Не достает только трехсот тысяч французов, которые сложили голову, чтобы сделать такую церемонию невозможной". Еще он сообщил, что Байрон и Бетховен отказали мне в былой любви. Он ловко умел отравить настроение...
Император помолчал и добавил загадочно:
- Ничего, скоро я верну любовь лучших людей Европы, поверьте... - И продолжил диктовать: - За ужином я сказал Жозефине: "Слава Богу, и это вынесли... Четыре часа церемонии! Теперь королям придется называть меня братом". Но она не принимала шуток... Она была потрясена. И я попросил Жозефину о том, чего она хотела больше всего: "Не снимай корону за ужином". Она была счастлива и ужинала в короне...
А ведь это действительно было чудо! Чудо, которое сотворил я сам. Моя жена - в короне! Боже мой, моя жена - императрица!
Так появилась во Франции Четвертая династия. Меровинги, Каролинги, Капетинги и вот теперь Бонапарты... И надпись, вызывавшая вначале улыбки, но для меня полная смысла: "Император, согласно Конституции республики". Все как в любимом Риме. Я вернул времена Цезаря...
А потом я короновался в Италии.
Однако трон оставался для меня не больше, чем куском дерева. Коронации, все эти титулы нужны были только моему государству. Никто в моем доме не заметил, чтобы я хоть как-то после этого изменился. Огонь в камине, одеколон после бритья, разбавленный "Шамбертен" и ванна два раза в день - вот все, что мне было нужно.
Ибо подлинные времена величия и поклонения прошли. Я как-то сказал Жозефине: "Я слишком поздно родился. Я прошел прекрасный путь, чего тут гневить Бога! Можно считать, что я уже повелеваю Европой... А вскоре всю ее завоюю... И, может быть, покорю Англию. И моя империя охватит больше земель, чем империя Александра Македонского. Но и тогда нельзя будет сравнить мое могущество с величием Александра. Завоевав Азию, он объявил себя сыном Юпитера, и весь Восток ему верил. Если бы я объявил себя сыном Отца Небесного, любая рыбная торговка подняла бы меня на смех..." Жозефина посмотрела на меня в ужасе, как на сумасшедшего. А я ведь шутил. Да, шутил...
Император помолчал и добавил глухо:
- Жалкий век лавочников! Величия не осталось на мою долю... Всюду стена!
Он долго сидел, задумавшись. Потом сказал:
- Вычеркните последнее... - И продолжил: - Коронация примирила меня со старыми аристократами. Я разрешил им вернуться. И они радостно возвращались. С каким изяществом они произносили знакомые слова: "Сир... Мадам..." Слова их молодости!
После коронации мои генералы стали маршалами. Эти сыновья лавочников, трактирщиков, булочников должны были носить придворные костюмы. Но бархат, мундиры с золотым шитьем плохо сидели на израненных телах... А их супруги должны были учиться танцевать и вести беседу так, чтобы Европа не померла от смеха. И это было ох как нелегко! К примеру, жена маршала Лефевра, камергера моего двора, известная в юности в одном портовом заведении под прозвищем "Мадам без церемоний", никак не могла забыть свой живописный жаргон...
Вчерашние консулы теперь именовались архиканцлером и архиказначеем, Талейран - обер-камергером, а Фуше - графом... Первое время многие (как и я) сохраняли юмор и подшучивали над переменами. Но уже скоро желание придворного мундира или крестика Почетного Легиона у всех этих вчерашних якобинцев превратилось в какую-то неукротимую страсть. Даже у Фуше, столь нелепого в роскошной мантии и шитом золотом мундире... даже у него появился этот голодный блеск в глазах. Кровавому якобинцу и члену Конвента стало мало титула графа, и мне пришлось сделать его герцогом Отрантским и навесить на него Большой крест Почетного Легиона. И он гордо вышагивал во всем этом великолепии -- узкоплечий, с лицом мертвеца...
Теперь у меня был настоящий двор... и все же ненастоящий. Настоящим двором должны править женщины. А моим правили военные. И для них мой двор был лишь паузой между бивуаками. Да и женщина для них - только "отдых воина". И, пожалуй, прав был Талейран, когда сказал: "Какой скучный двор! Что делать: веселье не слушается барабана".
Создавая империю, я вынужден был позаботиться и об идеологии. Французы - как хорошенькая кокетливая женщина, их тянет к запретному. И газеты порой слишком весело смеялись над властью. Так что из ста шестидесяти газет, которые так славили мой приход к власти, я оставил только четыре... Для того, чтобы управлять прессой, нужны хлыст и шпоры. И я требовал от Фуше неустанной бдительности. Но он не всегда был на высоте. Например, в "La Publicite" осмелились намекать на наши трудности на польском фронте. Фуше не проверил статью. И мне пришлось написать ему: "Небрежность, с которой вы осуществляете надзор за прессой, заставляет меня закрыть эту газету. Это сделает несчастными ее сотрудников. Их беды целиком на вашей совести..." Постепенно я уменьшал размеры газет, чтобы было поменьше соблазна и места печатать рискованные материалы. За эти убогие размеры англичане презрительно называли их "носовыми платками". На что я искренне отвечал: "Моя мечта свести все публикации к объявлениям". Теперь важные статьи все чаще спускали из моей канцелярии. А когда какой-то жалкий редактор посмел сказать: "Мольер трудно жил при короле, но теперь ему жить было бы невозможно", я попросил передать глупцу, что люблю Мольера, но без колебаний запретил бы "Тартюфа"! И чтобы запомнили раз и навсегда: царство смутьянов закончено!
Пришлось заниматься, конечно, и книгами по истории. Имена Марата, Робеспьера, Дантона были напрочь вычеркнуты из них. Правда, нашлись хитрецы, которые придумали писать о них, как бы их осуждая... Я попросил Фуше все объяснить нашим умникам... И мерзавец со своей неподражаемой иезуитской усмешкой сказал авторам: "Нельзя ни в каком варианте! Ибо рождает печальные воспоминания о столь печальном прошлом. А дух нации должен быть бодр..."
И тогда же якобинец Фуше ввел забавный термин - "скрытое якобинство". Это значит: при помощи аллюзий критиковать режим... Особенно преуспевали в этом театры. Я внимательно следил за их репертуаром. Например, "Тамплиеры". Эта трагедия красочно рассказывала о преступлениях королевской власти. Я предпочел закрыть этот, скажу прямо, отличный спектакль. И приказал Фуше объяснить нашим театрам: спектакли, которые можно трактовать как нападки на сильную власть, будут запрещаться немедленно. Я сделал выговор Фуше и попросил его чаще помогать театрам - настойчивыми советами и, главное, деньгами... если будут играть то, что нам нужно. Например, были даны средства на полезный спектакль о библейском царе Сауле. Сюжет поучительный: великий человек Давид наследует царство жалкого царя-вырожденца Саула. И прославляет народ свой... Кстати, на мою критику Фуше сначала молча обижался, а потом демонстрировал свою обиду, доводя мои пожелания до абсурда... Например, он заказал и передал большие деньги на постановку оперы "Триумф Траяна"... тотчас после Тильзитского мира и унижения русского царя. Музыка была превосходна, но лесть в мой адрес столь очевидна и бездарна, что мне пришлось покинуть зал до конца представления, чтоб избежать насмешек.
Проводить твердый курс всегда нелегко. И в оппозицию постепенно перешли все великие, начиная с Шатобриана. А я мог только вздыхать: "Если бы Шатобриан сумел употребить свой талант в направлении, которое ему много раз было указано, как бы он мог быть полезен нации!" Хотя и знал: он на это никогда не пойдет! Как и все они: Шатобриан, Бенжамен Констан, мадам де Сталь... Эту троицу великих, как ни печально, пришлось выслать из Парижа. Помнится, я тогда сказал: "Как жаль, малая литература всегда за меня, а великая почему-то против..."
Это было закономерно: великая литература и великий порядок несовместимы. А мне нужен был порядок, единая страна, похожая... да, на военный лагерь! Я говорю об этом без стеснения. Ибо республика жила, окруженная ненавистью монархической Европы. И против меня уже собралась очередная вооруженная коалиция. Так что в конце концов я, обожавший разум, вынужден был сформулировать: "Мысль - вот главный враг цезарей".
Да, милый Лас-Каз, все короли при вступлении на трон клянутся в верности свободе и просвещению, но сами царствуют для того, чтобы надеть на них узду... если хотят остаться королями.
Однако несколько интеллектуалов, требующих свободы для бунтующей и подчас развращенной мысли, отнюдь не составляли большинство нации. Французы, славившие свободу, вовсе не любят ее, впрочем, как и остальные народы. На самом деле, их единственный кумир - равенство... Они обожают подводить всех под один уровень. И я подарил им это равенство - перед моим Кодексом. Никакого преимущества происхождения, все имели одинаковые права в моем государстве. И в ранце каждого солдата был спрятан жезл маршала. Равенство связывает народ незримыми узами с абсолютной властью.
Да, я был прост, даже смешлив с моими солдатами - они проливали кровь... Но с интеллектуалами всегда держался сухо и строго, чтобы у них не возникло ложной надежды на независимость суждений. Чтобы знали: муха, пролетевшая без моего приказа, будет считаться мятежницей!
Я оставил народу одно право - быть хорошо управляемым.
Великая империя, боевая империя, объединенная властью одного человека, была создана. И мираж объединенной Европы манил меня...
Булонский лагерь продолжал грозить Британии... Моя двухсоттысячная армия ожидала со дня на день приказа о нападении на остров. Пятьсот судов стояли в порту... Когда я прибыл в Булонь, войска приготовились к немедленному отплытию. Я сделал вид, что готовлюсь возглавить немедленную высадку на ненавистный остров.
На постаменте было воздвигнуто подобие трона. Меня окружали все мои знаменитые маршалы - Сульт, Мармон, Ней, Даву, Удино... Я принимал присягу моей империи: "Господа генералы, офицеры, воины и граждане, клянетесь ли вы честью, что посвятите свою жизнь службе империи, охране ее владений, защите императора и законов республики?"
Вопль: "Клянемся!" И другой: "Да здравствует император!"
После чего - фейерверк. Ночь над проливом стала днем. И огневые сполохи хорошо были видны на другом берегу, пугая и без того перепуганных британцев... Но я уже знал - новая война будет не на острове. Война будет на континенте. Ибо Британия не дремала. Этот проклятый народ, обожавший загребать жар чужими руками, уже соблазнил деньгами и хитростью Австрию и Россию. И направил их против меня. Двести пятьдесят тысяч фунтов платил Альбион за каждые сто тысяч русских солдат... Австрийский полководец Мак уже стоял с армией в Ульме... И к этой коалиции мечтала (но пока боялась!) присоединиться жалкая Пруссия с ее жалким монархом. И тогда я сказал своим маршалам: "Ну что ж, если эти господа не хотят, чтобы я был в Лондоне, то я буду в Вене!"
Император глядит на меня, засыпающего над листом бумаги. Мои попытки не дать голове упасть тщетны... Он смеется и объявляет:
- На сегодня хватит! - И диктует на прощание дальнейший план. Точнее, историю своей империи - до конца: - Восемьсот пятый год: Аустерлиц. Восемьсот шестой: Рейнский союз. Жозеф - король Неаполя, Луи - Голландии. Восемьсот седьмой: битвы при Эйлау и Фридланде. Мир в Тильзите. Жером король Вестфалии. Восемьсот восьмой: Мюрат - король Неаполя. Жозеф Испании. Восемьсот девятый: битва при Ваграме. Изгнание папы из Ватикана. Восемьсот десятый: развод с Жозефиной и обручение с Марией Луизой. Восемьсот одиннадцатый: рождение Римского короля. Восемьсот двенадцатый: поход в Россию. Восемьсот тринадцатый: война в Европе. Битвы под Дрезденом и Лейпцигом. Восемьсот четырнадцатый: сдача Парижа, отречение и отъезд на Эльбу. Восемьсот пятнадцатый: возвращение с Эльбы, прибытие в Париж. И Ватерлоо... И все это произошло с одним человеком. Идите спать!..
Итак, меня ждала война с тремя главными державами Европы - Англия не оставила мне иного выхода. Зато в случае победы должна была возникнуть новая Европа - поверженная мной. И эту Европу я поведу против острова. И тогда мне больше не нужен будет этот лагерь, пожирающий деньги и солдат. Я попросту объявлю Англию несуществующей... Ей будет отказано от континента. Не только английские товары, не только их газеты и журналы, но и сами англичане не будут иметь права появляться в Европе под страхом немедленного ареста. С покоренного материка без всяких битв я задушу ненавистный остров. Это должно было стать невиданной в истории битвой суши и моря. Я назвал это "континентальной блокадой"... Но пока это были мечты. Сначала нужно было победить возникшую коалицию...
Австрийская армия уже шла на Запад, русские войска спешно двигались на соединение с австрийцами. Они разумно полагали, что я не скоро появлюсь перед ними. Конечно же, они подсчитали, сколько времени потребуется, чтобы свернуть огромный Булонский лагерь, создававшийся два года, построить в боевой порядок двести тысяч солдат и провести их через пол-Европы. Но они исходили из своих сроков. Мои, как всегда, были совсем другие.
В это время в Булони я окончательно создал новое, невиданное доселе устройство армии. Я разбил войска на семь корпусов во главе с моими знаменитыми маршалами. Каждый корпус я превратил, по сути дела, в самостоятельную небольшую армию со своими артиллерией и кавалерией главными ударными силами современного боя. Но основную массу пушек и конницы я соединил в особые части. Они не входили в корпуса и подчинялись только мне. Главой моей кавалерии стал храбрейший из храбрых (жаль, что глупейший из глупых) Мюрат, артиллерией командовал я сам. Мне подчинялась и императорская гвардия. Это были полки пеших и конных егерей, гренадеров, эскадроны жандармов, полк мамелюков, "итальянский" полк, где служили французы, бывшие со мной еще в итальянском походе... Многих из моей гвардии я знал по именам, знал их судьбы и даже их детей. Да и сами они были для меня как мои дети. Я придумал для них величественную форму: высокие мохнатые шапки, синие мундиры, малиновые и красные кокарды, перевязи, золотые кирасы... Когда я сидел у палатки, разрабатывая план сражения, гвардейцы образовывали сплошное каре, защищая меня от ядер и шальной пули. Окруженный восторженными взглядами, в которых была одна преданность, я обдумывал битву, где предстояло погибнуть стольким из них...
Все эти корпуса могли теперь сами постоять за себя и принять сражение совершенно самостоятельно. Это позволяло им стремительно передвигаться, совершенно не загромождая, как прежде, дорогу друг другу. Сходились они вместе только накануне главной битвы. Запишите - мы шли раздельно, но сражались вместе. Внезапность и стремительность! Запомните - можно терять людей, но не время. И теперь моя армия, как призрак, являлась перед противником, вырастая прямо на глазах. Причем главный резерв, как летучий голландец, страшно и неожиданно возникал перед врагом в последний, решающий миг боя...
Совершив молниеносный переход, все семь моих корпусов подходили к Ульму. Здесь расположился авангард австрийской армии во главе с командующим Маком. Но сначала, как страшный мираж, перед ним возникли первые два корпуса... Я тотчас послал шпионов заговаривать Маку зубы: будто мы весьма слабы и, попугав, скоро снимем осаду... В результате лишь небольшая часть его армии успела отступить, когда появились остальные пять корпусов, отрезав ему отступление. Мак очутился в мешке. И когда он наконец-то все понял, было поздно. Он все-таки попытался вырваться, но все было сделано по плану. Находившийся в его тылу Ней отбросил Мака назад в крепость... А потом Ней и Ланн взяли высоты над Ульмом. Мак был обречен. И я предложил ему выбор: позор безоговорочной капитуляции или тотальное уничтожение... Конечно, жалкий воин захотел жить. И двадцатого октября, стоя на возвышении, я принимал этот позорный парад. Двадцать семь тысяч австрийцев, восемнадцать генералов и шестьдесят орудий... эта отлично экипированная армия прошла передо мной. В течение шести часов они сдавали мне свое оружие и знамена... Первым отдал шпагу сам Мак, за ним его офицеры и солдаты.
В тот день за моей спиной, помню, ревел Дунай. Дул штормовой ветер. И река буйно разлилась - такого половодья в октябре, говорят, не видели сто лет. И эта яростная, бушующая река была предзнаменованием великой крови австрийцев. Но они этого не поняли.
Я отпустил бездарного командующего. На прощание сказал ему в присутствии его генералов: "Я, право, не знаю, господа, за что и почему мы деремся и что хочет получить от меня ваш император. Можете передать ему это". Так я протянул руку австрийскому императору, но он не захотел понять... И наступила главная битва, Аустерлиц.
Здесь против меня стояли две армии - русская и австрийская. Это была битва трех императоров. Правда, ожидали четвертого. Прусский король и русский царь поклялись в вечном союзе. При этом они почему-то надумали клясться у гроба великого Фридриха, который, как всем известно, отчаянно воевал с русскими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31