— спрашивает Бергер, а я уже слышу басовитый рокот мариновского пикапа, который подъехал к моему дому.— Около семи. Между половиной седьмого и семью. В пятницу вечером, в ночь на семнадцатое декабря. — Мысли путаются. Я уже устала от постоянных расспросов; не представляю, кем надо быть, чтобы устоять перед напором Бергер и не запутаться во лжи. Главное — четко проводить границу между правдой и ложью, а я что-то не уверена, что она мне верит.— И сразу же из магазина вы направились домой? — продолжает та. — Расскажите, чем занимались весь вечер.Звонят в дверь. Бросаю взгляд на висящий в большой комнате домофон и вижу — на экране монитора вырисовывается лицо Марино.Ну вот, Бергер наконец подошла к самому главному, она только что запустила химическую реакцию, которую обязательно использует Райтер, чтобы смешать меня с грязью. Она хочет установить мое алиби. Ей интересно, где я находилась на момент гибели Брэй. В четверг, шестнадцатого декабря.— Утром того дня я прилетела из Парижа, — отвечаю. — Дальше занималась разными мелочами, вернулась домой около шести. А позже в тот же вечер, около десяти, поехала в медицинский колледж проведать Джо, бывшую подругу Люси — ту, которая была с ней в перестрелке в Майами. Хотела выяснить, можно ли им как-то помочь. — В дверь снова звонят. — И еще хотела узнать, где моя племянница. Джо сказала, что Люси в баре в Гринич-Виллидже. — Направляюсь к двери. Бергер не спускает с меня взгляда. — В Нью-Йорке. Она была в Нью-Йорке. Я вернулась домой и позвонила ей. Племяшка напилась в стельку. — Посетитель снова звонит и начинает колотить в дверь. — Так что на ваш вопрос, миссис Бергер, скажу, что алиби на вечер четверга у меня нет, поскольку я была либо дома, либо в машине. Одна, совершенно одна. Никто меня не видел. Я ни с кем не разговаривала. У меня нет свидетеля, который подтвердил бы, что между половиной восьмого и половиной одиннадцатого я не была в доме Дианы Брэй и не забивала ее до смерти этим несчастным обрубочным молотком.Открываю дверь. Чувствую, Бергер сверлит меня взглядом. У Марино такой вид, будто он сейчас взорвется. Не знаю, то ли он так разозлился, то ли перепуган до смерти. Наверное, и то и другое.— Какого черта вы не открываете? — спрашивает он, переводя взгляд то на меня, то на Бергер. — Что здесь происходит?— Прости, что заставила ждать на холоде, — говорю я Марино. — Заходи, пожалуйста. Глава 29 Марино так долго добирался потому, что сначала решил заглянуть в камеру хранения в центральном управлении. Я попросила его захватить ключ из нержавейки, который обнаружила в свое время в кармане спортивных трусов Митча Барбозы. Капитан рассказывает, что какое-то время пришлось повозиться, накрепко засев в этой комнатушке за проволочной сеткой, где компактные стеллажи «Спейссейвер» буквально забиты помеченными штрих-кодом мешками. В некоторых из них хранятся и мои вещи, которые полиция изъяла в прошлую субботу. Я уже бывала в камере хранения. Могу себе представить. В пакетах названивают телефоны, пикают пейджеры — ни о чем не подозревающие граждане пытаются наладить связь с людьми, которые либо сидят за решеткой, либо мертвы. Еще здесь есть холодильники с замками. В них хранятся пакетики со скоропортящимися уликами, как, скажем, та замороженная курица, которую я колошматила обрубочным молотком.— Ну и зачем же вы били сырую курицу сим странным инструментом? — Бергер ждет дальнейших разъяснений относительно этой части моего довольно необычного повествования.— Проверить, совпадут ли по форме зарубки с ранами на теле Брэй.— Кстати, та курочка лежит в холодильнике для улик, — вклинивается Марино. — Надо сказать, ты ее забила до смерти.— Опишите поподробнее, что конкретно вы делали с курицей, — подталкивает меня Брэй, будто я уже в суде.Стою в прихожей и, глядя на своих собеседников, рассказываю, что положила сырые куриные грудки на разделочную доску и наносила удары под самыми разными углами и с разным наклоном молотка, чтобы определить характер наносимых повреждений. Обе рабочие части молотка, с тупым лезвием и заостренным концом, оставляли отпечатки, по конфигурации и размерам сходные с ранами на теле Брэй. В частности, с повреждениями хряща и черепа, которые отлично сохраняют форму или след от резца попавшего в них инструмента. Потом, продолжаю, я расстелила белую наволочку. Измазала спиральную ручку обрубочного молотка в соусе барбекю.Разумеется, моя собеседница хочет знать, какого именно соуса для барбекю. Припоминаю, что это был «Копченый поросенок», который я развела водой до консистенции крови, а затем прижала покрытую им рукоятку к ткани, чтобы выяснить, как выглядит отпечаток. Получились такие же полосы, как на окровавленном матрасе Брэй. Марино поведал, что наволочку с отпечатками от соуса направили в лабораторию на анализ ДНК. Говорю, что это бессмысленная трата времени. Мы не тестируем помидоры. Не пытаюсь прослыть острячкой, но сейчас мне так пакостно, что волей-неволей сарказм проскакивает. Единственный ответ, который даст лаборатория, заверяю я, «не принадлежит человеку». Марино меряет шагами комнату.— Я в бешенстве, — говорит он, — потому что молотка, который ты приобрела, нигде нет.Не смог он его отыскать, где только ни смотрел. В базе данных по уликам инструмент не значится. Определенно в камеру хранения его не сдавали и судебные техники его не подбирали, так что в лабораториях его нет. Пропал. Исчез бесследно. И чека из магазина у меня нет. Теперь я в этом уверена.— Я же тебе из машины звонила, когда только его приобрела, — напоминаю я.— Ага, — говорит он.Марино прекрасно помнит, что я звонила, как только вышла из магазина, где-то около шести тридцати или семи. Я тогда еще ему сказала, что подозреваю, будто с Брэй расправились при помощи обрубочного молотка. Сообщила, что удалось найти как раз нечто подобное. Но, подчеркивает он, это вовсе не значит, что я не купила молоток после убийства Брэй, чтобы сфабриковать алиби.— Вроде как чтобы создавалось впечатление, будто у тебя молотка доселе не было и ты понятия не имела, чем ее убили.— В конце-то концов, ты на чьей стороне? — спрашиваю я. — Поверил в треп Райтера? Господи, я больше этого не вынесу.— Док, тут стороны ни при чем, — мрачно отвечает Марино под пристальным взглядом Бергер.Мы опять вернулись к нашей загвоздке: один молоток. Тот самый, с кровью Брэй, оказался в моем доме. Точнее, в большой комнате на персидском ковре, ровно в семнадцати с половиной дюймах справа от кофейного столика. Я все повторяю, что инструмент принадлежит Шандонне, он вовсе не мой, а сама представляю, как он лежит на полке за проволочной сеткой в пакетике из дешевой оберточной бумаги с учетным номером и штрих-кодом, обозначающим доктора Скарпетту. Меня.Прислонилась к стене в прихожей, а в голове легко-легко. Будто я покинула бренную оболочку и смотрю на себя сверху вниз, как если бы случилось что-то страшное и необратимое. Меня больше нет. Меня уничтожили, развенчали. Я — мертвец, как те люди, чьи пожитки хранятся в темных бумажных пакетах в специальной комнате для улик. Да нет, жива, конечно, но под следствием, а это, пожалуй, во сто крат хуже. Страшно даже себе представить, что будет дальше, какова следующая стадия моего унижения.— Марино, — говорю, — вставь ключ в замок.Он не решается, стоит хмурый. Затем сует руку во внутренний карман старой кожаной куртки с потертой меховой оторочкой и вынимает прозрачный полиэтиленовый пакетик. В дом врывается холодный ветер, когда он открывает входную дверь и вставляет стальной ключ — запросто так вставляет — в скважину, щелкает замком, и щеколда открывается и закрывается.— На нем номер написан, — тихо поясняю присутствующим. — Двести тридцать три. У меня сигнализация этим кодом отключается.— Что? — В кои-то веки нью-йоркская шишка едва не лишилась дара речи.Мы, все трое, проходим в зал. Теперь уже я усаживаюсь на холодную каминную плиту, как несчастная Золушка. Гости не горят желанием сидеть на изуродованном диване и устраиваются в непосредственной близости от меня, смотрят, ждут разумных объяснений. В голову приходит только одно, самое очевидное.— С субботы в мой дом наведывались — или полиция, или еще кто, — начинаю я. — Ящик в кухонном столе. В нем у меня все ключи. От дома, от машины, от кабинета, от картотеки — от всего. Так что, если кто-то хотел разжиться запасным ключиком, проблем у него не возникло. А вы ведь знаете код, да? — смотрю на Марино. — То есть ты ведь, уходя, поставил дом на сигнализацию. И когда мы сюда пришли, система была включена.— Так, нам необходим список всех, кто был в доме, — мрачно решает Бергер.— Могу назвать только тех, о ком знаю, — отвечает капитан. — Я не всех сюда сопровождал...Со вздохом облокачиваюсь о каминную кладку. Начинаю называть копов, которых видела здесь собственными глазами. В том числе и Джея Талли, и Марино.— Райтер здесь тоже был, — добавляю.— Как и я, — сообщает Бергер. — Но меня впустили. Я вашего кода не знаю.— Кто вас впустил? — спрашиваю.Она молча переводит взгляд на полицейского. Что неприятно — Пит ни словом не обмолвился о том, что водил постороннего человека по моему дому. Обижаться теперь, конечно, глупо. Да и кто у меня есть ближе этого толстяка? Кому еще мне доверять, как не ему?Марино заметно оживился. Он встает и направляется в сторону кухни. Слышу, как он выдвигает ящик, в котором я держу ключи, потом открывает холодильник.— Н-да. Я ведь с вами рядом находилась, когда вы обнаружили этот ключ в кармане Митча Барбозы, — размышляет вслух Бергер. — Поэтому подложить его вы не могли. — Это она уже вычислила. — Поскольку на месте, где обнаружили погибшего, вас не было и без свидетелей вы тела не касались. В смысле вы расстегивали мешок при нас. — Она разочарованно выдувает воздух. — А Марино?— Не стал бы, — устало отмахиваюсь. — Он никогда на такое не пойдет. Да, возможность у него была, да это не того сорта человек. К тому же, судя по отчету с места преступления, он даже не видел тела Барбозы. Его уже погрузили в труповозку, когда капитан приехал в Мосби-Корт.— Значит, либо это сделал один из полицейских прямо на месте...— Либо, что вероятнее, — заканчиваю за нее мысль, — ключ подложили в карман Барбозы, после того как убили. На месте преступления. А не там, куда его подбросили.Входит Марино с початой бутылкой «Шпатена», которое, судя по всему, оставила Люси. Не припомню, чтобы я покупала пиво. Такое чувство, что дом вообще мне теперь не принадлежит. Сразу вспомнился рассказ Анны. Только сейчас начинаю понимать, как она себя чувствовала, живя в оккупированном фашистами особняке. Вдруг стало ясно, что человека можно довести до состояния, когда он будет не способен злиться, плакать, возмущаться и даже горевать. Просто ты погружаешься в топкую муть конформизма. Будь что будет. Прошедшего не вернуть. И ничего тут не поделаешь.— Я больше не могу здесь жить, — говорю своим спутникам.— Вот это ты верно решила, — злобно рявкает Марино; агрессивность в последнее время стала его второй натурой.— Слушай, Марино, — говорю ему, — хорош на меня лаять. Тут всем сейчас несладко. Злость берет, устали донельзя. Я вообще не понимаю, что происходит; но только в наши ряды замешался чужак, ясно как белый день. Он причастен к убийству двух последних жертв, которых пытали. И тот, кто подложил мертвому Барбозе ключ от моего дома, намерен повесить эти убийства на меня. Или скорее всего подать весточку.— Мне тоже кажется, что это предупреждение, — говорит полицейский.Я чуть было не спросила его, где в последнее время обретается его сын.— Ваш дорогой сын Рокки. — Бергер сказала за меня.Пит заливает в глотку пива, отирает рот тыльной стороной ладони. Безмолвствует. Прокурор бросает взгляд на часы и обращается к нам:— Ну что ж, с Рождеством, пожалуй. Глава 30 К Анне я приехала почти в три утра. В доме темно и тихо. Она заботливо оставила свет в прихожей, а на кухне хрустальный бокал с плоским донышком и бутылку «Гленморанжи» — на случай, если мне понадобится успокоительное. В столь ранний час воздерживаюсь. Я отчасти мечтаю, чтобы Анна сейчас не спала. Пришлось побороть искушение громко позвякать посудой в надежде, что она выйдет посидеть со мной. Я до странности пристрастилась к нашим сеансам, хотя теперь и должна бы по идее мечтать, чтобы они никогда не состоялись. Направляюсь в гостевое крыло; хочется унестись куда-нибудь далеко-далеко отсюда. Правда, пережить такое состояние без Анны не получится. А может быть, мне просто одиноко и кошки на душе скребут из-за Рождества, когда я бодрствую и измождена? Нахожусь в чужом доме после того, как целый день расследовала насильственные смерти, включая и ту, в которой обвиняют меня...На постели подруга оставила для меня записку. Беру в руки изящный, кремового цвета конверт; судя по весу и толщине, написала она от души. Одежда моя кучей валяется на полу в ванной комнате. Представляю, какой гадостью пропитана она до последней ниточки из-за того, где я была и чем занималась последние двадцать часов. К тому же, только выйдя из душа, я уловила сильный запах гари. Заматываю вещи тугим узлом в полотенце, чтобы забыть о них, пока не отправятся в чистку. Надеваю добротную ночную рубашку из плотной ткани, какие любит Анна, ложусь в постель и беру письмо. Не терпится его распечатать. Открываю конверт и разворачиваю шесть плотных листов особой почтовой бумаги с водяными знаками. Начинаю читать, буквально принуждая себя не торопиться. Анна — человек обстоятельный, она хотела, чтобы до меня дошло каждое ее слово, потому что на ветер их не бросает. Дражайшая Кей! Как дочь войны, я усвоила, что истина не обязательно правильно, хорошо и самое лучшее. Если в дверь вашего дома стучались солдаты СС и спрашивали, нет ли в доме евреев, вы не говорили правду, даже если их и прятали. Когда офицеры из дивизии «Мертвая голова» оккупировали наш австрийский дом, я не могла сказать правду: как сильно я их ненавижу. Когда эсэсовский офицер ночь за ночью ложился со мной в постель и спрашивал, нравится ли мне то, что он делает, я тоже не говорила правды. Он отпускал сальные шуточки и шипел мне в ухо, изображая, с каким звуком впускают газ в камеру с евреями, а я смеялась, потому что мне было страшно. Иногда из концентрационного лагеря он возвращался сильно подпивший и как-то раз хвастался, что лично убил двенадцатилетнего деревенского сорванца во время облавы в близлежащем городке Лангенштайн. Позже я узнала, что он солгал, а паренька застрелил Лайтштелле, полицай из Линца, но тогда я ему поверила и прониклась неописуемым страхом. Ведь я тоже была почти ребенком. Никто не был в безопасности. В 1945-м этот офицер умер в Гузене, и его труп несколько дней был выставлен на всеобщее обозрение. Я смотрела на него и плевалась. Такова была правда о моих чувствах, та, в которой я не смела признаться раньше! Так что истина — вещь относительная. Тут все решает, какие времена на дворе. И соображения безопасности. Правда — роскошь для привилегированных, тех, кто хорошо ест и не вынужден прятаться, потому что он еврей. Правда может разрушить чью-то жизнь, а потому говорить ее не всегда мудро и порой вредно для здоровья. Странно слышать такое из уст психиатра, да? Но у меня есть на то причина, Кей, надо преподать тебе этот урок. Когда ты прочтешь мое письмо, обязательно уничтожь его и никогда не признавайся, что оно вообще существовало. Я хорошо знаю, что ты за человек, и подобная мелочь дастся тебе с трудом — ведь ты не любишь врать и таиться. Если спросят, ничего не говори о том, что я тебе здесь поведала. Я бы не смогла жить в этой стране, если бы стало известно, что моя семья давала пищу и кров эсэсовцам, пусть далее и не по велению сердца. Мы поступали так ради выживания. И еще я думаю, тебе сильно повредит, если люди вдруг узнают, что твоя лучшая подруга — нацистка, как меня наверняка окрестят. Ох как ужасно так называться, особенно если ненавидишь их, как я. Я еврейка. Отец мой был наделен даром предвидения, и он очень хорошо понимал, что замышляет Гитлер. В конце тридцатых папа воспользовался банковскими и политическими связями, чтобы выправить нам совершенно другие имена и фамилии. Мы стали Зеннерами и переехали из Польши в Австрию. Я была еще слишком мала и многого не понимала. Можно сказать, что я жила во лжи сколько себя помню. Пожалуй, теперь тебе будет легче понять, почему я не хочу, чтобы меня допрашивали на судебном процессе, и буду всеми силами этого избегать. Впрочем, Кей, я пишу это длинное письмо не для того, чтобы рассказывать о себе. Наконец поговорим о Бентоне. Я совершенно уверена, ты не знаешь, что какое-то время он был моим пациентом. Примерно три года назад он пришел ко мне на прием. Его мучили депрессия и многие сложности по работе, о которых он не мог ни с кем разговаривать, в том числе и с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56