Один на один против вооруженного до зубов супербизона я ничего не смог бы сделать, а вот где-нибудь уронить на него камушек килограммов в пятьдесят-сто, а потом постоять над тем, что останется с непокрытой головой – вполне мне по силам.
Место для засады нашлось довольно быстро. Невдалеке от входа в пещеру из штольни проход раздавался в стороны и вверх, образуя довольно просторную камеру, под сводом которой, как раз над нашей тропой, зияла вместительная ниша.
«Если спрятаться в ней, то можно устроить славную охоту на кабана...» – подумал я.
С трудом выломав кусок сталактита килограмм в пятьдесят, я закинул его в нишу и забрался сам. Забравшись, осмотрелся и обнаружил, что нахожусь не в нише, а в поросшей известковыми сосульками узкой и невысокой извилистой галерее, полого уходящей вверх. Поместив обломок сталактита на самый край ее устья, как раз над основным проходом, потушил фонарь и улегся дожидаться добычи. Не успели мои глаза раствориться в кромешной темноте, как я сообразил, что в ней будет весьма затруднительно сбросить мою «бомбу» точно на темечко Шварцнеггера. И, если я промахнусь, и она, не дай бог, упадет ему на мизинец ноги, то он размажет меня по стенкам пещеры как печеночный паштет... И мне пришлось спускаться в проход и сооружать под моей засадой баррикаду. «Наткнется на нее, чертыхнется, я услышу и сброшу свою посылочку прямо на спину...» думал я, укладывая куски сталактитов один на другой.
Когда баррикада была готова, до меня дошло, что, увидев ее, Шварцнеггер насторожится, и все мои труды пойдут насмарку. Я сел чесать затылок, но это не помогло. Пнув ногой баррикаду, уселся на ее развалинах в позе роденовского Огюст Роден – известный французский скульптор.
мыслителя. Эта поза оказалась гораздо продуктивней простонародного способа оживления мыслей, и скоро я придумал поставить растяжку. Нитки у меня всегда были с собой, а сигнальных мин, то есть камушков, под ногами было полно. Закончив установку растяжки, я забросил наверх еще пару обломков сталактитов и забрался сам.
Устроившись в засаде, несколько минут наслаждался своей догадливостью, затем в голову пришла мысль: «Ты все-таки дурак – в скале звуки распространяются очень далеко и Шварцнеггер, наверняка, слышал твою возню со сталактитами». Но делать было нечего, и я решил оставаться в засаде – все равно он меня не убьет: приказа такого не было. Надает по фейсу и поведет ужинать.
Сидеть пришлось долго. Когда борьба со сном пошла не в мою пользу, я решил развеяться и прогуляться на четвереньках по галерее, в устье которой сидел. И, преодолев метров двадцать, проснулся. Этому способствовали небольшие острые сталагмиты, попадавшие под колени, а также несколько побед моего лба над свисавшими с кровли сталактитами. Сбив третью известковую сосульку, я решил вернуться, но вдруг услышал впереди невнятные голоса. Сердце забилось барабаном, захотелось немедленно очутиться в ставшем таким привычным, и в общем-то безопасном краале. Но неожиданная мысль: «Это Баламут с остальными!!!» победила страх, и заставила ползти дальше.
Преодолев несколько поворотов, я увидел свет, яркий солнечный свет. Еще несколько царапин на коленях и, вот, я стою... я стою в густой траве под Кырк-Шайтаном! Наискосок, в центре поляны повисли на кольях наши небрежно натянутые палатки; у костра, потухающего под черным от копоти казаном, возится с дровами Баламут; Бельмондо, закинув ногу на ногу, лежит на траве и курит сигарету... И, совершенно уже обомлевший, слышу откуда-то сбоку доброжелательный голос:
– С пробужденьецем вас, досточтимый Евгений, Евгеньевич! Заждались мы вас!
Конечно, это был Худосоков, но очень уж добрый, очень уж участливый. Пытаюсь что-то сказать – ничего от изумления не получается, смотрю назад, под ноги, чтобы удостоверится, что это не сон, что я действительно только что на карачках выбрался из пещеры, но... но ничего не вижу – нет пещеры! Нагибаюсь, раздвигаю разросшиеся под скалой высокие травы – нет ничего!
– Да ты не напрягайся, Женя! – сделав шажок ко мне, участливо проговорил Худосоков, нет, не Худосоков, какой Худосоков – он сдох давно в Волчьем гнезде, Сильвер, Сильвер проговорил. И, лучезарно улыбнувшись, продолжил:
– Это галлюцинации, понимаешь... От шариков моих иногда галлюцинации вокруг бывают...
– Галлюцинации... – повторил я, ни во что еще не веря. – Бывают вокруг...
– Часто – групповые. И у вас они были... Я, хохмы ради, в кофе утренний волос немного намешал. – И спросил, с виноватой улыбкой заглядывая в глаза:
– Ты не сердишься?
– Не знаю, право... – пробормотал я, ища в карманах сигареты.
– Пошли к костру, Женечка. Борик твой с Коленькой давно тебя дожидаются, даже не пьют почти, изжаждались. Они уже полчаса как от какого-то Худосокова, ха-ха, сбежали...
Я подошел к костру, присел, искоса поглядывая на Баламута. А он серьезный, молодой, как двадцатилетний, сухие ветки в костер помирающий сует. Серьезный, серьезный, да как взорвется смехом, аж упал с корточек на спину.
– Ты чего? – удивился я, разрешив, наконец, улыбке согреть лицо. Как тут не улыбаться, когда Коля уже хрипит, кашляет и слезы вытирает? Борис приподнялся, тоже молодой и тоже рот до ушей и, окурок щелчком выбросив, говорит голосом, смехом подсорванным:
– Мы уже полчаса гогочем! Как вспомним Македонского, козла Борьку и Аладдина с Леграном, так и покатываемся... Прикинь, отошли от глюков, Сильвера увидели, схватили его под белы рученьки, хотели шею сломать, а он, бедняга, орет во весь голос: «Не виновата я!» Хорошо Баламут вдруг увидел, что пещеры, из которой мы наружу выбрались, нет, совсем нет, одна скала голимая. А потом до меня дошло, что и баб наших нет. Схватил тут я Сильвера за горло, где София, спрашиваю, а он хрипит: ...акая ...афия!
– Повезло ему, – продолжил Баламут, отирая слезы с глаз, – ветер тут переменился и как пловом на нас пахнет, вмиг мозги прочистило. Отпустили его, он сразу к тебе нас повел. Лежишь под скалой, как полено, хотя плов уже переваривается. Пинали-щекотали – ноль внимания...
– Ноль внимания... – повторил я. Потом осенило, задрал штанины и уставился на колени – они были без ушибов и царапин.
– А хочешь, я тебя в сознательность приведу? – участливо так спросил Бельмондо.
– Прямым в лицо, что ли?
– Ага! Знаешь, здорово помогает. Коля сразу в себя пришел. А то тоже все мычал.
– Бей... – разрешил я. И тут же упал навзничь. Соленая кровь лениво потекла в горло... Я глотал ее и, как помилованный, радовался жизни. Ольга, Ольга, киска-лапушка дома сидит, жива-целехонька, ждет-ревнует, расшалившуюся Ленку Худосоковым пугает. Полина в Болшево вместе с бабушкой видик про попугая Кешу смотрит, хотя какой видик, июль на дворе, значит, они в Севастополе. Отер кровь, пролившуюся на щеку, поднялся и сразу увидел, что и у Баламута правая скула и нос красны от прямых ударов. Рассмеялся, обнял друзей, целовал даже в щетинистые щеки. Они тоже целовались, потом положили мне руки на плечи, и повели к моей палатке.
– Поди, посмотри, что там лежит! – улыбнулся Баламут, приподняв ее полог.
Я полез и увидел, что вся ее внутренность заставлена щелистыми овощными ящиками. А сквозь щели золото блестит – кубки и тому подобные артефакты. Насмотревшись, вынырнул к солнцу и спросил, откуда все это.
– Это наш Сильверок надыбал, – ответил Бельмондо, так тепло посмотрев на Сильвера, что я позавидовал.
– Сокровища Македонского это, – улыбнулся Худосоков, черт, какой Худосоков – Сильвер. – Я вам в Москве не сказал про них, думал, не поверите...
И с хитрецой в глазах спрашивает тут же Баламута:
– А зеркало ему давали?
Баламут закивал головой, убежал в палатку и тут же вернулся с зеркалом и в руки мне его сунул. Смотрю на себя – второй курс, не больше. Молодой, гладенький, глаза незатупленные... Пацан совсем, хоть в армию бери.
– Как, теперь с Ольгой справишься? – усмехнулся Бельмондо, отняв зеркало и тепло на личность свою уставившись.
– Справлюсь как-нибудь... – ответил я не совсем уверенно. – А не справлюсь – ее досада.
И бросился на землю отжиматься – очень было интересно, отожмусь я сотню раз как на втором курсе? Отжался без труда особого, отдышался быстро и спрашиваю Баламута:
– Когда поедем?
– Да хоть завтра можно было бы, но сам понимаешь, надо подготовиться к отходу. Тормознет какой-нибудь мент кишлачный нашу машину с ящиками этими – и все, пропадем без остатка! Сильвер предлагает переплавить золото в слитки, но Бельмондо не соглашается, много потеряем, говорит... И правда, золото копейки стоит, а там шлем и котурны самого Клита Черного.
– И что вы решили?
– Завтра по утряне закопаем золото, и вдвоем с тобой в Самарканд рванем, купим там Газ-66, вахтовку, нарядимся противочумной экспедицией и вернемся за ящиками...
– Документы понадобятся...
– Сильвер говорит, что у него в Самаркандской ментуре завязки. И в санэпидстанции тоже.
– Значит, только через неделю в Москве будем... – протянул я, сердцем тоскуя по Ольге.
– А куда спешить? – обнял меня за плечи Баламут. – В спешке мы знаешь, где можем очутиться? В Зеравшанской долине сейчас почти в каждой семье автомат и нищета кругом...
– А почему тогда ящики в палатку перетащили? – спросил я. – Лежали бы себе, где лежали. Я имею в виду – до прихода машины?
– Рядом со штольней, в которой ящики были спрятаны, оползуха намечается, – ответил мне Сильвер. – Первый же дождь и хана! Копайся потом месяц с лопатой...
– Я ходил к этой штольне, – подтвердил Баламут. – Оползень, что надо, нарисовывается. Лопатой ткни – поедет.
– Слушай, орлы! – Сильвер обнял меня и Бельмондо за плечи. – А может, хватит трепаться? Давайте отдохнем! Поймите, день у меня веселый. Вы все подозревали меня, подозревали, а тут сразу трое друзей до гроба у меня нарисовалось! А я человек тертый, знаю, чего трое верных друзей стоят! Пошлите, погуляем, попьем немного, а потом я вам такое расскажу – уписаетесь от восторга!
– Чего расскажешь, анекдот, что ли? – спросил я, ткнув ему дружески кулаком в живот.
– Шутишь! – осклабился Сильвер, но тут же посерьезнев, воровато оглянулся и зашептал:
– Есть пара дел, закачаешься. Это золото Сашки Македонского – херня, копейки, да досталось без трепета и крови... Если соберемся в кулак – всю Европу кинем. Но обещаю – без дрожи в коленках не обойдется... Пойдете со мной?
– А второе дело? – спросил Баламут, совсем не заинтересовавшись скучной сытой Европой.
– А второе дело на Восточном Тибете... Смотрите, что я там в прошлом году у одного ламы позаимствовал, – сказал Сильвер и полез пальцами в часовой кармашек брюк. Достав что-то, завернутое в чистую байковую тряпицу, он пригласил нас жестом следовать за собой и пошел к ближайшей глыбе, сорвавшейся с Кырк-Шайтана. Пожав плечами, мы пошли вслед за ним и окружили глыбу. А он развернул сначала тряпицу, а затем и оказавшийся в ней сверточек восковой бумаги и показал нам несколько крупинок, очень похожих на пирит – весьма распространенный сульфид железа. Размером они были в гречневое зернышко.
– Пиритом хвастаешься? – скривился Бельмондо.
– А ты смотри! – сказал Сильвер серьезно и осторожно положил одно из зернышек в небольшую выбоину в самой верхушке глыбы. И, нависнув сверху, тщательно прицелился и капнул на зернышко слюной. Смоченная, крупица зашипела и тут же исчезла в камне. Мы остолбенели и тупо уставились в образовавшееся отверстие. Затем, придя в себя, как один, схватились за бока глыбы и, перевернув ее на раз-два-три, убедились, что крупица «пирита» прожгла ее насквозь. И более того, отверстие, проделанное ею, продолжалась и в уплотненной камнем земле...
– Фантастика! – сказал я, не веря своим глазам.
– Гиперболоид! – более точно выразился Баламут.
– ФСБ нас закроет... – сказал я. – В гробу.
– С ФСБ что-нибудь придумаем! – сказал Сильвер. – Они тоже люди. Главное, орлы, что все это у нас есть, и поэтому плевание в потолок откладывается до середины будущего века. Оченно мне, видите ли, хочется добраться до этих зернышек и посмотреть, что с ними сотворить можно.
– На Тибет я бы съездил... – пробормотал Баламут, вытирая о штаны руки, испачканные во время переворачивании глыбы.
– Дык поехали! – развел руками Сильвер. – Золотишко Македонского сбагрим и – поехали!
Посмотрев на часы, он пошел к костру, снял крышку с казана и тут же по всей поляне полный отпад наступил – такой от плова запах распространился, что окружающие березы и тополя тотчас зашумели от восторга. Вслед за ними и мы, слюни сглатывая, обернулись к запаху. Баламуту глотка хватило, чтобы догадаться за водкой к ручью бежать, Бельмондо поглотал, поглотал и к достархану бросился, вывалил из бумажного пакета пару пучков зеленого лука, помидоры красные с плодоножками зелеными, один давленный, но чуть-чуть, огурчики пупырчатые, жаждой гнутые, но в самый раз. И луковицы – чистенькие, аккуратные. Схватил одну, самую большую, выкопал нож из-под огородного населения и, перевернув миску алюминиевую, стал резать на дне, нечищеную, колечками. А, я дурак дураком, улыбаюсь, на Сильвера гляжу, не налюбуюсь, целоваться хочется... Не удержался, подошел сзади, положил руку на плечо, сдавил по-дружески, а он обернул лицо и как посмотрит...
* * *
Растяжка сработала, когда Сильвер-Худосоков полосовал мое лицо шакальими глазами. Автоматически сбросив куски сталактитов, я включил фонарь и увидел под собой Шварцнеггера, крепко стоявшего на ногах. Задрав голову, он смотрел вверх, то есть на меня, как смотрят на небо, поймав на нос нежданную дождевую капельку. По его лбу струилась черная в полумраке кровь; отря ее, как отирают пот, он поманил меня пальчиком...
6. Он отбирает излишки... – Философия Сатаны. – Македонский не жег сокровищ!
Баламут и Бельмондо с подругами упали на кучу мусора, состоявшего из пустых коробок из-под компьютеров, пенопластовых прокладок, тряпья и столярной стружки.
– Смотри ты! – удивился Бельмондо, рассматривая одну из коробок. – В преисподней предпочитают компьютеры фирмы Хьюлит Паккард! – И замолк: к куче подошел человек в синем рабочем халате и бросил в нее два пустых ящика из-под турецких персиков. Встретившись глазами с Баламутом, он секунду смотрел на него, затем отер ладони о грудь и ушел, как ни в чем не бывало.
– Опять сумасшедший дом... – вздохнул Бельмондо. – Как в Приморье, на Шилинке – одни психи под землей... – И, потрогав уши: Надо бы мне аптечку найти, а то лопухи загноятся...
В это время к свалке приблизился еще один парень в синем халате с тем же отсутствующим взглядом; за собой он катил тележку с ящиком, набитым сосновой стружкой. Не обращая внимания на необычное содержание мусорной кучи, он высыпал на нее свой ящик и ушел.
– Дефективный какой-то гражданин... – пожала плечиками София, отряхивая с себя золотую стружку. И, понюхав воздух, бросила: – Персиков хочу!
– Счас будут! – буркнул Баламут и, выбравшись из кучи, протянул подруге руку.
Пройдя десяток метров по галерее, освещенной лампами дневного света, беглецы поняли, что находятся в крупной подземной лаборатории. Естественные полости карстовой пещеры были выровнены и превращены с помощью галерей, пробитых буровзрывными работами, в сложную и, видимо, многоуровенную систему помещений. По обеим сторонам коридоров тянулись шлейфы кабелей, повсюду к стенам и металлическим дверям были прикреплены желтые ящики с приборами и таблички «Не трогать! Убьет!», «Убежище», «Останавливаться запрещено!», знаки радиационной и химической опасности. Несколько раз им встречались люди со склянками, коробками и приборами в руках, они внимательно смотрели чужакам в лица и безмолвно шли дальше.
Баламут спросил одного из них, где в этой конторе можно раздобыть турецких персиков или пирожков из капусты, но тот отшатнулся как уличный пес от подвыпившего любителя животных и опрометью скрылся за одной из дверей. Беглецы из крааля хотели было идти дальше, но тут из помещения за дверью (сбежавший синехалатник оставил ее приоткрытой) пахнуло живописными запахами жареной картошки и тушеного мяса. Бельмондо, оставив товарищей в коридоре, вошел в помещение и через несколько секунд вернулся в состоянии сильного душевного волнения:
– Столовая у них тут! И официантки в кружевных передничках. Пошлите, ужинать, господа!
И пропустил девушек в дверь. Баламут хотел последовать за ними, но тут из-за угла появился человечек в синем халате; он вез на тележке двухлитровые бутыли. Николай внимательно посмотрел на них, затем властным жестом приказал человечку остановиться, взял одну из бутылей и, круглея от удовольствия, прочитал вслух формулу: «Це два аш пять о аш», небрежно сделанную черной краской. Сунув бутыль подмышку, приказал человечку продолжать движение в заданном направлении, а сам походкой счастливого человека двинулся в столовую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Место для засады нашлось довольно быстро. Невдалеке от входа в пещеру из штольни проход раздавался в стороны и вверх, образуя довольно просторную камеру, под сводом которой, как раз над нашей тропой, зияла вместительная ниша.
«Если спрятаться в ней, то можно устроить славную охоту на кабана...» – подумал я.
С трудом выломав кусок сталактита килограмм в пятьдесят, я закинул его в нишу и забрался сам. Забравшись, осмотрелся и обнаружил, что нахожусь не в нише, а в поросшей известковыми сосульками узкой и невысокой извилистой галерее, полого уходящей вверх. Поместив обломок сталактита на самый край ее устья, как раз над основным проходом, потушил фонарь и улегся дожидаться добычи. Не успели мои глаза раствориться в кромешной темноте, как я сообразил, что в ней будет весьма затруднительно сбросить мою «бомбу» точно на темечко Шварцнеггера. И, если я промахнусь, и она, не дай бог, упадет ему на мизинец ноги, то он размажет меня по стенкам пещеры как печеночный паштет... И мне пришлось спускаться в проход и сооружать под моей засадой баррикаду. «Наткнется на нее, чертыхнется, я услышу и сброшу свою посылочку прямо на спину...» думал я, укладывая куски сталактитов один на другой.
Когда баррикада была готова, до меня дошло, что, увидев ее, Шварцнеггер насторожится, и все мои труды пойдут насмарку. Я сел чесать затылок, но это не помогло. Пнув ногой баррикаду, уселся на ее развалинах в позе роденовского Огюст Роден – известный французский скульптор.
мыслителя. Эта поза оказалась гораздо продуктивней простонародного способа оживления мыслей, и скоро я придумал поставить растяжку. Нитки у меня всегда были с собой, а сигнальных мин, то есть камушков, под ногами было полно. Закончив установку растяжки, я забросил наверх еще пару обломков сталактитов и забрался сам.
Устроившись в засаде, несколько минут наслаждался своей догадливостью, затем в голову пришла мысль: «Ты все-таки дурак – в скале звуки распространяются очень далеко и Шварцнеггер, наверняка, слышал твою возню со сталактитами». Но делать было нечего, и я решил оставаться в засаде – все равно он меня не убьет: приказа такого не было. Надает по фейсу и поведет ужинать.
Сидеть пришлось долго. Когда борьба со сном пошла не в мою пользу, я решил развеяться и прогуляться на четвереньках по галерее, в устье которой сидел. И, преодолев метров двадцать, проснулся. Этому способствовали небольшие острые сталагмиты, попадавшие под колени, а также несколько побед моего лба над свисавшими с кровли сталактитами. Сбив третью известковую сосульку, я решил вернуться, но вдруг услышал впереди невнятные голоса. Сердце забилось барабаном, захотелось немедленно очутиться в ставшем таким привычным, и в общем-то безопасном краале. Но неожиданная мысль: «Это Баламут с остальными!!!» победила страх, и заставила ползти дальше.
Преодолев несколько поворотов, я увидел свет, яркий солнечный свет. Еще несколько царапин на коленях и, вот, я стою... я стою в густой траве под Кырк-Шайтаном! Наискосок, в центре поляны повисли на кольях наши небрежно натянутые палатки; у костра, потухающего под черным от копоти казаном, возится с дровами Баламут; Бельмондо, закинув ногу на ногу, лежит на траве и курит сигарету... И, совершенно уже обомлевший, слышу откуда-то сбоку доброжелательный голос:
– С пробужденьецем вас, досточтимый Евгений, Евгеньевич! Заждались мы вас!
Конечно, это был Худосоков, но очень уж добрый, очень уж участливый. Пытаюсь что-то сказать – ничего от изумления не получается, смотрю назад, под ноги, чтобы удостоверится, что это не сон, что я действительно только что на карачках выбрался из пещеры, но... но ничего не вижу – нет пещеры! Нагибаюсь, раздвигаю разросшиеся под скалой высокие травы – нет ничего!
– Да ты не напрягайся, Женя! – сделав шажок ко мне, участливо проговорил Худосоков, нет, не Худосоков, какой Худосоков – он сдох давно в Волчьем гнезде, Сильвер, Сильвер проговорил. И, лучезарно улыбнувшись, продолжил:
– Это галлюцинации, понимаешь... От шариков моих иногда галлюцинации вокруг бывают...
– Галлюцинации... – повторил я, ни во что еще не веря. – Бывают вокруг...
– Часто – групповые. И у вас они были... Я, хохмы ради, в кофе утренний волос немного намешал. – И спросил, с виноватой улыбкой заглядывая в глаза:
– Ты не сердишься?
– Не знаю, право... – пробормотал я, ища в карманах сигареты.
– Пошли к костру, Женечка. Борик твой с Коленькой давно тебя дожидаются, даже не пьют почти, изжаждались. Они уже полчаса как от какого-то Худосокова, ха-ха, сбежали...
Я подошел к костру, присел, искоса поглядывая на Баламута. А он серьезный, молодой, как двадцатилетний, сухие ветки в костер помирающий сует. Серьезный, серьезный, да как взорвется смехом, аж упал с корточек на спину.
– Ты чего? – удивился я, разрешив, наконец, улыбке согреть лицо. Как тут не улыбаться, когда Коля уже хрипит, кашляет и слезы вытирает? Борис приподнялся, тоже молодой и тоже рот до ушей и, окурок щелчком выбросив, говорит голосом, смехом подсорванным:
– Мы уже полчаса гогочем! Как вспомним Македонского, козла Борьку и Аладдина с Леграном, так и покатываемся... Прикинь, отошли от глюков, Сильвера увидели, схватили его под белы рученьки, хотели шею сломать, а он, бедняга, орет во весь голос: «Не виновата я!» Хорошо Баламут вдруг увидел, что пещеры, из которой мы наружу выбрались, нет, совсем нет, одна скала голимая. А потом до меня дошло, что и баб наших нет. Схватил тут я Сильвера за горло, где София, спрашиваю, а он хрипит: ...акая ...афия!
– Повезло ему, – продолжил Баламут, отирая слезы с глаз, – ветер тут переменился и как пловом на нас пахнет, вмиг мозги прочистило. Отпустили его, он сразу к тебе нас повел. Лежишь под скалой, как полено, хотя плов уже переваривается. Пинали-щекотали – ноль внимания...
– Ноль внимания... – повторил я. Потом осенило, задрал штанины и уставился на колени – они были без ушибов и царапин.
– А хочешь, я тебя в сознательность приведу? – участливо так спросил Бельмондо.
– Прямым в лицо, что ли?
– Ага! Знаешь, здорово помогает. Коля сразу в себя пришел. А то тоже все мычал.
– Бей... – разрешил я. И тут же упал навзничь. Соленая кровь лениво потекла в горло... Я глотал ее и, как помилованный, радовался жизни. Ольга, Ольга, киска-лапушка дома сидит, жива-целехонька, ждет-ревнует, расшалившуюся Ленку Худосоковым пугает. Полина в Болшево вместе с бабушкой видик про попугая Кешу смотрит, хотя какой видик, июль на дворе, значит, они в Севастополе. Отер кровь, пролившуюся на щеку, поднялся и сразу увидел, что и у Баламута правая скула и нос красны от прямых ударов. Рассмеялся, обнял друзей, целовал даже в щетинистые щеки. Они тоже целовались, потом положили мне руки на плечи, и повели к моей палатке.
– Поди, посмотри, что там лежит! – улыбнулся Баламут, приподняв ее полог.
Я полез и увидел, что вся ее внутренность заставлена щелистыми овощными ящиками. А сквозь щели золото блестит – кубки и тому подобные артефакты. Насмотревшись, вынырнул к солнцу и спросил, откуда все это.
– Это наш Сильверок надыбал, – ответил Бельмондо, так тепло посмотрев на Сильвера, что я позавидовал.
– Сокровища Македонского это, – улыбнулся Худосоков, черт, какой Худосоков – Сильвер. – Я вам в Москве не сказал про них, думал, не поверите...
И с хитрецой в глазах спрашивает тут же Баламута:
– А зеркало ему давали?
Баламут закивал головой, убежал в палатку и тут же вернулся с зеркалом и в руки мне его сунул. Смотрю на себя – второй курс, не больше. Молодой, гладенький, глаза незатупленные... Пацан совсем, хоть в армию бери.
– Как, теперь с Ольгой справишься? – усмехнулся Бельмондо, отняв зеркало и тепло на личность свою уставившись.
– Справлюсь как-нибудь... – ответил я не совсем уверенно. – А не справлюсь – ее досада.
И бросился на землю отжиматься – очень было интересно, отожмусь я сотню раз как на втором курсе? Отжался без труда особого, отдышался быстро и спрашиваю Баламута:
– Когда поедем?
– Да хоть завтра можно было бы, но сам понимаешь, надо подготовиться к отходу. Тормознет какой-нибудь мент кишлачный нашу машину с ящиками этими – и все, пропадем без остатка! Сильвер предлагает переплавить золото в слитки, но Бельмондо не соглашается, много потеряем, говорит... И правда, золото копейки стоит, а там шлем и котурны самого Клита Черного.
– И что вы решили?
– Завтра по утряне закопаем золото, и вдвоем с тобой в Самарканд рванем, купим там Газ-66, вахтовку, нарядимся противочумной экспедицией и вернемся за ящиками...
– Документы понадобятся...
– Сильвер говорит, что у него в Самаркандской ментуре завязки. И в санэпидстанции тоже.
– Значит, только через неделю в Москве будем... – протянул я, сердцем тоскуя по Ольге.
– А куда спешить? – обнял меня за плечи Баламут. – В спешке мы знаешь, где можем очутиться? В Зеравшанской долине сейчас почти в каждой семье автомат и нищета кругом...
– А почему тогда ящики в палатку перетащили? – спросил я. – Лежали бы себе, где лежали. Я имею в виду – до прихода машины?
– Рядом со штольней, в которой ящики были спрятаны, оползуха намечается, – ответил мне Сильвер. – Первый же дождь и хана! Копайся потом месяц с лопатой...
– Я ходил к этой штольне, – подтвердил Баламут. – Оползень, что надо, нарисовывается. Лопатой ткни – поедет.
– Слушай, орлы! – Сильвер обнял меня и Бельмондо за плечи. – А может, хватит трепаться? Давайте отдохнем! Поймите, день у меня веселый. Вы все подозревали меня, подозревали, а тут сразу трое друзей до гроба у меня нарисовалось! А я человек тертый, знаю, чего трое верных друзей стоят! Пошлите, погуляем, попьем немного, а потом я вам такое расскажу – уписаетесь от восторга!
– Чего расскажешь, анекдот, что ли? – спросил я, ткнув ему дружески кулаком в живот.
– Шутишь! – осклабился Сильвер, но тут же посерьезнев, воровато оглянулся и зашептал:
– Есть пара дел, закачаешься. Это золото Сашки Македонского – херня, копейки, да досталось без трепета и крови... Если соберемся в кулак – всю Европу кинем. Но обещаю – без дрожи в коленках не обойдется... Пойдете со мной?
– А второе дело? – спросил Баламут, совсем не заинтересовавшись скучной сытой Европой.
– А второе дело на Восточном Тибете... Смотрите, что я там в прошлом году у одного ламы позаимствовал, – сказал Сильвер и полез пальцами в часовой кармашек брюк. Достав что-то, завернутое в чистую байковую тряпицу, он пригласил нас жестом следовать за собой и пошел к ближайшей глыбе, сорвавшейся с Кырк-Шайтана. Пожав плечами, мы пошли вслед за ним и окружили глыбу. А он развернул сначала тряпицу, а затем и оказавшийся в ней сверточек восковой бумаги и показал нам несколько крупинок, очень похожих на пирит – весьма распространенный сульфид железа. Размером они были в гречневое зернышко.
– Пиритом хвастаешься? – скривился Бельмондо.
– А ты смотри! – сказал Сильвер серьезно и осторожно положил одно из зернышек в небольшую выбоину в самой верхушке глыбы. И, нависнув сверху, тщательно прицелился и капнул на зернышко слюной. Смоченная, крупица зашипела и тут же исчезла в камне. Мы остолбенели и тупо уставились в образовавшееся отверстие. Затем, придя в себя, как один, схватились за бока глыбы и, перевернув ее на раз-два-три, убедились, что крупица «пирита» прожгла ее насквозь. И более того, отверстие, проделанное ею, продолжалась и в уплотненной камнем земле...
– Фантастика! – сказал я, не веря своим глазам.
– Гиперболоид! – более точно выразился Баламут.
– ФСБ нас закроет... – сказал я. – В гробу.
– С ФСБ что-нибудь придумаем! – сказал Сильвер. – Они тоже люди. Главное, орлы, что все это у нас есть, и поэтому плевание в потолок откладывается до середины будущего века. Оченно мне, видите ли, хочется добраться до этих зернышек и посмотреть, что с ними сотворить можно.
– На Тибет я бы съездил... – пробормотал Баламут, вытирая о штаны руки, испачканные во время переворачивании глыбы.
– Дык поехали! – развел руками Сильвер. – Золотишко Македонского сбагрим и – поехали!
Посмотрев на часы, он пошел к костру, снял крышку с казана и тут же по всей поляне полный отпад наступил – такой от плова запах распространился, что окружающие березы и тополя тотчас зашумели от восторга. Вслед за ними и мы, слюни сглатывая, обернулись к запаху. Баламуту глотка хватило, чтобы догадаться за водкой к ручью бежать, Бельмондо поглотал, поглотал и к достархану бросился, вывалил из бумажного пакета пару пучков зеленого лука, помидоры красные с плодоножками зелеными, один давленный, но чуть-чуть, огурчики пупырчатые, жаждой гнутые, но в самый раз. И луковицы – чистенькие, аккуратные. Схватил одну, самую большую, выкопал нож из-под огородного населения и, перевернув миску алюминиевую, стал резать на дне, нечищеную, колечками. А, я дурак дураком, улыбаюсь, на Сильвера гляжу, не налюбуюсь, целоваться хочется... Не удержался, подошел сзади, положил руку на плечо, сдавил по-дружески, а он обернул лицо и как посмотрит...
* * *
Растяжка сработала, когда Сильвер-Худосоков полосовал мое лицо шакальими глазами. Автоматически сбросив куски сталактитов, я включил фонарь и увидел под собой Шварцнеггера, крепко стоявшего на ногах. Задрав голову, он смотрел вверх, то есть на меня, как смотрят на небо, поймав на нос нежданную дождевую капельку. По его лбу струилась черная в полумраке кровь; отря ее, как отирают пот, он поманил меня пальчиком...
6. Он отбирает излишки... – Философия Сатаны. – Македонский не жег сокровищ!
Баламут и Бельмондо с подругами упали на кучу мусора, состоявшего из пустых коробок из-под компьютеров, пенопластовых прокладок, тряпья и столярной стружки.
– Смотри ты! – удивился Бельмондо, рассматривая одну из коробок. – В преисподней предпочитают компьютеры фирмы Хьюлит Паккард! – И замолк: к куче подошел человек в синем рабочем халате и бросил в нее два пустых ящика из-под турецких персиков. Встретившись глазами с Баламутом, он секунду смотрел на него, затем отер ладони о грудь и ушел, как ни в чем не бывало.
– Опять сумасшедший дом... – вздохнул Бельмондо. – Как в Приморье, на Шилинке – одни психи под землей... – И, потрогав уши: Надо бы мне аптечку найти, а то лопухи загноятся...
В это время к свалке приблизился еще один парень в синем халате с тем же отсутствующим взглядом; за собой он катил тележку с ящиком, набитым сосновой стружкой. Не обращая внимания на необычное содержание мусорной кучи, он высыпал на нее свой ящик и ушел.
– Дефективный какой-то гражданин... – пожала плечиками София, отряхивая с себя золотую стружку. И, понюхав воздух, бросила: – Персиков хочу!
– Счас будут! – буркнул Баламут и, выбравшись из кучи, протянул подруге руку.
Пройдя десяток метров по галерее, освещенной лампами дневного света, беглецы поняли, что находятся в крупной подземной лаборатории. Естественные полости карстовой пещеры были выровнены и превращены с помощью галерей, пробитых буровзрывными работами, в сложную и, видимо, многоуровенную систему помещений. По обеим сторонам коридоров тянулись шлейфы кабелей, повсюду к стенам и металлическим дверям были прикреплены желтые ящики с приборами и таблички «Не трогать! Убьет!», «Убежище», «Останавливаться запрещено!», знаки радиационной и химической опасности. Несколько раз им встречались люди со склянками, коробками и приборами в руках, они внимательно смотрели чужакам в лица и безмолвно шли дальше.
Баламут спросил одного из них, где в этой конторе можно раздобыть турецких персиков или пирожков из капусты, но тот отшатнулся как уличный пес от подвыпившего любителя животных и опрометью скрылся за одной из дверей. Беглецы из крааля хотели было идти дальше, но тут из помещения за дверью (сбежавший синехалатник оставил ее приоткрытой) пахнуло живописными запахами жареной картошки и тушеного мяса. Бельмондо, оставив товарищей в коридоре, вошел в помещение и через несколько секунд вернулся в состоянии сильного душевного волнения:
– Столовая у них тут! И официантки в кружевных передничках. Пошлите, ужинать, господа!
И пропустил девушек в дверь. Баламут хотел последовать за ними, но тут из-за угла появился человечек в синем халате; он вез на тележке двухлитровые бутыли. Николай внимательно посмотрел на них, затем властным жестом приказал человечку остановиться, взял одну из бутылей и, круглея от удовольствия, прочитал вслух формулу: «Це два аш пять о аш», небрежно сделанную черной краской. Сунув бутыль подмышку, приказал человечку продолжать движение в заданном направлении, а сам походкой счастливого человека двинулся в столовую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38