешто упамятовала, как ты хлопотал, чтобы я когда ещё пушками попотчевала раскольников. – И, приблизив лицо своё к его лицу, хитро растянула щёлочки глаз: – Но творить сие надобно исподволь, не по первому хотенью, а ко времени.Она встала и, обернувшись к иконам, набожно перекрестилась.– Ныне то время приспело.Обманутые, почти покинутые главной силой стрельцов, раскольники не только не притихли, но ещё более взбеленились.Проповедники, не стесняясь, на всех перекрёстках поносили никониан, царевну же и обоих царей, которых недавно ещё чтили как друзей, приравнивали уже «к богомерзким еретикам Нарышкиным, со прочие вороги Христовы».Софья в последний раз созвала стрелецких выборных.– Мир вам, – поклонилась она и скромненько стала в углу трапезной.Выборные встревоженно встали из-за стола. Кроткий вид царевны, обряженной по-монашески, тронул их.В трапезную, запыхавшись, прибежал Милославский. Не поздоровавшись ни с кем и не перекрестясь, он упал в ноги царевне.– Помилуй, не покидай!Софья улыбнулась такой кроткой, полной непротивления улыбкой, что даже Иван Михайлович умилился. «Не царевной ей быть, а лицедеем, – подумал он. – Весь бы мир удивляла действом своим».– Что уготовано Богом, – уронила царевна голову на грудь, – то да исполнится.Милославский в страхе закрыл руками лицо.– Не будет того! Не попустит Господь, чтобы ты, единая заступница убогих, отошла от дел государственности и приняла монашеский чин!Выборные обомлели. Фома бухнул в ноги Софье:– Так ли сказывает боярин?– Так. – И не дав возразить пятидесятному вдруг зажглась гневом. – Так! Конец! Будет! Наслушались мы хулы и издёвы! Пущай володеют Русией те, кои денно и нощно поносят нас! Пущай царствуют расколоучители!Фома отшатнулся. Софья выхватила из-за рукава свёрнутую трубкой бумагу:– Вот! – И бросила её Милославскому.Иван Михайлович, глотая слова, захлёбываясь от негодования, сквозь слёзы прочёл составленное им же самим и Шакловитым воровское письмо, в котором Пустосвят призывал русских людей убить государей и правительницу, сжечь Немецкую слободу и разорить никонианские церкви.– Не можно верить тому! – топнул ногою Фома. – То потварь!Милославский ткнул пальцем в бумагу:– А и сие потварь по-твоему? Не рука ли Никиты проставлена тут?Стрельцы долго рассматривали знакомую подпись Пустосвята и в конце концов вынуждены были признать его руку.Милославский, не вставая с колен, взволнованно рассказывал, как ему удалось случайно перехватить прелестное письмо, отправленное Никитой через монаха к иноку Сергию.Выборные потребовали немедленного розыска. Больше всех горячился озверевший Фома.– Нынче же к розыску приступить! А обыщется допряма, что искал Никита головы правительницы и царя Иоанна, не ревнитель он древлего благочестия, но ворог наш лютый…Был Ольгин день. Во всех церквах служились торжественные молебствования.Красная площадь тонула в переклике колоколов и жадном карканье воронья. Предвкушая добычу, вороньё облепило звонницу Василия Блаженного, нетерпеливо кружилось над Лобным местом, задевало крылами работных, готовивших плаху.В Крестовой, перед оплечным образом княгини Ольги, страстно молилась царевна Софья. По обеим сторонам стояли коленопреклонённые Иоанн и Пётр.В полдень с Лыкова двора на Красную площадь под крепким дозором повели приговорённых к смерти расколоучителей.Впереди, гордо подняв лохматую голову и поспешая, точно на пир, вышагивал несгибающийся Пустосвят. Его лицо горело кумачовым румянцем, а глаза излучали такую великую радость, что, казалось, обрели, увидели неожиданно и впитали в душу весь смысл всех прошедших и грядущих веков.За Никитой угрюмо плелись три посадских ревнителя.Толпа молча расступалась перед рейтарами. Площадь притаилась, притихла. Только вороньё чёрною тучею крикливей и суетнёй спускалось к помосту.После прочтения приговора Никите, по его просьбе, развязали руки.Отставив два перста, Пустосвят повернулся к народу, готовясь что-то сказать.Дьяк подал глазами знак. Каты неожиданным толчком повалили Никиту на плаху.Ослепительно сверкнула на солнце секира.Ударившись о помост, покатилась по обряженной в жёлтый сарафан июльской земле упрямая голова Пустосвята… Глава 23КНЯЗЬ ХОВАНСКИЙ Хованский проснулся на рассвете от ноющей боли в зубах. Сердито хлопнув в ладоши и дождавшись дворецкого, он приподнялся со стоном и изо всех сил ударил вошедшего по лицу.– Так-то ты на зов откликаешься?!Дворецкий, взлохмаченный и не совсем ещё проснувшийся, метнулся зачем-то к порогу, на мгновение задержался и, набрав полный рот слюны, выплюнул её на свою ладонь.Князь, уже охваченный стыдом за свой неправый поступок, чтобы как-нибудь оправдаться перед дворецким, обеими руками ухватился за припухнувшую щёку.Расчесав пятернёй бороду, дворецкий на носках подошёл к постели и сердечно вздохнул.– Маешься, князюшка?– Маюсь, Ивашенька… Ма…Иван Андреевич не договорил и заревел от нового приступа мучительной боли.Наскоро приложившись к господаревой руке, Иван ушёл из опочивальни и тотчас же вернулся с поливным жбанчиком.– Испей, князь мой! Испей, господарь! От монахов из Печерской лавры сия святая вода.Князь отхлебнул из жбана и, раздув щёки, трижды перекрестил правый угол верхней губы над больным зубом.Боль как будто стихла. Хованский осторожно повернулся на живот и ткнулся лицом в подушку.– Полежи маненько, князюшка мой. Полежи не дышамши, – чуть коснулся дворецкий губами княжеского бока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101