.. народ, чернь - пустое, но с Историей, со Славой!..
В революции есть всего два сорта вождей - те, кто ее совершает, и те, кто пользуется ее плодами... Пришло время срывать плоды с дерева революции, и к власти пришли воры и негодяи. Началась охота на ведьм. Под радостные крики разбивали статуи великих революционеров, которым еще вчера эта толпа поклонялась.
Я счастливо избежал гильотины, которая мне наверняка грозила, если бы я поехал с Огюстеном в Париж. Правда, тюрьмы не избежал.
Очутился я там уже через две недели после казней в Париже по обвинению в близости к врагу народа Огюстену Робеспьеру и... в намерении сдать англичанам Марсель! Кровавый бред кружил головы! От страха все помешались на доносах... Кому я был обязан этим диким вздором?.. Я узнал это на первом же допросе. - Он засмеялся. - Тому, кто действительно был близок к Огюстену, моему приятелю Саличетти. Таким образом он хотел спастись сам.
Я сидел в тюрьме под Ниццей и смотрел сквозь решетку на море... С крыши тюрьмы в ясную погоду можно было увидеть в бинокль очертания далекой земли мою Корсику. В тюрьме мне исполнилось двадцать пять. Что ж, четверть века прожил, следовало подвести итоги... За это время я многое успел: был объявлен вне закона на родине, жил в нищете и все же стал одним из самых молодых генералов Республики... Мне предлагали бежать, я отказался - зачем? Если судьба предназначила меня для великих дел, я и так буду на свободе... Если этого не случится, значит, я обычный смертный. И тогда стоит ли жить?! Лучше гильотина! Я был совершенно спокоен.
Я решил написать письмо в Париж. Хотя знал: при этой охоте на ведьм лучше затаиться. "Опасно напоминать о себе обезумевшему Парижу", - так посоветовал начальник тюрьмы, весьма мне симпатизировавший. Но я был уверен: судьба за меня! И я написал: "Хотя я оклеветан без вины, я не хочу роптать и жаловаться на Комитет общественного спасения. Я не слишком ценю свою жизнь, и только вера, что могу послужить Отечеству, позволяет мне все это переносить и просить вас, граждане: "Разорвите мои цепи!" Сколько подобных молений они получали... Тщетных молений! И сколько невинных тотчас отправилось в те дни на эшафот после подобных писем! Но со мной свершилось чудо. Всего через две недели вместо путешествия на гильотину я гулял на свободе. Так я проверил мои отношения с судьбой...
Выйдя из тюрьмы, я узнал, что мой обвинитель Саличетти находится в бегах. Через друзей-корсиканцев (мы всё всегда знаем друг о друге) я выяснил, где он скрывается. Он прятался у любовницы, трусливо пережидал время казней... И я написал ему: "Я мог бы отомстить тебе, но не трусь: этого я не сделаю, никому не скажу о тебе ни слова. Ибо никогда не забуду твои благодеяния, мой вчерашний товарищ..." Еще бы - ведь это он помог мне встретиться с Историей, смел ли я забыть это?
Новые власти предложили мне отправиться в Вандею. Героя Тулона хотели заставить усмирять бунтовавших крестьян! Я предпочел отставку и поселился в Париже. Устроился работать в топографическом отделении военного министерства, составлял инструкции для нашей итальянской армии, бесславно топтавшейся в Пьемонте. Получал гроши, да и выдавали их не всегда аккуратно, так что обедал по знакомым... Вечно голодный, задолжал всем - прачке, ресторатору, бакалейщику, виноторговцу... До сих пор помню этот ужас, когда раздавался стук в дверь, - кредиторы! Чаще других приходила прачка чудовище необъятных размеров с громоподобным голосом. Она свирепо требовала заработанное.
Самое тощее существо в Париже самого странного вида - это был я! Представьте себе: "собачьи уши" (так называлась моя старенькая треуголка с опущенными полями), жидкие волосы до плеч, потертый генеральский мундир и вечно мрачный взгляд... Моя работа в министерстве заключалась в бумажной писанине - инструкциях для нашей дурно экипированной армии в Италии, с трудом сдерживавшей натиск австрийцев. Но по ночам с этой жалкой армией я одерживал победу за победой... на карте, при свете огарка свечи, который я должен был к тому же экономить. В своей нищей комнатушке, забывая о голоде, я громил хваленые австрийские войска, оккупировавшие мою Италию, родину предков. Я грезил об этих победах непрерывно...
И я решил действовать. Добился аудиенции у Барраса. (Один из главных организаторов термидорианского переворота, член Директории - правительства Республики после гибели Робеспьера*.) Ему рекомендовал меня генерал Лютиль, участвовавший в штурме Тулона. До революции виконт Баррас был королевским офицером. Этот высокий красавец соединял всю испорченность старого режима с кровавым цинизмом людей революции. Его жизнь была похожа на роман, кровавый и похотливый, и с самыми гнусными иллюстрациями... Он был способен на переворот, на убийство, мог ограбить монастырь и... завоевать колонию на краю света. Теперь он был этакий всемогущий революционный принц, окруженный любовницами, льстецами и ворами-финансистами.
Как я ждал этой встречи! Когда я вошел, Баррас уставился на меня с величайшим недоумением - ему было трудно поверить, что перед ним герой Тулона... так я выглядел. Я был... - Император усмехнулся и посмотрел на меня. - Даже худее вас, Лас-Каз. "Однако вы слишком молоды, генерал", сказал мне Баррас. Я не смог отказать себе в ответе: "На полях сражений, гражданин, взрослеют быстро. А я не так давно с поля боя". Баррас из вежливости спросил меня о Тулоне. Я с наивным жаром тотчас стал рассказывать... и натолкнулся на его отсутствующий взгляд, с открытой скукой блуждавший по моему изношенному мундиру. В это время в кабинет заглянула красивая дама...
Я подумал, что хорошо знаю "красивую даму". Жозефина была тогда любовницей Барраса...
Император строго посмотрел на меня и продолжил:
- После чего Баррас заторопился и попросил меня изложить мое дело. Я начал пересказывать восхитительные проекты побед в Италии, выношенные на моем чердаке. "Нам надо перестать обороняться! - горячился я. - Самим напасть на войска австрийцев в Италии. На штыках понести в Европу нашу свободу". Баррас совсем заскучал. Ему, как и всем им, новым повелителям, было не до свободы. Все, что не сулило денег, было им скучно. Он откровенно ждал, когда я закончу. И торопливо поблагодарил меня, как только я замолк. Я понял, что уйду ни с чем. Однако я в нем ошибся, он был мерзавец, но талантливый мерзавец. И, видно, оценил и хорошо запомнил меня.
Всего через три месяца он меня позвал... Тогда этих зарвавшихся воров уже никто не поддерживал... Как говорили в предместьях: "Мы хотим власть, при которой хотя бы едят!" И богачи, и роялисты решили - пришла пора покончить с жалкой Директорией. Восстали богатые центральные районы Парижа... Они приготовились прийти в Тюильри, где заседали Конвент и Директория, и смести их, как когда-то в том же Тюильри восставшая толпа смела королевскую власть. Рабочие окраины угрюмо хранили нейтралитет...
Испуганная Директория назначила Барраса главнокомандующим вооруженными силами. Это были жалкие силы. И двадцать тысяч восставших приготовились легко разгромить шесть жалких тысяч защитников Конвента. Что он мог, Баррас? Стрелять в толпу? - Император презрительно засмеялся. - Это было для них табу. Грабить толпу - вот это пожалуйста! И вот тогда Баррас и вспомнил о странном генерале, совершившем что-то героическое под Тулоном.
Ночью в мою каморку постучали. Меня привезли в Тюильри. Первый раз я был там. И когда вошел... тотчас понял: я пришел в свой дом.
Баррас предложил мне защитить Конвент. Он не слишком надеялся на мое согласие - ведь он предлагал мне погибнуть вместе с ними. К его изумлению, я тотчас согласился. Тюильри был мой будущий дом, и я - я сумею его защитить. Без всяких колебаний я решил сделать то, что когда-то советовал жалкому королю... Впереди у меня была ночь...
"Как вы намерены защищаться?" - спросил Баррас. "Шпагой. Шпага при мне, и с ней я далеко пойду. Будьте любезны, гражданин, вызвать ко мне командира солдат, охраняющих Конвент..."
Командир пришел. Я сразу его оценил - он был из тех, кто не боится самого черта. Его звали Иоахим Мюрат. Я приказал ему привезти пушки, стоявшие на площади Саблон. "Если не дадут добровольно, отнимите, убивайте, но пушки должны быть здесь к утру!" Этот дьявол сразу повеселел. Он рвался в бой. "Я не понимаю, зачем вам пушки?" - спросил Баррас. И в голосе у него был испуг. "Пушки обычно нужны для того, чтобы стрелять", - ответил я. "Вы собираетесь стрелять в людей?" Никогда не забуду восторженный ужас на лице Барраса. "Да, я собираюсь исправить ошибку короля, который когда-то не посмел этого сделать".
К утру моя батарея ждала восставшее быдло... И вот уже рев приближавшейся толпы. Торжествующий вопль черни, поверившей в свою наглую силу. Они уже близко, у церкви Святого Роха... И тогда я скомандовал: "Картечью - пли!" И ступени церкви покрылись трупами...
Так я рассеял толпу, наступавшую по узкой улице. В Тулоне я разработал план, но не я отдавал приказ о штурме. Впервые я видел убитых по моему приказу. Трупы, много трупов... лежавших ничком в разных позах... Сколько их я еще увижу на полях сражений! Запишите: "Во мне всегда жил добрый человек, но добрые струны души я заставил замолчать. И они уже больше двух десятилетий не издают ни звука". Хотя...
Я подумал: он хочет вычеркнуть. Но он помолчал, потом сказал:
- Нет, пожалуй, оставьте. - И продолжил: - Вот так Баррас благодаря мне стал спасителем Директории. И главным в ней действующим лицом. Меня он назначил командующим парижским гарнизоном. На случай нового восстания... Как сразу переменилась моя жизнь! Как-то под вечер пришла за деньгами прачка. Обычно она стучала, а я не открывал. Она покрывала меня бранью, я молчал. И в этот раз я дал ей повторить до конца обычное представление. А когда ведьма, всласть осыпав меня самыми последними словами, уже спускалась вниз, я открыл дверь, окликнул ее и... протянул деньги... Она лишилась дара речи!
Император хохотал. Клянусь, он жил в том времени!
- Да, я был теперь влиятельнейший генерал и любимец Директории. Но оставался так же худ - чесотка по-прежнему изнуряла меня. А народ переживал все прелести революции - безудержное воровство новой власти и собственную нищету. На улицах было полно попрошаек. Рабочие окраины ненавидели правительство. Следовало опасаться нового взрыва. Мне приходилось каждый день воевать с подстрекателями, которые хотели использовать голод для новых волнений... И я расформировал опасную Национальную гвардию, изъял оружие у граждан, закрыл якобинскую секцию. Каждый день я патрулировал город в сопровождении офицеров моего штаба. Порой это было очень опасно. Помню, утром у булочной, куда не завезли хлеба, нас окружила яростная толпа... Уже пытались стянуть нас с коней... полетели камни... И какая-то отчаявшаяся толстенная торговка с пудовыми ручищами вопила: "Бесстыжие эполетчики! Вам бы только набить свое брюхо за наш счет и воровать... А мы подыхаем с голоду!" Но я успел крикнуть в толпу: "По-моему, мамаша ослепла. А ну-ка посмотрите, кто из нас толще - она или я?" Я был худ, как щепка. Толпа разразилась хохотом. И мы поехали дальше...
Последние слова ему пришлось повторить. Моя голова упала на руки.
- Ба! - воскликнул он. - Мамзель Лас-Каз утомилась. Хорошо, ступайте спать, жалкий человек. Завтра мы начнем с девяносто шестого года. Брак с Жозефиной.
О Жозефине. Я знал эту креолку еще на Мартинике... Жозефина Богарне была вдовой гильотинированного революцией генерала. Она старше Бонапарта думаю, во время их знакомства было ей 32-33 года. И выходя замуж за юного героя, она решила скинуть в брачном контракте аж четыре года. Жозефина не красавица, она опаснее красавиц, она обольстительна: лазоревые глаза, великолепные черные волосы, смуглое роскошное тело креолки. Добавьте волнующий грудной голос и ленивую грацию маленькой кошечки - последнее сравнение возникало у всех, кто ее видел. Жозефина редко смеялась, и ее считали загадочной (на самом деле у нее были плохие мелкие зубы).
Процитирую кусочек из разоблачительного памфлета, который я прочел в эмиграции и сохранил из-за весьма забавного описания моей старой знакомой: "Париж задыхается в вихре удовольствий. На другой день после казни Робеспьера все понятия революции о суровых добродетелях гражданина стали смешными и звучат издевательством. Все вмиг помешались на богатстве. Деньги делают нынче на всем. На курсе постоянно падающих ассигнаций, но еще больше на "наследстве крови" - продаже имений гильотинированных. Надо только иметь руку в бесстыдной Директории, состоящей из вчерашних республиканцев, мгновенно ставших сегодняшними ворами... А как преобразились Елисейские поля! Угрюмые куртки санкюлотов сменились разноцветными фраками "новых французов", щеголяющих с тростями с бесценными набалдашниками, золотом и каменьями... В открытых колясках восседают дамы с обнаженными плечами, похожие на античных богинь, а еще больше - на цариц полусвета. Некто госпожа Ж(озефина) Б(огарне)- одна из этих повелительниц новой Франции. Из застенков Консьержери, где дожидалась смерти (спасла ее только гибель Максимилиана), она сразу попала в салоны "новых французов". И уже из постелей разбогатевших спекулянтов перелегла в кровать к их вождю - мсье Б(аррасу)... Сей господин покупает ей кареты и дает деньги на роскошные приемы. Эти пиры происходят в ее новом доме, купленном опять же мсье Б. Мужчинам положено приходить туда без жен. Здесь устраиваются миллионные сделки, распределяются государственные средства. (Так нынче принято в республиканском Париже.) Но ловелас Б. не может быть долго верен одной даме... Они расстались. Однако неукротимая плоть госпожи Б. влекла ее к новым приключениям. Говорят, ее многочисленные избранники всегда молоды и красивы. Однако недавно в ее постели появился совсем иной герой. Он мал ростом и жалок телом. Надеюсь, вы догадались? Да, это тот самый прославленный генерал... Таковы нынче властители дум, занимающие воображение французского народа! Проснись, бедная Франция".
На Мартинике я был с креолкой в самых дружественных отношениях... И кое-что знаю и от нее самой (очень мало), и от дамы весьма к ней (и какое-то время ко мне) близкой. Это госпожа Т. (Видимо, речь идет о мадам Талье. Она действительно была близкой приятельницей Жозефины и любовницей Барраса. Но, решив сменить Барраса на богатейшего банкира Уврара, она и передала его подруге Жозефине.*)
Как сообщила мне госпожа Т., Баррас не до конца охладел к пылкой креолке и время от времени посещал ее. Они были меньше, чем пылкие любовники, но больше, чем просто друзья. И это он придумал познакомить ее с Бонапартом... Он верно оценил ситуацию, понял, что сей герой, который, кроме нищеты, солдат и гарнизонных шлюх, ничего не видел, будет сражен наповал. И через нее Баррас сможет управлять этой великолепной шпагой... Действительно, это сражение наш великий полководец проиграл сразу и вчистую.
Хроника событий, по словам госпожи Т., была такова. Сначала к Бонапарту был подослан сын Жозефины с трогательной просьбой: он попросил разрешение хранить шпагу своего отца - гильотинированного генерала Богарне. (По предписанию начальника парижского гарнизона генерала Бонапарта парижане были обязаны сдать всё имевшееся в их домах оружие.) Бонапарт, конечно же, с охотой отдал мальчику "славную шпагу убиенного отца". После чего поблагодарить генерала явилась сама креолка. И он немедля пал к ее ногам... В доме, купленном Баррасом, она назначила Бонапарту первое любовное свидание...
Впервые император заговорил со мной о Жозефине в Мальмезоне... Прогуливаясь по аллее, где ему мерещилась ее тень, он вдруг сказал: "Я не умел любить женщин... разве что Жозефину, и то лишь потому, что мне было двадцать семь лет. Я всегда любил только славу".
Но нет, тогда он был влюблен безумно. И засыпал ее письмами, страстно путая "вы" и "ты": "Что вы со мной делаете? Я пью из ваших губ обжигающий пламень. Я просыпаюсь и засыпаю с мыслями о тебе... Прими миллион моих поцелуев, но не смей отвечать на них, ибо твои сожгут меня дотла!"
Она показывала его безумные письма госпоже Т.
Рассказ госпожи Т.: "Я сказала Жозефине: "Какой дурной вкус у этого мальчика". (Завидовала, конечно же, завидовала!) "Но зато какое чувство!" ответила Жозефина".
Да. Этот мраморный человек был с нею сентиментален и добр.
"Он собирается стать отцом для моих сирот, - говорила она мадам Т. (У нее было двое прелестных детей - Эжен и Гортензия.) - Он на коленях умоляет меня стать его женой. Но я колеблюсь. Я его не люблю, у меня к нему только теплое чувство. Кроме того, сила его страсти, темперамент южанина доходят порой до безумия... они пугают... Моя юность, увы, прошла, и я не могу не думать, надолго ли мне удастся сохранять в нем эту бурную опасную нежность. И еще меня пугает в этом мальчике неукротимая жажда власти - он стремится подчинить себе всех и вся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31