.. Умирая, он молил меня уйти из палатки, чтобы вид его страданий не измучил меня. И, уходя, я сказал ему: "Прощай... может, мы скоро встретимся". А он ответил: "Не ранее, чем через много лет, сир, после того как вы их всех победите". И поручил мне свою дочь...
Потом я долго сидел на пне, и ядра продолжали рваться вокруг. Но я был равнодушен, я знал, что они меня не тронут... к сожалению, ибо у меня другая участь... Бедные мои маршалы шепотом говорили друг другу: "Он ищет смерти. Он хочет умереть в ореоле побед". И, думаю, они молились, чтобы это случилось, - тогда они тотчас смогли бы заключить позорный мир и сохранить свое жалкое достояние и свою жизнь. Ибо их все больше пугало ожесточенное сопротивление врага. Даже пруссаки научились сражаться до конца, превращая в бойню поле боя... Мне нужны были новые и новые солдаты. Сенаторы безропотно согласились, они еще были покорны, я еще правил с прежней силой. Новый набор в армию и чудеса моих побед произвели впечатление, союзники вновь попросили перемирия. Они предложили мне вернуть Пруссии отвоеванные у нее земли, распустить Рейнский союз и остаться, как они это назвали, "в почетных границах восемьсот первого года". В границах завоеваний моей молодости. Они хотели отобрать у меня мои победы и загнать Францию в прошлое. Они не понимали меня...
В это время Пруссия и Россия поняли, что вдвоем им со мной не справиться, и попытались надавить на меня через "дедушку Франца". Австрия, подлая страна, вероломство которой я столько раз прощал, почувствовала возможность вернуть свои земли. Столько раз битые австрийцы посмели заговорить со мной языком угроз: если я не соглашусь на "почетный мир", Франц разорвет наши соглашения и примкнет к коалиции моих врагов... Даже несмотря на брак с его дочерью! Как сказал тогда принц Шварценберг: "Политики благословляют браки, но они же устраивают потом и разводы".
В Дрезден, где я стоял с армией, приехал князь Меттерних. По трусости, изворотливости и хитрости он превосходил Фуше и Талейрана, вместе взятых. Еще вчера эта хитрющая лиса угодливо ловила мои желания и пребывала в восторге от моего брака с австрийской самкой. Но теперь обнаглевшая лисица решила держаться тигром. Мы разговаривали девять часов... Он посмел начать с угроз. И я понял: они уже решили предать меня. Он сказал, что Европа устала от войн и если я буду препятствовать миру... "Какому миру?" - прервал его я. "Справедливому миру в границах начала ваших завоеваний, сир. Это единственно возможный мир после ваших поражений в России". - "А после моих нынешних побед?" - "Ваши победы временны, ваши силы на исходе, вы погубили стольких солдат. У Франции, как нам известно, воевать больше некому, а ваши союзники в Европе уже готовятся стать вашими врагами". - "И мой тесть, как я понял, решил стать первым в числе предателей?" - "Его Величество прежде всего обязан думать о своем народе: Австрия - его семья". - "Я трижды оставлял на троне этого "семьянина". В четвертый раз я не совершу эту ошибку. И, как вам известно, мне не надо указывать путь на Вену - я его хорошо освоил!"
Он хотел возразить. Но я не дал ему раскрыть рта: "Вы хотите войны? Вы ее получите! Под Люценом я уничтожил пруссаков, под Бауценом - русских, а с вами я увижусь в Вене! У меня есть все сведения о вашей армии... к вам засланы тучи шпионов. Я знаю про вас все! - И я бросил на стол ворох бумаг. Но он даже не потрудился на них взглянуть. - Вы хотите гусиным пером отнять у меня завоеванное кровью моих солдат. Но для этого, поверьте, маловато распоряжений из вашей чернильницы. Вам надо будет мобилизовать миллионы, как мобилизовал их я, и пролить столько же крови, сколько пролил ее я. Крови, а не чернил! Ваши короли рождены во дворцах и, потерпев хоть сотню поражений, преспокойно возвращаются в свои дворцы, а я... я - сын военного счастья, сын великих побед, и у меня нет ничего, кроме чести и славы... А их я вам не отдам! Я не могу вернуться униженным к своему народу!"
Но он опять затянул старую песню: "Я проходил мимо ваших солдат. Вы уже набрали детей. Когда их убьют, кого вы призовете в армию? Младенцев?" В ответ я швырнул ему шляпу под ноги. Как в прежние времена, когда он приводил меня в ярость. Но тогда он тотчас бросался ее поднимать, а теперь остался недвижим. И смотрел на меня с иезуитской улыбкой. Я сказал презренному хитрецу: "Вы не солдат. Вы не знаете, что такое душа солдата. И вам не понять, что такое привычка презирать человеческую жизнь, когда это нужно. И что для меня эти двести тысяч человек!"
Потом он будет спекулировать этой фразой. Запишите, Лас-Каз: она вырвалась... это был гнев... я хотел любой ценой его разозлить... Но ничто не могло пробить его спокойствия. Он был в себе уверен. И я сказал тогда: "Единственная ошибка, которую я совершил, - это женитьба на вашей эрцгерцогине. Я попытался влить молодое вино в старые мехи... Но берегитесь: если эта ошибка будет стоить мне империи, то под ее развалинами погибнет весь мир!"
Я посмотрел на шляпу на полу. Он так и не поднял ее. Я понял - это война! И преспокойно сам поднял свою шляпу. Комедия окончилась.
Уже уходя, он сказал: "Да, вы не изменились, сир... Европа и вы никогда не придут к взаимопониманию. Ваши мирные договоры всегда оказывались лишь перемириями, а неудачи только с новой силой толкают вас к войне. Теперь с вами будет воевать вся Европа".
"Только не забудьте, если вы и вправду решили со мной воевать, что мне от Дрездена куда ближе до Вены, чем вашему императору до Парижа".
Он молча поклонился. В приемной он сказал Бертье - сказал громко, чтобы я услышал: "Ваш повелитель попросту сошел с ума".
И тесть вступил в войну против меня. Первые двести тысяч австрийских войск присоединились к коалиции. Счастье, как говорят на моей родине, "не уставало показывать мне свою задницу".
Собираясь проучить "дедушку Франца", я хотел быть спокоен за тыл. В этой ситуации мог ли я оставить у себя за спиной самого великого интригана? Присутствие Фуше в Париже стало невозможным. Я велел привезти его ко мне в Дрезден. "Поручаю вам генерал-губернаторство в Пруссии - я принял окончательное решение упразднить это гнусное королевство, как только его разгромлю". В глазах мерзавца было написано: "Но для этого вам надо его разгромить, во что я не очень верю... да и вы тоже!" После чего он поблагодарил меня за оказанную честь и удалился.
Вскоре я узнал, что убрал его из Парижа вовремя. Оказалось, по дороге ко мне он остановился в лагере у Ожеро, и оба будущих предателя имели беседу, о которой мне донес осведомитель. "К несчастью, мы хорошо научили сражаться наших врагов, теперь они умеют нас бить, - сказал Фуше. - Боюсь, что эта война покончит со всеми нами". А позже я узнал, что осведомитель передал мне эти слова... по приказу Фуше! Он все надеялся меня образумить. Призывал отказаться от войны и заключить унизительный мир!.. Его бледно-голубые, начисто лишенные блеска, глубоко посаженные мертвенные глаза... я буду помнить их до могилы...
Я разбил русско-австрийскую армию при Дрездене. Насмешка судьбы: на моей стороне сражались три немецких короля, а против меня - два бывших французских генерала, Бернадот и Моро. Моро был блестящий генерал. Он приехал из Америки и по представлению предателя Бернадота стал советником у русского царя... И как только началось сражение - первым ядром он был смертельно ранен. Ему ампутировали обе ноги, но спасти его не удалось... Так что Моро совершил длинное путешествие за своей смертью. И я тогда подумал: "Моя звезда! Опять?.." Но вскоре я буду завидовать даже его мучительной смерти, ибо он нашел ее на поле чести...
Однако тогда, во время Дрезденской битвы, я имел право вновь поверить в свою судьбу. На рассвете князь Шварценберг, еще недавно воевавший со мной против русских, а ныне командовавший войсками моих врагов, дал сигнал к началу сражения. Закончилось оно только к девяти вечера. Тридцать тысяч австрийцев и русских было убито, новые союзники потеряли большую часть артиллерии, весь обоз. Я разгромил их!
Погода в тот день была ужасная - шел чудовищный ливень! Когда я вернулся во дворец, на мне не было сухой нитки. Саксонский король рискнул заключить меня в благодарные объятия, и в ответ на него обрушился целый поток воды. Вода была всюду - в мундире, в сапогах. Моя треуголка превратилась в бесформенное месиво. "Человек, упавший в реку, был бы куда суше", - сказал мой камердинер. Я страшно продрог и чувствовал себя настолько истощенным, что не смог принять даже любимой ванны. Я рухнул в постель и велел не будить меня, что бы ни случилось...
На следующий день надо было преследовать врага и добить его, но я не мог! Началась какая-то странная болезнь. Мучительно болело все тело, я совершенно обессилел, даже начал думать, что меня отравили... С трудом я вернулся к жизни... Уже тогда я должен был окончательно понять: судьба стала преследовать меня повсюду, она лишила меня даже результатов завоеванной мною победы...
Едва оправившись от этой странной болезни, я должен был... спасать своих маршалов! Они вдруг стали совершенно беспомощны... Макдональд был разбит в Силезии, и я избавил его от гибели, примчавшись из Дрездена на помощь. Удино потерпел поражение на пути в Берлин, я заменил его Неем... Но и Ней был разбит изменником Бернадотом, и я должен был спасать уже его... Союзники прозвали меня "Бауценский курьер". Не забыли свою кровь под Бауценом! Все эти "малые битвы" уничтожали мою армию, в то время как враг получал новые и новые подкрепления. К тому же в тылу появились отряды немецких партизан, и действовали они по образцу варварской России. Король вестфальский Жером вынужден был оставить свою столицу - туда уже готовились вступить русские войска...
Мне следовало немедля идти на Берлин и занять его, но маршалы настаивали, чтобы я остался на Рейне. Они опасались длинных переходов, устали от своих бесконечных поражений. А я настолько обессилел во время странной болезни, что у меня не хватало энергии их переубедить. И я отошел к Лейпцигу... Там и состоялась главная битва. Это побоище тысячекратно описано моими врагами, как "битва народов". Да, против меня сражались все народы Европы - мои вчерашние союзники. Так что точнее было бы назвать эту битву "предательством народов". Предатель Бернадот, предатель "дедушка Франц", пруссаки со своим трусливым королем и русские с "моим братом Александром". У меня было сто шестьдесят тысяч, у врага в два раза больше. Но я побеждал и с меньшими силами! Итак, полмиллиона человек сошлись под стенами Лейпцига. Невиданная битва - сражение будущего! Судьба Европы!
Перед битвой я почувствовал мучительную резь в животе. Хотели вызвать врача, но я запретил. Моя палатка была слишком хорошо видна отовсюду, на нее смотрела с надеждой вся армия! Нет, пока я на месте, каждый будет на своем посту... Я приказал, чтобы никто не входил в палатку, и опустился на кровать, корчась от боли. Наконец она поутихла. С трудом я сел на коня... И боль прошла! Волей я сумел победить ее!.. Но меня не покидала мысль: болезнь, не давшая мне довершить разгром... и эта острая боль в день решающего сражения - что это? Предчувствие? Конец?..
Битва началась счастливо. Удино с Виктором опрокинули пруссаков, Мортье и Лористон вынудили отойти Кленау, Макдональд был великолепен против австрийцев. И поляки с Понятовским превосходно держались, а Ожеро, Мармон и Ней были достойны всяческих похвал... Но сокрушить противника до конца не удавалось. Время шло, пульс боя лихорадило... Опять русские! Они стояли насмерть и заставили отступить в беспорядке мою конницу. Они не дали развить начавшийся великий успех...
Так закончился первый день. Вечером я произвел в маршалы бесстрашного Понятовского... И, хотя превосходство в этот день было на нашей стороне, я был печален - потери оказались ужасны! Я не имел права терять стольких солдат. Еще немного - и я останусь без армии!
Ко мне в плен попал австрийский генерал Мерфельд. Я приказал вернуть ему шпагу и отпустил, поручив передать моему тестю: "С некоторых пор я желаю покоя под сенью мира. Я думаю теперь о счастье Франции так же горячо, как прежде думал о ее славе". Но союзники, к моему удивлению, не откликнулись на предложение мира. Теперь я понимаю - они уже знали, что должно случиться: подлость победит отвагу.
Наступил последний день битвы. И это случилось! В разгар сражения саксонцы, находившиеся в центре, внезапно повернули против меня пушки. И тотчас мне изменила вюртембергская кавалерия... Оказалось, Бернадот подослал к ним своих людей - уговаривал вспомнить, что они немцы. И уговорил... Они доказали, что они - продажные немцы, позор Германии! Забыв, что такое рыцарство, они стреляли в спину вчерашним товарищам...
Но это был не конец несчастий. Беды продолжились и закончились катастрофой... Сапер, который должен был взорвать мост после отступления всей армии, услышал невдалеке случайные выстрелы и принял их за условный сигнал. Мост взлетел на воздух. Четыре корпуса, двести орудий - половина моей армии и артиллерии - остались добычей противнику. И началась бойня русские, немцы, австрийцы, шведы навалились на беззащитных солдат. Храбрец Понятовский, пытаясь наладить переправу, бросился на коне в реку. И остался там навсегда...
В похоронном настроении собрались вокруг меня маршалы. А я сидел на скамеечке и преспокойно писал приказы. Так я их успокаивал... пока моя армия (точнее - ее жалкие остатки) уходила по улицам Лейпцига... Сто двадцать тысяч человек с обеих сторон полегли в этой битве. Союзники овладели Лейпцигом, и их трусливо приветствовал мой вчерашний союзник, саксонский король, за которого я пролил столько крови своих солдат.
Я мог подвести итог: случай взорвал мост и лишил меня армии, как перед этим случай не дал мне воспользоваться победой под Дрезденом. Да, моя звезда зашла. Счастье отвернулось от меня!.. Впоследствии, когда я освободил Папу, прощаясь со мной в Фонтенбло, он сказал: "Вы решили объединить Европу кровью и армией... а Он с Креста, без всяких армий, совершил это одной Любовью... Вы наказаны, Бог отвернулся от вас..."
Император остановился.
- Это не надо... вычеркните...
Впоследствии он припишет эти слова себе.
- Я отступил к Франкфурту, а потом и к Рейну. Но, и отступая, с жалкими остатками моей армии я успел разбить союзников. Это дало мне передышку, и за несколько дней я выстроил линию обороны на Рейне.
Восьмого ноября вечером я вернулся в Париж. Перед моим приездом, словно в насмешку, в столицу привезли знамена. Те самые, которые мы взяли у врага в первый день печальной битвы под Лейпцигом...
Вскоре со мной простился Мюрат. Упросил отпустить его спасать свой трон в Неаполе и мои войска в Италии. Прощаясь, он смущенно крутил огромные усищи и прятал свои очаровательно-глупые голубые глаза. И я понял, что уже никогда не увижу его расшитые золотом куртки самых немыслимых цветов и фасонов... Храбрец бросал меня.
Отпала Голландия... Генерал Лебрен бежал, мои войска покинули страну. Англичане привезли туда править принца Оранского... Была решена и судьба бедного Жозефа. Мои маршалы Сульт и Массена отчаянно сражались в Испании и Португалии - но что они могли без меня?!
Я написал матушке: "Вся Европа восстала против меня. Мое сердце удручено множеством забот".
Да и во Франции дела были не лучше. Я терял власть.
Я попросил Сенат о наборе новых трехсот тысяч солдат. Потом еще ста восьмидесяти тысяч, а в октябре - еще ста шестидесяти - за счет призыва пятнадцатого года. Я не желал больше иметь дело с союзниками. Сенат согласился, но... Да, я впервые услышал от сенаторов "но"! Они посмели заговорить... о моем деспотизме! Они заявили, что мое желание продолжать войну мешает "установлению желанного мира, в котором так нуждается народ". И я ответил им: "Я представляю народ! Если вас послушать, то я должен согласиться на позорный мир и отдать врагам все, что они требуют. Нет, тысячу раз нет! Я заключу совсем другой мир через три месяца - и это будет почетный мир, достойный моего народа! Или я погибну!"
И, клянусь, я добился бы этого! Но я не знал, что и в армии меня ждут противодействие и скрытая измена. Я никак не мог собрать в кулак свои силы. Мои маршалы с их корпусами... вдруг перестали быть мобильны... "Приказываю вам выступить и через шесть часов быть на поле боя! - писал я Ожеро. - Я хочу увидеть ваш плюмаж в авангарде!" Но я так его и не увидел. Это было не просто предательство. Скрытая зависть, которую они столько лет таили... теперь торжествовала. И мой Ожеро потихонечку перекинулся к австрийцам... Однако я решил до конца бороться с судьбой, которая теперь вела себя, как продажная девка!
В это время Фуше написал мне, что, так как разгромить Пруссию, к его величайшему прискорбию, мне не удалось (насмешка, насмешка!), он решил вернуться в Париж. Я немедленно велел ему отправиться в Неаполь, к Мюрату. Едва приехав туда, мерзавец предложил Мюрату вступить в антифранцузский союз, тем самым сохранив свое королевство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31