..
– Ну их на фиг! Тащите, давайте...
– Но учти – кричать от боли можешь, сколько хочешь, но обращать внимания на твои крики мы не будем.
Не дождавшись ответа, Баламут присел перед шмыгающей носом Софией и всхлипывающей Вероникой, растолковал им ситуацию, а когда они полностью пришли в себя, объяснил, что им придется делать для того, чтобы освободить Бельмондо из каменного плена. Затем подошел к Борису и сказал, выговаривая каждое слово:
– Я сейчас возьму тебя за ноги и буду их поднимать, пока твое тело не займет перпендикулярного к стенке положения. И могу сломать тебе шею, если ты ее не напряжешь... Усек?
– Усек, давай начинай, – проплакал Бельмондо, поняв, что собирается предпринять товарищ.
Баламут взялся за ноги товарища и начал их поднимать вверх. Угол наклона стенки, прорубленной трещиной, составлял где-то около пятидесяти градусов, так что угол наклона тела визжащего от боли Бельмондо в перпендикуляре к ней равнялся примерно сорока градусам. Это было здорово, так как в таком положении вес Бориса был на его стороне.
– Слушай, Борис, – сказал Баламут, приготовившись к последнему рывку. – Мне почему-то кажется, что мы тебя вытащим. Зуб даю, а то и два...
Бельмондо перестал голосить, и что-то простонал в ответ. А Николай с девушками обхватили его туловище и одновременно опрокинулись назад.
Вопля, подобного тому, что вырвался из Бориса, никто и никогда не слышал и вряд ли услышит. Баламут воочию представил, как сдираются кожные покровы с ушей товарища и подумал, что для разрядки надо как-то пошутить. Но когда увидел ушные раковины Бельмондо – кровь, ошметки кожи, обнаженные хрящи – шутить не стал... Не смог... Сказал только: «Волосы... длиннее отпустишь...» и отошел в сторону, уступив место Софии, уже разодравшей чистую ковбойку на бинты.
После того, как Бельмондо был перевязан Софией, а последующие объятия и поцелуи Вероники возвратили ему душевное равновесие, было решено продолжить обследование подземелья. Баламут, облазавший не одну карстовую пещеру, знал, что у них, как правило, бывает несколько выходов, а иногда – десятки.
В тот момент, когда Бельмондо, шедший в арьергарде, покидал злосчастную камеру, стены карста задрожали. Последовавший затем толчок был не слабее предыдущих Лишь только землетрясение закончилось, беглецы вернулись в камеру и увидели, что трещина имеет тот же самый вид, что и до толчков, ну разве стала на пару сантиметров шире. Однако никто не захотел совать в нее голову.
Уже не надеясь на благополучный исход подземного путешествия, они спустились на несколько метров вниз и вслед за огнем лучины свернули в одно из ответвлений. Но не прошли и нескольких метров, как пламя лучин приняло безупречную стойку «смирно». Озадаченные беглецы, собрались в кружок, чтобы решить, что делать дальше и... провались в бездонную полость, проломив своим весом ее своды. Их последнее «А-а-а-а!!!» – длилось несколько секунд.
4. Заратустра мечет бисер. – Ревность и искушение. – Беру себя в руки, но оказываюсь в лапах.
"Если бы не было детей, – думал я, прижавшись щекой к прохладной щеке Ольги, – то посадил бы тебя у стенки удобнее и пошел бы к жиле Волос Вероники. Взял бы их немного, вернулся, сел рядышком, посмотрел в твои родные глаза, затем прижался плечом к твоему плечу, – сколько долгих, счастливых месяцев оно было рядом, – и скушал бы этих Волос Медеи, и полетел бы искать тебя по городам и весям... И нашел бы, нашел...
* * *
...Худосоков до вечера не появился, и Полина потащила нас в пещеры. Когда мы уже почти собирались, началось землетрясение. Я перенес Ольгу в штольню – со скал могли посыпаться камни.
Пока земля буйствовала, я рассказывал детям сказки о злодеях, проигрывающим в пух и прах маленьким, но настойчивым феям. Лишь только толчки прекратились, я завязал себе и девочкам нос и рот носовыми платками, и мы полезли в пещеру. Оказавшись в камере с жилой Волос Медеи, Леночка оживилась и, глядя в потолок, стала звать маму. Полина, недовольно покачав головой, взяла ее за руку и повела из камеры вон. Отойдя подальше от жилы, мы сняли свои «респираторы» и пошли по подземным галереям, внимательно осматривая их стены в поисках указательных знаков. Полина, таща за собой Лену, шла первой. В опасных местах она останавливалась и подсвечивала мне фонариком. Я, держа свой фонарик в зубах, тащил Ольгу. В камеру с трещиной мы пришли глубокой ночью, и, естественно, не смогли увидеть, что она имеет сообщение с поверхностью. Решив, что попали в тупик, смирились и легли спать.
* * *
Я долго не мог заснуть. Сначала боль за Ольгу и детей нетерпимо грызла сердце, затем мне стало казаться, что по камере витают Волосы Медеи, и мои дочери, ими надышавшись, станут подобными Ольге. Везде по углам мне чудилась Медея. Нараспев она вещала мне: «Я убила своих детей, убью и твоих... И тебя убью...»
Я спалил полкоробка спичек, пытаясь доказать себе, что нахожусь во власти глюков. Доказав, вновь постарался отдаться Морфею. Но ничего не получилось – мне померещилось, что я весь напичкан этими волосами... Они впивались в мое тело как микроскопические пиявки, они замещали мою плоть и, в конце концов, я, клетка за клеткой, ощутил себя старым немощным водоносом, приковылявшим за советом и помощью к Заратустре.
...Заратустра сидел в просторной пещере среди нас, злых и добрых, доверчивых и недоверчивых, больных и здоровых, умных и глупых... Сидел и, пряча глаза, метал бисер за мелкие деньги:
...Не бойся боли души и тела. Боль – свидетельница бытия... Очисти душу – зависть и злоба сминают день и отравляют ночь; гнев и гордыня есть пыль, закрывающая солнце... – говорил Заратустра и нам становилось жаль своих грошей.
...Не спеши, послезавтра – смерть. Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: они не могут жить друг без друга. Улыбнись скупому – он боится умереть бедным и меняет этот день на фальшивые монеты. Улыбнись подлому – он меняет свет дня на темень своей души. Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра – преддверие. Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной... – говорил Заратустра, и мы удручено качали головами: «Он свихнулся в одиночестве! Свихнулся и учит нас!!!».
...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он ведет в никуда и, следовательно, бесконечен... – говорил Заратустра, а мы думали: «Хорошо, что этот бред, не слышат наши дети...»
...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда и ни к чему не можешь. И устало прячешь голову в сыпучий песок повседневности. Хоть дышишь ты там неглубоко, но секунда за секундой песчинка за песчинкой замещают твои легкие, твое живое мясо, твой еще думающий мозг, твои еще крепкие кости. И, вот, ты – каменный идол и лишь иногда твои остекленевшие глаза сочатся бессмертной тоской о несбывшемся... – говорил Заратустра, а мы шептались: «Вы слышите!!? Он издевается над нами... Он называет нас каменными идолами!»
...Не принимай себя всерьез, ведь серьезность – это ощущение значимости, а что могут значить природа и ты, ее частичка? Кто или что может все это оценить в целом и в частностях? – говорил Заратустра, а мы, сжав кулаки, придвигались к нему.
...Но скоро из воздуха воплотится то, что соединяет землю и небо – появится Смерть. Ты поймешь, что жизнь прошла, и наступило утро небытия. И уже не твое солнце движется к закату... – сказал Заратустра и я, донельзя раздосадованный, ткнул его костылем в живот. И проснулся от резкой боли в желудке и увидел, что Полины с Леной в камере нет.
Вмиг забыв о боли, я вскочил на ноги, осмотрелся и только тогда сообразил, что камера освещена естественным светом, в изобилии льющемся извне. И тут мои глаза уткнулись в потеки крови на поверхностях трещины... Я бросился к ней, рассмотрел потеки и понял, что кровь свернулась давно, гораздо раньше нашего появления здесь. «Это не Ленки или Полины кровь! – подумал я с облегчением. – Это Баламут с Бочкаренкой здесь были, и кто-то из них застрял... Но вылез...»
Я снова осмотрел камеру. «Трещина в полу открылась во время недавнего землетрясения... – отметил я. – Вот, здесь в углу, кто-то сидел... Аккуратная попочка, прекрасный отпечаток, София, наверное... Да, вот ее золотой волосок...»
Я поднес волосок к глазам и представил насмешливо-уверенное личико Баламутовой жены... Нежное, жаждущее вожделенных прикосновений... И впервые за последние сутки услышал Ольгин голос «Э-э...». Я обернулся и увидел, что она смотрит пустыми, но какими-то особенными глазами. «Она ревнует!» – мелькнула догадка... – Души нет, она ревнует телом... Если я прав, то сейчас она..."
Я угадал – Ольга, закрыв глаза, легла на пол, приспустила брюки, потом трусики. Ошеломленный я, смотрел на кудрявый лобок, нежную кожу бедер, розовый след от резинки трусиков под животиком... "Кукла, бессловесная кукла, думающая позвоночником... – заклубилась в голове мысль, и тут же стало стыдно. – Ведь это моя Ольга!
Я затряс головой, пытаясь изгнать из нее похоть, но ничего не получилось. «...Проще надо быть, проще, – скулило мое второе я. – Как эта Ольга. Она все делает бездумно... Чем меньше мыслей во время этого, тем лучше... От мыслей одна импотенция. Надо не думать, а просто наслаждаться телом партнерши, своим телом, восторгаться обоюдной слаженностью движений... Сначала нежно, трепетно – потому, что мысли еще не вполне растворились в первоначальных чувствах...»
Ольга, как бы прочитав эти мысли, медленно согнула ноги в коленях, подержала их сомкнутыми, затем раздвинула. Половая щель разошлась, внутренние губы обнажились, влажные, чарующие... Сердце мое бешено застучало, сознание вырвалось тугой волной и я, расстегивая ремень, двинулся к ней. Но последняя мысль, сотканная уже из пустоты черепной коробки, остановила, заставила презирать самое себя: Полина! Ленка! Их нет, а ты...
Я подошел к Ольге, поцеловал в носик, она неожиданно обняла, впилась влажно в губы, подала мое тело на себя. И все это с пустыми глазами. Я вырвался. С трудом... Избегая прикосновений к завораживающей коже, натянул ей трусики, брюки, посадил к стене...
Чтобы не видеть девушку, я отвернулся к трещине, сунул в нее голову и попытался думать о детях. Но спиною чувствовал мягкое, упругое, упрямое, податливое, горячее, живительное тело... «Животное!!! – закричал я себе. – Животное!!!» А мыслишка подрубила этот крик начисто: «Ханжа! Ты бы уже кончил и был бы в полном порядке!»
К счастью мой безумный взгляд, устремленный наружу, перевернулся калейдоскопом раз, перевернулся два и я увидел на тропке, протоптанной мышами и ласками, след Ленкиного ботиночка...
– Они ушли!!! – почему-то обрадовался я. – Они вырвались на свободу!
– А чему ты радуешься? – спросило мое второе я.
– Полина наверняка выведет Ленку в кишлак и подойдет там к какой-нибудь доброй женщине... Они сами выберутся и приведут сюда людей...
– Во-первых, странно, что она ушла, ничего тебе не сказав, – возразил мой оппонент. – Этого никак не объяснить, по крайней мере, положительно. Во-вторых, большинство людей Худосокова, насколько тебе известно, как раз таки из ближайшего кишлака. Он, без сомнения, там всех купил – одни ему служат непосредственно, другие хлеб пекут, третьим – чабанам, например, – наверняка обещана награда в целых сто рублей за любые сведения о появлении в округе чужаков...
– Так что же делать?
– Не отчаиваться, все равно ничего не изменишь. И, трахни свою подругу. Другого случая у тебя может и не быть...
* * *
...Я не боялся за дочерей. "Полина умеет думать и умеет быть хитрой... – размышлял я, прижавшись щекой к Ольгиному предплечью. – Слава богу, я научил ее не сдаваться никому и ни чему и, главное – себе. Я выдумывал ей сказки, в которых герои выходили сухими из воды только потому, что верили в удачу... А сам всегда сдавал безнадежные партии... Сдавался и начинал новую...
Надоело. Все надоело. Надоело бороться с людьми, догонять их, убегать... Надоели эти «надо», «надо», «надо». О, Господи, ты знаешь, как прекрасно бороться не с людьми, с природой? Как прекрасно лазать по скалам – кураж, вызов, нервное дрожание рук и ног, прекрасное чувство – «вот она, грань жизни и смерти!» Простая трещина в скале, заросшей безжизненным лишайником... Дотянешься до нее пальцами – и ты бог, ты заберешься на самый верх, ляжешь там и будешь, счастливый, смотреть в голубое небо. А лавина? Попав в нее и не сдохнув сразу, ты понимаешь, что выиграл, и осталось сделать всего лишь несколько правильных ходов, и этот снежный зверь ляжет под тебя холодным мертвенно-бледным трупом... И ты наступишь на него все еще дрожащими от страха ногами. А просто идти по раскаленной пустыне хотя бы семьдесят километров? Не жара, не жажда, не пот, заливающий глаза, не гнетут тебя так, как твоя воля... Воля по каплям покидающая тебя... И ты знаешь, что, может быть, там, за тем барханам, она испарится вся, и ты с облегчением скажешь себе: «Все... Я пришел...» И там, за тем самым барханом, она испаряется вся, и ты с огорчением понимаешь, что не воля, эта выдуманная вещь, движет твоими ногами, а что-то другое... Может быть, просто привычка идти... Ты усмехаешься, ты понимаешь, что эти усталые ноги будут идти, даже если сознание покинет тебя... Да, они будут капризничать, филонить, подламываться, они будут болеть и кровоточить, но все равно будут идти...
А среди людей плохо... Люди – это не твоя полевая партия, не друзья, с которыми ты много лет подряд дышал в рваных палатках одним воздухом. Люди – это связи, амбиции, предрассудки, стартовая позиция, неприязнь, должность. Люди не любят правды, они врут себе и детям... Люди любят похожих и любят быть похожими. Они выдают себя за кого угодно, но только не за себя... Они не хотят узнать себя.
Узнать себя страшно... Узнать, что в тебе столько же от совершенства, от Бога, сколько в огурце сухого остатка. Один хруст, немного вкуса и вода, много воды... И еще люди – приборы из плоти, они всю жизнь, изо дня в день могут заворачивать сосиски, выглядеть, ставить штампы, поднимать производительность и вколачивать гвозди... Бессознательно они презирают себя и потому выдумывают совершенных и всемогущих богов и рождают безжалостных убийц... Худосокова...
Шорох прервал мои мысли, я потянулся, сел, обернулся к Ольге и увидел, что рядом с ней сидит Шварцнеггер с пистолетом в руке и смотрит на меня как на рулон дешевой туалетной бумаги.
5. Опять крааль. – Супербизон идет по следу. – Засада. – Кырк-Шайтан, Сильвер и сбоку бантик.
– Где остальные? – спросил Шварцнеггер бесстрастным голосом автоответчика.
– Не знаю... – ответил я упавшим голосом. – Я проснулся – детей не было. Ушли, наверное, в пещеру...
– Не в трещину?
– Полина не пролезла бы...
Шварцнеггер подошел к трещине и, настороженно оглянувшись на меня, попытался просунуть в нее голову. Она, к моему глубокому неудовлетворению не пролезла (в воображении я видел, как молочу его, застрявшего, ногами). Следов Леночки, к счастью, он видеть не мог – солнце расположилось так, что слепило ему глаза.
– Кровь? – спросил Шварцнеггер, заметив бурые потеки.
– Это либо Баламут, либо Бельмондо пытались просунуть свои глупые головы... Ну, как ты сейчас пытался...
– Они, что выздоровели?
– Если бы выздоровели, не совали бы...
– Про них тоже ничего не знаешь? – спросил с холодной ухмылкой, пристально заглядывая мне в глаза.
– Откуда? Они раньше нас в бреду смылись... Я по крови только понял, что они сюда заглядывали... Разве здоровый человек...
– Бери бабу, пойдем, – не дал сказать Шварцнеггер. – Она за мной, ты за ней. Если что, убью обоих. Ферштейн?
– А на фиг идти?
– Хозяин приказал к обеду доставить.
– К обеду? Что же ты раньше не говорил, что к обеду? Мы бы давно уже в штольне были...
– Много говоришь. Пошли.
– А можно мне по большому? Я недолго?
– Если долго, досирать в штаны будешь...
И Шварцнеггер, взяв Ольгу за руку, повел за собой к выходу из камеры. Когда они скрылись в проходе, я устроился напротив трещины и начал забрасывать пылью след Ленкиного ботиночка. Забросав, натянул штаны и кинулся догонять Ольгу.
* * *
Оставив нас в краале, Шварцнеггер ушел в карст искать, как я подумал, Баламута и Бельмондо с их дамами. Перед тем, как исчезнуть в лазе, он посоветовал мне не устраивать на него засад.
У устья штольни я нашел картонный ящик с провизией – в основном консервы, печенье и другая съедобность, продающаяся в любом уличном магазинчике. Накормив Ольгу и поев сам, я устроился на траве и задумался, что делать дальше. И сразу же в голову пришла мысль, что неплохо бы замуровать Шварцнеггера в карсте.
"А если друзья не нашли выхода и не сбежали? Да и чем замуровывать? – рассудил я и, в конце концов, решил воспользоваться подсказкой Шварца и устроить на него засаду. И устроить ее не у выхода из лаза, а где-нибудь в пещере, тем более, что фонарь мой светил еще ярко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Ну их на фиг! Тащите, давайте...
– Но учти – кричать от боли можешь, сколько хочешь, но обращать внимания на твои крики мы не будем.
Не дождавшись ответа, Баламут присел перед шмыгающей носом Софией и всхлипывающей Вероникой, растолковал им ситуацию, а когда они полностью пришли в себя, объяснил, что им придется делать для того, чтобы освободить Бельмондо из каменного плена. Затем подошел к Борису и сказал, выговаривая каждое слово:
– Я сейчас возьму тебя за ноги и буду их поднимать, пока твое тело не займет перпендикулярного к стенке положения. И могу сломать тебе шею, если ты ее не напряжешь... Усек?
– Усек, давай начинай, – проплакал Бельмондо, поняв, что собирается предпринять товарищ.
Баламут взялся за ноги товарища и начал их поднимать вверх. Угол наклона стенки, прорубленной трещиной, составлял где-то около пятидесяти градусов, так что угол наклона тела визжащего от боли Бельмондо в перпендикуляре к ней равнялся примерно сорока градусам. Это было здорово, так как в таком положении вес Бориса был на его стороне.
– Слушай, Борис, – сказал Баламут, приготовившись к последнему рывку. – Мне почему-то кажется, что мы тебя вытащим. Зуб даю, а то и два...
Бельмондо перестал голосить, и что-то простонал в ответ. А Николай с девушками обхватили его туловище и одновременно опрокинулись назад.
Вопля, подобного тому, что вырвался из Бориса, никто и никогда не слышал и вряд ли услышит. Баламут воочию представил, как сдираются кожные покровы с ушей товарища и подумал, что для разрядки надо как-то пошутить. Но когда увидел ушные раковины Бельмондо – кровь, ошметки кожи, обнаженные хрящи – шутить не стал... Не смог... Сказал только: «Волосы... длиннее отпустишь...» и отошел в сторону, уступив место Софии, уже разодравшей чистую ковбойку на бинты.
После того, как Бельмондо был перевязан Софией, а последующие объятия и поцелуи Вероники возвратили ему душевное равновесие, было решено продолжить обследование подземелья. Баламут, облазавший не одну карстовую пещеру, знал, что у них, как правило, бывает несколько выходов, а иногда – десятки.
В тот момент, когда Бельмондо, шедший в арьергарде, покидал злосчастную камеру, стены карста задрожали. Последовавший затем толчок был не слабее предыдущих Лишь только землетрясение закончилось, беглецы вернулись в камеру и увидели, что трещина имеет тот же самый вид, что и до толчков, ну разве стала на пару сантиметров шире. Однако никто не захотел совать в нее голову.
Уже не надеясь на благополучный исход подземного путешествия, они спустились на несколько метров вниз и вслед за огнем лучины свернули в одно из ответвлений. Но не прошли и нескольких метров, как пламя лучин приняло безупречную стойку «смирно». Озадаченные беглецы, собрались в кружок, чтобы решить, что делать дальше и... провались в бездонную полость, проломив своим весом ее своды. Их последнее «А-а-а-а!!!» – длилось несколько секунд.
4. Заратустра мечет бисер. – Ревность и искушение. – Беру себя в руки, но оказываюсь в лапах.
"Если бы не было детей, – думал я, прижавшись щекой к прохладной щеке Ольги, – то посадил бы тебя у стенки удобнее и пошел бы к жиле Волос Вероники. Взял бы их немного, вернулся, сел рядышком, посмотрел в твои родные глаза, затем прижался плечом к твоему плечу, – сколько долгих, счастливых месяцев оно было рядом, – и скушал бы этих Волос Медеи, и полетел бы искать тебя по городам и весям... И нашел бы, нашел...
* * *
...Худосоков до вечера не появился, и Полина потащила нас в пещеры. Когда мы уже почти собирались, началось землетрясение. Я перенес Ольгу в штольню – со скал могли посыпаться камни.
Пока земля буйствовала, я рассказывал детям сказки о злодеях, проигрывающим в пух и прах маленьким, но настойчивым феям. Лишь только толчки прекратились, я завязал себе и девочкам нос и рот носовыми платками, и мы полезли в пещеру. Оказавшись в камере с жилой Волос Медеи, Леночка оживилась и, глядя в потолок, стала звать маму. Полина, недовольно покачав головой, взяла ее за руку и повела из камеры вон. Отойдя подальше от жилы, мы сняли свои «респираторы» и пошли по подземным галереям, внимательно осматривая их стены в поисках указательных знаков. Полина, таща за собой Лену, шла первой. В опасных местах она останавливалась и подсвечивала мне фонариком. Я, держа свой фонарик в зубах, тащил Ольгу. В камеру с трещиной мы пришли глубокой ночью, и, естественно, не смогли увидеть, что она имеет сообщение с поверхностью. Решив, что попали в тупик, смирились и легли спать.
* * *
Я долго не мог заснуть. Сначала боль за Ольгу и детей нетерпимо грызла сердце, затем мне стало казаться, что по камере витают Волосы Медеи, и мои дочери, ими надышавшись, станут подобными Ольге. Везде по углам мне чудилась Медея. Нараспев она вещала мне: «Я убила своих детей, убью и твоих... И тебя убью...»
Я спалил полкоробка спичек, пытаясь доказать себе, что нахожусь во власти глюков. Доказав, вновь постарался отдаться Морфею. Но ничего не получилось – мне померещилось, что я весь напичкан этими волосами... Они впивались в мое тело как микроскопические пиявки, они замещали мою плоть и, в конце концов, я, клетка за клеткой, ощутил себя старым немощным водоносом, приковылявшим за советом и помощью к Заратустре.
...Заратустра сидел в просторной пещере среди нас, злых и добрых, доверчивых и недоверчивых, больных и здоровых, умных и глупых... Сидел и, пряча глаза, метал бисер за мелкие деньги:
...Не бойся боли души и тела. Боль – свидетельница бытия... Очисти душу – зависть и злоба сминают день и отравляют ночь; гнев и гордыня есть пыль, закрывающая солнце... – говорил Заратустра и нам становилось жаль своих грошей.
...Не спеши, послезавтра – смерть. Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: они не могут жить друг без друга. Улыбнись скупому – он боится умереть бедным и меняет этот день на фальшивые монеты. Улыбнись подлому – он меняет свет дня на темень своей души. Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра – преддверие. Живи сегодня и здесь и жизнь станет бесконечной... – говорил Заратустра, и мы удручено качали головами: «Он свихнулся в одиночестве! Свихнулся и учит нас!!!».
...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он ведет в никуда и, следовательно, бесконечен... – говорил Заратустра, а мы думали: «Хорошо, что этот бред, не слышат наши дети...»
...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда и ни к чему не можешь. И устало прячешь голову в сыпучий песок повседневности. Хоть дышишь ты там неглубоко, но секунда за секундой песчинка за песчинкой замещают твои легкие, твое живое мясо, твой еще думающий мозг, твои еще крепкие кости. И, вот, ты – каменный идол и лишь иногда твои остекленевшие глаза сочатся бессмертной тоской о несбывшемся... – говорил Заратустра, а мы шептались: «Вы слышите!!? Он издевается над нами... Он называет нас каменными идолами!»
...Не принимай себя всерьез, ведь серьезность – это ощущение значимости, а что могут значить природа и ты, ее частичка? Кто или что может все это оценить в целом и в частностях? – говорил Заратустра, а мы, сжав кулаки, придвигались к нему.
...Но скоро из воздуха воплотится то, что соединяет землю и небо – появится Смерть. Ты поймешь, что жизнь прошла, и наступило утро небытия. И уже не твое солнце движется к закату... – сказал Заратустра и я, донельзя раздосадованный, ткнул его костылем в живот. И проснулся от резкой боли в желудке и увидел, что Полины с Леной в камере нет.
Вмиг забыв о боли, я вскочил на ноги, осмотрелся и только тогда сообразил, что камера освещена естественным светом, в изобилии льющемся извне. И тут мои глаза уткнулись в потеки крови на поверхностях трещины... Я бросился к ней, рассмотрел потеки и понял, что кровь свернулась давно, гораздо раньше нашего появления здесь. «Это не Ленки или Полины кровь! – подумал я с облегчением. – Это Баламут с Бочкаренкой здесь были, и кто-то из них застрял... Но вылез...»
Я снова осмотрел камеру. «Трещина в полу открылась во время недавнего землетрясения... – отметил я. – Вот, здесь в углу, кто-то сидел... Аккуратная попочка, прекрасный отпечаток, София, наверное... Да, вот ее золотой волосок...»
Я поднес волосок к глазам и представил насмешливо-уверенное личико Баламутовой жены... Нежное, жаждущее вожделенных прикосновений... И впервые за последние сутки услышал Ольгин голос «Э-э...». Я обернулся и увидел, что она смотрит пустыми, но какими-то особенными глазами. «Она ревнует!» – мелькнула догадка... – Души нет, она ревнует телом... Если я прав, то сейчас она..."
Я угадал – Ольга, закрыв глаза, легла на пол, приспустила брюки, потом трусики. Ошеломленный я, смотрел на кудрявый лобок, нежную кожу бедер, розовый след от резинки трусиков под животиком... "Кукла, бессловесная кукла, думающая позвоночником... – заклубилась в голове мысль, и тут же стало стыдно. – Ведь это моя Ольга!
Я затряс головой, пытаясь изгнать из нее похоть, но ничего не получилось. «...Проще надо быть, проще, – скулило мое второе я. – Как эта Ольга. Она все делает бездумно... Чем меньше мыслей во время этого, тем лучше... От мыслей одна импотенция. Надо не думать, а просто наслаждаться телом партнерши, своим телом, восторгаться обоюдной слаженностью движений... Сначала нежно, трепетно – потому, что мысли еще не вполне растворились в первоначальных чувствах...»
Ольга, как бы прочитав эти мысли, медленно согнула ноги в коленях, подержала их сомкнутыми, затем раздвинула. Половая щель разошлась, внутренние губы обнажились, влажные, чарующие... Сердце мое бешено застучало, сознание вырвалось тугой волной и я, расстегивая ремень, двинулся к ней. Но последняя мысль, сотканная уже из пустоты черепной коробки, остановила, заставила презирать самое себя: Полина! Ленка! Их нет, а ты...
Я подошел к Ольге, поцеловал в носик, она неожиданно обняла, впилась влажно в губы, подала мое тело на себя. И все это с пустыми глазами. Я вырвался. С трудом... Избегая прикосновений к завораживающей коже, натянул ей трусики, брюки, посадил к стене...
Чтобы не видеть девушку, я отвернулся к трещине, сунул в нее голову и попытался думать о детях. Но спиною чувствовал мягкое, упругое, упрямое, податливое, горячее, живительное тело... «Животное!!! – закричал я себе. – Животное!!!» А мыслишка подрубила этот крик начисто: «Ханжа! Ты бы уже кончил и был бы в полном порядке!»
К счастью мой безумный взгляд, устремленный наружу, перевернулся калейдоскопом раз, перевернулся два и я увидел на тропке, протоптанной мышами и ласками, след Ленкиного ботиночка...
– Они ушли!!! – почему-то обрадовался я. – Они вырвались на свободу!
– А чему ты радуешься? – спросило мое второе я.
– Полина наверняка выведет Ленку в кишлак и подойдет там к какой-нибудь доброй женщине... Они сами выберутся и приведут сюда людей...
– Во-первых, странно, что она ушла, ничего тебе не сказав, – возразил мой оппонент. – Этого никак не объяснить, по крайней мере, положительно. Во-вторых, большинство людей Худосокова, насколько тебе известно, как раз таки из ближайшего кишлака. Он, без сомнения, там всех купил – одни ему служат непосредственно, другие хлеб пекут, третьим – чабанам, например, – наверняка обещана награда в целых сто рублей за любые сведения о появлении в округе чужаков...
– Так что же делать?
– Не отчаиваться, все равно ничего не изменишь. И, трахни свою подругу. Другого случая у тебя может и не быть...
* * *
...Я не боялся за дочерей. "Полина умеет думать и умеет быть хитрой... – размышлял я, прижавшись щекой к Ольгиному предплечью. – Слава богу, я научил ее не сдаваться никому и ни чему и, главное – себе. Я выдумывал ей сказки, в которых герои выходили сухими из воды только потому, что верили в удачу... А сам всегда сдавал безнадежные партии... Сдавался и начинал новую...
Надоело. Все надоело. Надоело бороться с людьми, догонять их, убегать... Надоели эти «надо», «надо», «надо». О, Господи, ты знаешь, как прекрасно бороться не с людьми, с природой? Как прекрасно лазать по скалам – кураж, вызов, нервное дрожание рук и ног, прекрасное чувство – «вот она, грань жизни и смерти!» Простая трещина в скале, заросшей безжизненным лишайником... Дотянешься до нее пальцами – и ты бог, ты заберешься на самый верх, ляжешь там и будешь, счастливый, смотреть в голубое небо. А лавина? Попав в нее и не сдохнув сразу, ты понимаешь, что выиграл, и осталось сделать всего лишь несколько правильных ходов, и этот снежный зверь ляжет под тебя холодным мертвенно-бледным трупом... И ты наступишь на него все еще дрожащими от страха ногами. А просто идти по раскаленной пустыне хотя бы семьдесят километров? Не жара, не жажда, не пот, заливающий глаза, не гнетут тебя так, как твоя воля... Воля по каплям покидающая тебя... И ты знаешь, что, может быть, там, за тем барханам, она испарится вся, и ты с облегчением скажешь себе: «Все... Я пришел...» И там, за тем самым барханом, она испаряется вся, и ты с огорчением понимаешь, что не воля, эта выдуманная вещь, движет твоими ногами, а что-то другое... Может быть, просто привычка идти... Ты усмехаешься, ты понимаешь, что эти усталые ноги будут идти, даже если сознание покинет тебя... Да, они будут капризничать, филонить, подламываться, они будут болеть и кровоточить, но все равно будут идти...
А среди людей плохо... Люди – это не твоя полевая партия, не друзья, с которыми ты много лет подряд дышал в рваных палатках одним воздухом. Люди – это связи, амбиции, предрассудки, стартовая позиция, неприязнь, должность. Люди не любят правды, они врут себе и детям... Люди любят похожих и любят быть похожими. Они выдают себя за кого угодно, но только не за себя... Они не хотят узнать себя.
Узнать себя страшно... Узнать, что в тебе столько же от совершенства, от Бога, сколько в огурце сухого остатка. Один хруст, немного вкуса и вода, много воды... И еще люди – приборы из плоти, они всю жизнь, изо дня в день могут заворачивать сосиски, выглядеть, ставить штампы, поднимать производительность и вколачивать гвозди... Бессознательно они презирают себя и потому выдумывают совершенных и всемогущих богов и рождают безжалостных убийц... Худосокова...
Шорох прервал мои мысли, я потянулся, сел, обернулся к Ольге и увидел, что рядом с ней сидит Шварцнеггер с пистолетом в руке и смотрит на меня как на рулон дешевой туалетной бумаги.
5. Опять крааль. – Супербизон идет по следу. – Засада. – Кырк-Шайтан, Сильвер и сбоку бантик.
– Где остальные? – спросил Шварцнеггер бесстрастным голосом автоответчика.
– Не знаю... – ответил я упавшим голосом. – Я проснулся – детей не было. Ушли, наверное, в пещеру...
– Не в трещину?
– Полина не пролезла бы...
Шварцнеггер подошел к трещине и, настороженно оглянувшись на меня, попытался просунуть в нее голову. Она, к моему глубокому неудовлетворению не пролезла (в воображении я видел, как молочу его, застрявшего, ногами). Следов Леночки, к счастью, он видеть не мог – солнце расположилось так, что слепило ему глаза.
– Кровь? – спросил Шварцнеггер, заметив бурые потеки.
– Это либо Баламут, либо Бельмондо пытались просунуть свои глупые головы... Ну, как ты сейчас пытался...
– Они, что выздоровели?
– Если бы выздоровели, не совали бы...
– Про них тоже ничего не знаешь? – спросил с холодной ухмылкой, пристально заглядывая мне в глаза.
– Откуда? Они раньше нас в бреду смылись... Я по крови только понял, что они сюда заглядывали... Разве здоровый человек...
– Бери бабу, пойдем, – не дал сказать Шварцнеггер. – Она за мной, ты за ней. Если что, убью обоих. Ферштейн?
– А на фиг идти?
– Хозяин приказал к обеду доставить.
– К обеду? Что же ты раньше не говорил, что к обеду? Мы бы давно уже в штольне были...
– Много говоришь. Пошли.
– А можно мне по большому? Я недолго?
– Если долго, досирать в штаны будешь...
И Шварцнеггер, взяв Ольгу за руку, повел за собой к выходу из камеры. Когда они скрылись в проходе, я устроился напротив трещины и начал забрасывать пылью след Ленкиного ботиночка. Забросав, натянул штаны и кинулся догонять Ольгу.
* * *
Оставив нас в краале, Шварцнеггер ушел в карст искать, как я подумал, Баламута и Бельмондо с их дамами. Перед тем, как исчезнуть в лазе, он посоветовал мне не устраивать на него засад.
У устья штольни я нашел картонный ящик с провизией – в основном консервы, печенье и другая съедобность, продающаяся в любом уличном магазинчике. Накормив Ольгу и поев сам, я устроился на траве и задумался, что делать дальше. И сразу же в голову пришла мысль, что неплохо бы замуровать Шварцнеггера в карсте.
"А если друзья не нашли выхода и не сбежали? Да и чем замуровывать? – рассудил я и, в конце концов, решил воспользоваться подсказкой Шварца и устроить на него засаду. И устроить ее не у выхода из лаза, а где-нибудь в пещере, тем более, что фонарь мой светил еще ярко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38