Он отвечал, отвечая самому себе: революционные силы иссякли, культурная работа – вот что нужно; условия изменились, былые герои – в былом, все выродилось, измельчало, бури нет, есть рябь и пена… От Тихомирова уходили пораженными, уязвленными, обиженными. Потом прощали: умирает ребенок.
Саша слабел день ото дня. Глаза косили. Игрушки не занимали его. Когда боль стихала, он смотрел перед собою. В этом неподвижном взгляде было не детское и не взрослое, а было ясновиденье: он чувственно распознавал смерть.
А луна ее призывала, потому что из какого окна ни погляди, какой она ни будь – полной или ясной, круторогой или в пятнах, – всегда слева. Под окнами ночами выл пес. Приблудный, ничейный, выводил переливчато и с перепадами, не срываясь на звонкое, сипло выл, не жалуясь и не оплакивая, нет, угрожающе, мстительно, подло торжествуя.
Неверный свет луны сливался с песьим воем. Тихомиров подумал: «Пусть придет скорее. Надо отворить ей двери. Довольно, пусть уносит. Приди, милосердная».
Мысль эта ужаснула его. Ведь думал он не о Сашином избавлении. Он думал о том, что сказал доктор: если и выживет – слепота, тупоумие… И, подумав: «Приди, милосердная», – взывал о милосердии к себе, к самому себе, к избавлению от калеки сына.
Он ужаснулся. Однако поначалу тому, что Катя, уже уснувшая, очнется вдруг и уловит, поймает сейчашнюю его мысль. И, лишь ужаснувшись этой Катиной догадке, Тихомиров ужаснулся самому себе. Как он, нежный отец, мог так подумать? Он съежился, словно над люком, в который не дозволено и опасно заглядывать. Что значат океанские пучины в сравнении с безднами души? Все путалось, перемежалось, чадило, зыбко плавилось.
Тогда он взмолился. Не к богу обращался Тихомиров, безбожник с гимназической скамьи. Он не упал на колени. Не достал заветный образок св. Митрофания, мамин подарок. И не раскрыл маленькое евангелие, сестрин подарок, который был тут же, среди его книг.
Но все ж он молил о пощаде. Не было произнесено затверженных в детстве молитвословий. Но он молил, взывая о пощаде. Кого? Нечто. Кого-то. И обещал что-то исполнить, не сознавая, что именно, но хорошее, доброе и для него, Тихомирова, очень трудное.
5
– А вы бы напомнили комиссару Равошолю: ведь недавно наш государь пожаловал Анну прокурору. И правительство республики позволило прокурору носить монархический орден!
– Вы о деле князя Кропоткина?
– Да.
Рачковский улыбнулся.
– Ах, Александр Спиридоныч, Александр Спиридоныч… Так-то оно так, да только сотня парламентариев потребовала немедленной амнистии.
– Которая, однако, не выгорела.
– Оттого, что преступление Кропоткина было совершено здесь, на территории Франции, и судил его суд французский. А у нас с вами-то никаких юридических обоснований нет-с. И быть не может-с… – Рачковский опять иронически улыбнулся. – Орден святыя Анны… Лента через левое плечо… А мосье Равошоль, бьюсь об заклад, придерживается пословицы: из орденской ленты шубы не сошьешь. Ему шуба нужна, вот что, Александр Спиридоныч. Шу-ба-с!
– И во сколько она нам влетит?
– Одному комиссару или вообще? – Рачковский широко повел рукою.
– Вообще.
Рачковский помолчал. Он уже знал прижимистость подполковника Скандракова. Радетель казенного добра, черт его задери. Не из своего кошелька, а жмется, как барышник.
– Уж я прикидывал, – сказал Рачковский, – и так прикидывал, и эдак…
– И что же?
– В итоге, Александр Спиридоныч, никак не меньше пятнадцати.
– Пятнадцати тысяч?
Рачковский вздохнул.
– Именно-с. Меньшим не обернуться. – Он оживился. – Да вы, прошу вас, вникните. Вот взять Дегаева. Безвредный, никому уж не нужный. А за него, извольте-ка, за него – десять. За одно лишь указание, где он. А тут… – Рачковский руки воздел. – Тут тяжкий преступник, главарь, вся надежда революции!
– Десять тысяч объявлено отнюдь не за «указание», – сухо поправил Скандраков. – За по-им-ку. А за указание – вполовину меньше.
– Ну хорошо, хорошо, пусть так, ошибся. Однако как не признать – Тихомиров-то не чета Дегаеву! Как не признать?
Скандраков насупился. Его коротенькие ножки, суча и припрыгивая, то высовывались, то вновь прятались под креслом. Эва заломил, брюзгливо думал Скандраков. Правда, в банке – «золотой молоток». И прямехонько на сей параграф расходов. Но Александр Спиридонович всегда жалел казенные деньги. Искренне жалел. А Рачковский и в ус не дует. Привык, видать, жуировать. Ишь нафранчен-то. А в отчетах, которые шлет департаменту, привирает. Как пить дать привирает. А вот пойди-ка обревизуй такого. Нагородит с три короба, а не ухватишь. Однако должное следует отдать – ловок, деятелен, неглуп, далеко не глуп.
Петр Иванович Рачковский числился в посольском штате. Де-факто – «состоял при министерстве внутренних дел». Он давно убрался из России. Пришлось-таки покинуть дорогое отечество: Петеньку Рачковского еще студентом изобличили в провокаторстве, он опасался мести бывших коллег, москвичей революционного толка. А в Париже выказал недюжинные способности. С самим префектом завел связи! Префект здесь – важная птица, веса значительного. Префект Парижа, назначенный лично президентом, подчинен лишь министру внутренних дел. И весь политический сыск в столице тоже у префекта: первое бюро в его канцелярии, в его управлении префектурой.
Чрезвычайные полномочия подполковника Скандракова, личная инструкция г-на Плеве, доставленная дипломатической почтой, произвели на Рачковского известное впечатление. Но в трепет не повергли. Он не лебезил, не заискивал перед посланцем Санкт-Петербурга. В Париже Рачковский плавал акулой. Все умел сообразить, завязать и развязать. Скандраков же здесь, в Париже, казался Рачковскому провинциалом. Однако именно «провинциал» располагал текущим счетом в банке, а к банковским счетам Петр Иванович всегда испытывал почтение.
Практический план «принудительного доставления тяжкого государственного преступника дворянина Льва Александровича Тихомирова» уже вызрел в сообразительном, гибком и хитром уме Петра Ивановича.
Никакой Ландезен, никто из тех, кто терся рядом с Тихомировым по указке Рачковского, не сумел бы уломать Тихомирова хоть на неделю посетить Россию. Высылка из Парижа в провинцию, обещанная и префектом, и комиссаром, вопроса не решала. Оставалось одно: насилие, похищение.
И сразу же топорщились всяческие «но». Тихомиров ныне редко отлучался из дому; а если и отлучался, то к двум-трем лицам. Его внезапное исчезновение несомненно всполошит русскую эмигрантскую шатию, друзей-французов. Полиции придется принимать меры, и, конечно, ни сам префект, ни комиссар Равошоль не посмеют пресечь розыски. Наконец, на франко-германском кордоне могут возникнуть черт знает какие затруднения: республиканская пограничная стража, весьма снисходительная на рубежах Швейцарии, весьма бдительна – по въевшейся неприязни к немцам – на рубежах Германии.
Скандраков не спорил. Но волков бояться – в лес не ходить. А идти надо было, ничего не попишешь. И Петр Иванович развивал «методу умыкания».
– Тут раньше всего что нужно? – вопрошал он, азартно раздувая хрящеватые ноздри, в то время как руки его машинально холили одна другую. – Тут раньше всего отменная карета. Ковер-самолет! И я уж приглядел – чудо. Лошади чтоб первейших статей, королевские. Эдаких в Париже раздобыть невелик труд. Найдем. Кучером – непременно француз. И непременно агент. Равошоль обещал верного малого. Разумеется, и этот заломит втридорога. – Рачковский хохотнул. – Знаю, Александр Спиридоныч, нож вам острый, но уж чего тут… – Скандраков не улыбнулся, Рачковский продолжал: – Доктор нужен, не обойтись никак: шприц, морфий… Ну да-да, это уж как он-то, Тихомиров, в карете… Схватить надо где-нибудь в малолюдстве. А ежели в провинцию его выпрут – и того лучше! Уехать-то он уедет, да недалеко. Голову даю наотрез, где-нибудь близ Парижа окопается. А для нас это… – Рачковский пальцы горстью к губам поднес и причмокнул. – Деревенское уединение, лесочек, проселочек, ан мы тут как тут. Приедем, подстережем на прогулке, окликнем: «Извините, сударь, куда ведет эта дорога?» И вот она – минута: рывком в карету, а в горло – кляп, а доктор – сц-ц-ц-ц… – Рачковский изобразил звуком и жестом что-то похожее на инъекцию. – Морфий – штука верная: уснет. Тишина, глубокий сон, а карета – пошел, пошел…
Скандраков покачал головой.
– Доктор… Где же такого охотника наймешь?
Рачковский сцепил руки замком, потряс ими.
– Вот тут, признаюсь, незадача. Сперва-то я одного заприметил. Эх, думаю, лучшего не придумаешь.
– Кого?
Рачковский объяснил: того самого, что лечит тихомировского отпрыска.
– Представляете, Александр Спиридоныч? Каков эффект: Тихомиров, увидев его в карете, онемел бы. Это уж точно: так бы и онемел. А медик бы – сц-ц-ц-ц… – Рачковский повторил жест и звук, означающий инъекцию.
– Да, пожалуй, такой бы пассаж, – согласился Скандраков.
– Однако… – Рачковский вздохнул. – Я справки навел: негож, каналья. Никуда не годится. Этот самый медик коммунарам сочувствовал, раненых выхаживал. Нет, кашу не сваришь.
– А если с полицейским врачом? – предложил Скандраков. – У них при комиссариатах состоят? – И, не дождавшись ответа: – А может, вы сами? А? Сами вы бы и того-с…
Рачковского как ужалило.
– Я! Избави бог, Александр Спиридоныч! Я эти шприцы, эти инструменты… Я видеть их не могу, не то чтобы тронуть. Увольте, увольте!.. Полицейского врача?.. Что ж, пощупать можно. Однако опять, опять благородный металл.
Скандраков задумался. Не о расходах, об ином: уж больно «метода умыкания» смахивала на сцену из Дюма-отца… Юридические неудобства, смущавшие Александра Спиридоновича в Петербурге, теперь «силою вещей» отодвинулись, хотя в глубине души он не переставал ощущать во всем этом предприятии что-то, скажем, не совсем приличное. Но как ни крути, а по смыслу службы и присяги он должен исполнить особые поручения, и он их исполнит.
Не однажды и подолгу обсуживали и пересуживали они с Рачковским «изъятие» важнейшего преступника. Александр Спиридонович высказал, между прочим, мысль, которая понравилась Петру Ивановичу: исподволь, не теряя времени, распустить слух о секретных замыслах Тихомирова наведаться в Россию и тем самым заранее упредить суматоху, неизбежную при его исчезновении. А уж потом, после, когда похищенный окажется в Германии, объявить в петербургских газетах: давно, мол, разыскиваемый Тихомиров задержан в Вержболове. А пока… А пока Рачковскому приискивать доктора, усилить слежку за Тихомировым, не оставлять его пугающей, загадочной почтой.
Регулярные свидания с Ландезеном подполковник не открывал Рачковскому. Поступал так не из склонности к таинственности: информацию Рачковского поверял информацией Ландезена. И наоборот. Агентурные сведения субъективны. Сопоставление – матерь истины. К этому способу Скандраков прибегал издавна.
С некоторых пор Александр Спиридонович чуял расхождение в тональности суждений о Тихомирове. Рачковский находил Тихомирова прежним – непримиримый враг, лишь несколько убавивший свою энергию из-за тяжкого недуга сына. Ландезен непосредственно общался с Тихомировым, и Ландезен нет-нет и поговаривал, пользуясь музыкальным термином, о внезапных модуляциях. Скандраков чутко прислушивался к сообщениям Ландезена. Но при этом он все ж не забывал своего первого впечатления, скорее смутного предположения: уж не «двоится» ль этот фат с физиономией бульварного гуляки, не играет ли на обе стороны?
Правда, еще вчера фат прискакал как сорока, но весть на хвосте принес отнюдь не сорочью. На серьезные размышления навела она Александра Спиридоновича.
Ландезен был настроен смешливо, полагал рассмешить и Скандракова. Ах, каков курбетец, весело думал Ландезен, спеша в открытом фаэтоне-виктории к площади Св. Магдалины.
При первом свидании его высокоблагородие здорово-таки огорошил: «Постарайтесь установить, водит ли Тихомиров знакомство с Лорис-Меликовым». Ну и ну! С таким же успехом можно было бы предположить дружбу Льва Александровича с принцем Уэльским. Ха-ха-ха! С Лорис-Меликовым, графом и генерал-адъютантом, бывшим (при покойном Александре Втором) диктатором всея Руси! Нынешний государь давно уволил диктатора в отставку, Лорис на покое где-то в Европе, не у дел и, может быть, фрондирует. Но дружить или хотя бы водить знакомство с Тихомировым? Было чему изумиться. И Ландезен тогда, при первом свидании с Александром Спиридоновичем, изумился. Ну-с, а нынче… Ах, если его высокоблагородие не лишен юмора, быть потехе.
Едва раскланявшись, Ландезен, не удерживая каскада улыбок и улыбочек, ударился живописать «комический курбетец».
– Изволите ли видеть, вхожу к Тихомировым и в передней – нос к носу с молодым человеком. Этакий приятный кавказец. Одет прилично, но скромно, книги под мышкой. Лев Александрович представляет: «Вот прошу, господин Лорис-Меликов»… – Ландезен сделал паузу.
– То есть как… «молодой человек»? – растерялся Скандраков.
– А так-с! – возликовал Ландезен. – Студент! Совсем молодой! А Лев Александрович конфузился… Он всегда в подобных обстоятельствах… «Вот, – говорит, – пришлось и у него тоже перехватить сто франков. Совсем нужда заела». А я смотрю…
Скандраков замахал руками.
– Погодите! Какие, к черту, франки! Вы мне толком, толком!
– Ох ты господи, – расплылся Ландезен. – Да это племянник. Понимаете – племянник!
– Чей племянник? Какой племянник? – вознегодовал Скандраков. – Перестаньте дурака валять! Что еще за племянник?
– Не я валяю, – расхохотался Ландезен. – Не я, а там, – он ткнул пальцем в потолок, – у вас, в департаменте.
Скандраков грохнул креслом, лицо его побурело. Он так глянул на Ландезена, что тот перестал смеяться. Ничего не поделаешь, господин из департамента лишен чувства юмора.
– Племянник графа Лорис-Меликова, – словно извиняясь, пояснил Ландезен. – Племянник его сиятельства, студент. Вхож к Тихомирову, вхож к Лаврову. Всерьез его, кажется, не принимают. Так, молодой армянин с нигилистским душком.
Ландезен притих. Потешничать не довелось. Скандраков, заложив руки за спину, расхаживал по номеру, крепко пристукивая каблуками. Он был мрачен, он злился.
Эка, однако, департамент плюхнулся в лужу! Какой-то болван телеграфировал о появлении в тихомировском окружении Лорис-Меликова, департаментские приняли сопляка за графа Михаила Тариеловича. И вывели гипотезу: существует-де альянс экс-диктатора, экс-министра с парижским центром заговорщиков. Очень похоже, очень достоверно получалось: граф слыл конституционалистом, предлагал покойному государю нечто вроде земского собора, а новый государь, третий Александр, дал ему пинок под зад.
В Гатчине гипотеза обратилась в гиперболу: Лорис с Юрьевской в давнем приятельстве; обиженные, злобствующие, опальные, они, пожалуй, решатся и на сговор с революционерами ради дворцового переворота. Тогда уж быть Лорису при Юрьевской правой рукой, а Юрьевской при сыне своем – от морганатического брака с Александром Вторым – регентшей. Так мерещилось гатчинскому семейству.
Оттуда, из этой точки и проклюнулся росток сверхсекретной миссии подполковника Скандракова. Нынешняя «эврика» Ландезена прибила его как град. Резанула, раздосадовала дурацкая ситуация. С другой стороны, он мог бы и злорадствовать: еще в Петербурге Александр Спиридонович сомневался в серьезности гатчинских беспокойств. И оказался прав. Ее светлость княгиня Юрьевская, как и его сиятельство граф Лорис-Меликов, мирно жительствуют в Ницце.
Скандраков, выпроводив Ландезена, решил прогуляться. Близился праздник, годовщина взятия Бастилии, город охорашивался гирляндами, флагами, готовился к фейерверкам.
Скандраков рассеянно посматривал по сторонам, его трость то плавно взлетала, то, скользя в ладони, опускалась. Шел он без цели, куда ноги несли, не думая ни о Тихомирове, ни о хлопотах Рачковского, ни о Ландезене, а думая о том прелестном местечке, где мирно жительствуют экс-диктатор и вдова императора.
Скандраков никогда не бывал у теплого моря. Да где он, собственно, бывал? Киев, Москва, Петербург. И вот – Париж. Не густо. Пролетят года – аминь… Он размечтался. Ему рисовались пальмы, желтые и оранжевые сады, снежные виллы Ниццы и прелестные, как жемчужины, дамы, огни карнавалов, золотой вихрь казино.
Его повлекло в лазурь, в очаровательную беспечность, ему захотелось кейфа, неги, ничегонеделанья.
А чем он хуже других? Почему он должен бессменно стоять на часах? Отчего бы ему не совершить небольшой вояж де плезир? Ах, черт побери! И если уж на то пошло… Если уж на то пошло, ему необходима Ницца! Да-да, необходима: присмотреться к образу жизни Екатерины Михайловны Юрьевской, рожденной княжны Долгорукой, угрожавшей царствующему дому… В спальном вагоне он умчит к Средиземному, к горизонтам, парусам, плеску прибоя…
Увлекшись, мечтая, Александр Спиридонович все ж испытывал некоторую неловкость:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Саша слабел день ото дня. Глаза косили. Игрушки не занимали его. Когда боль стихала, он смотрел перед собою. В этом неподвижном взгляде было не детское и не взрослое, а было ясновиденье: он чувственно распознавал смерть.
А луна ее призывала, потому что из какого окна ни погляди, какой она ни будь – полной или ясной, круторогой или в пятнах, – всегда слева. Под окнами ночами выл пес. Приблудный, ничейный, выводил переливчато и с перепадами, не срываясь на звонкое, сипло выл, не жалуясь и не оплакивая, нет, угрожающе, мстительно, подло торжествуя.
Неверный свет луны сливался с песьим воем. Тихомиров подумал: «Пусть придет скорее. Надо отворить ей двери. Довольно, пусть уносит. Приди, милосердная».
Мысль эта ужаснула его. Ведь думал он не о Сашином избавлении. Он думал о том, что сказал доктор: если и выживет – слепота, тупоумие… И, подумав: «Приди, милосердная», – взывал о милосердии к себе, к самому себе, к избавлению от калеки сына.
Он ужаснулся. Однако поначалу тому, что Катя, уже уснувшая, очнется вдруг и уловит, поймает сейчашнюю его мысль. И, лишь ужаснувшись этой Катиной догадке, Тихомиров ужаснулся самому себе. Как он, нежный отец, мог так подумать? Он съежился, словно над люком, в который не дозволено и опасно заглядывать. Что значат океанские пучины в сравнении с безднами души? Все путалось, перемежалось, чадило, зыбко плавилось.
Тогда он взмолился. Не к богу обращался Тихомиров, безбожник с гимназической скамьи. Он не упал на колени. Не достал заветный образок св. Митрофания, мамин подарок. И не раскрыл маленькое евангелие, сестрин подарок, который был тут же, среди его книг.
Но все ж он молил о пощаде. Не было произнесено затверженных в детстве молитвословий. Но он молил, взывая о пощаде. Кого? Нечто. Кого-то. И обещал что-то исполнить, не сознавая, что именно, но хорошее, доброе и для него, Тихомирова, очень трудное.
5
– А вы бы напомнили комиссару Равошолю: ведь недавно наш государь пожаловал Анну прокурору. И правительство республики позволило прокурору носить монархический орден!
– Вы о деле князя Кропоткина?
– Да.
Рачковский улыбнулся.
– Ах, Александр Спиридоныч, Александр Спиридоныч… Так-то оно так, да только сотня парламентариев потребовала немедленной амнистии.
– Которая, однако, не выгорела.
– Оттого, что преступление Кропоткина было совершено здесь, на территории Франции, и судил его суд французский. А у нас с вами-то никаких юридических обоснований нет-с. И быть не может-с… – Рачковский опять иронически улыбнулся. – Орден святыя Анны… Лента через левое плечо… А мосье Равошоль, бьюсь об заклад, придерживается пословицы: из орденской ленты шубы не сошьешь. Ему шуба нужна, вот что, Александр Спиридоныч. Шу-ба-с!
– И во сколько она нам влетит?
– Одному комиссару или вообще? – Рачковский широко повел рукою.
– Вообще.
Рачковский помолчал. Он уже знал прижимистость подполковника Скандракова. Радетель казенного добра, черт его задери. Не из своего кошелька, а жмется, как барышник.
– Уж я прикидывал, – сказал Рачковский, – и так прикидывал, и эдак…
– И что же?
– В итоге, Александр Спиридоныч, никак не меньше пятнадцати.
– Пятнадцати тысяч?
Рачковский вздохнул.
– Именно-с. Меньшим не обернуться. – Он оживился. – Да вы, прошу вас, вникните. Вот взять Дегаева. Безвредный, никому уж не нужный. А за него, извольте-ка, за него – десять. За одно лишь указание, где он. А тут… – Рачковский руки воздел. – Тут тяжкий преступник, главарь, вся надежда революции!
– Десять тысяч объявлено отнюдь не за «указание», – сухо поправил Скандраков. – За по-им-ку. А за указание – вполовину меньше.
– Ну хорошо, хорошо, пусть так, ошибся. Однако как не признать – Тихомиров-то не чета Дегаеву! Как не признать?
Скандраков насупился. Его коротенькие ножки, суча и припрыгивая, то высовывались, то вновь прятались под креслом. Эва заломил, брюзгливо думал Скандраков. Правда, в банке – «золотой молоток». И прямехонько на сей параграф расходов. Но Александр Спиридонович всегда жалел казенные деньги. Искренне жалел. А Рачковский и в ус не дует. Привык, видать, жуировать. Ишь нафранчен-то. А в отчетах, которые шлет департаменту, привирает. Как пить дать привирает. А вот пойди-ка обревизуй такого. Нагородит с три короба, а не ухватишь. Однако должное следует отдать – ловок, деятелен, неглуп, далеко не глуп.
Петр Иванович Рачковский числился в посольском штате. Де-факто – «состоял при министерстве внутренних дел». Он давно убрался из России. Пришлось-таки покинуть дорогое отечество: Петеньку Рачковского еще студентом изобличили в провокаторстве, он опасался мести бывших коллег, москвичей революционного толка. А в Париже выказал недюжинные способности. С самим префектом завел связи! Префект здесь – важная птица, веса значительного. Префект Парижа, назначенный лично президентом, подчинен лишь министру внутренних дел. И весь политический сыск в столице тоже у префекта: первое бюро в его канцелярии, в его управлении префектурой.
Чрезвычайные полномочия подполковника Скандракова, личная инструкция г-на Плеве, доставленная дипломатической почтой, произвели на Рачковского известное впечатление. Но в трепет не повергли. Он не лебезил, не заискивал перед посланцем Санкт-Петербурга. В Париже Рачковский плавал акулой. Все умел сообразить, завязать и развязать. Скандраков же здесь, в Париже, казался Рачковскому провинциалом. Однако именно «провинциал» располагал текущим счетом в банке, а к банковским счетам Петр Иванович всегда испытывал почтение.
Практический план «принудительного доставления тяжкого государственного преступника дворянина Льва Александровича Тихомирова» уже вызрел в сообразительном, гибком и хитром уме Петра Ивановича.
Никакой Ландезен, никто из тех, кто терся рядом с Тихомировым по указке Рачковского, не сумел бы уломать Тихомирова хоть на неделю посетить Россию. Высылка из Парижа в провинцию, обещанная и префектом, и комиссаром, вопроса не решала. Оставалось одно: насилие, похищение.
И сразу же топорщились всяческие «но». Тихомиров ныне редко отлучался из дому; а если и отлучался, то к двум-трем лицам. Его внезапное исчезновение несомненно всполошит русскую эмигрантскую шатию, друзей-французов. Полиции придется принимать меры, и, конечно, ни сам префект, ни комиссар Равошоль не посмеют пресечь розыски. Наконец, на франко-германском кордоне могут возникнуть черт знает какие затруднения: республиканская пограничная стража, весьма снисходительная на рубежах Швейцарии, весьма бдительна – по въевшейся неприязни к немцам – на рубежах Германии.
Скандраков не спорил. Но волков бояться – в лес не ходить. А идти надо было, ничего не попишешь. И Петр Иванович развивал «методу умыкания».
– Тут раньше всего что нужно? – вопрошал он, азартно раздувая хрящеватые ноздри, в то время как руки его машинально холили одна другую. – Тут раньше всего отменная карета. Ковер-самолет! И я уж приглядел – чудо. Лошади чтоб первейших статей, королевские. Эдаких в Париже раздобыть невелик труд. Найдем. Кучером – непременно француз. И непременно агент. Равошоль обещал верного малого. Разумеется, и этот заломит втридорога. – Рачковский хохотнул. – Знаю, Александр Спиридоныч, нож вам острый, но уж чего тут… – Скандраков не улыбнулся, Рачковский продолжал: – Доктор нужен, не обойтись никак: шприц, морфий… Ну да-да, это уж как он-то, Тихомиров, в карете… Схватить надо где-нибудь в малолюдстве. А ежели в провинцию его выпрут – и того лучше! Уехать-то он уедет, да недалеко. Голову даю наотрез, где-нибудь близ Парижа окопается. А для нас это… – Рачковский пальцы горстью к губам поднес и причмокнул. – Деревенское уединение, лесочек, проселочек, ан мы тут как тут. Приедем, подстережем на прогулке, окликнем: «Извините, сударь, куда ведет эта дорога?» И вот она – минута: рывком в карету, а в горло – кляп, а доктор – сц-ц-ц-ц… – Рачковский изобразил звуком и жестом что-то похожее на инъекцию. – Морфий – штука верная: уснет. Тишина, глубокий сон, а карета – пошел, пошел…
Скандраков покачал головой.
– Доктор… Где же такого охотника наймешь?
Рачковский сцепил руки замком, потряс ими.
– Вот тут, признаюсь, незадача. Сперва-то я одного заприметил. Эх, думаю, лучшего не придумаешь.
– Кого?
Рачковский объяснил: того самого, что лечит тихомировского отпрыска.
– Представляете, Александр Спиридоныч? Каков эффект: Тихомиров, увидев его в карете, онемел бы. Это уж точно: так бы и онемел. А медик бы – сц-ц-ц-ц… – Рачковский повторил жест и звук, означающий инъекцию.
– Да, пожалуй, такой бы пассаж, – согласился Скандраков.
– Однако… – Рачковский вздохнул. – Я справки навел: негож, каналья. Никуда не годится. Этот самый медик коммунарам сочувствовал, раненых выхаживал. Нет, кашу не сваришь.
– А если с полицейским врачом? – предложил Скандраков. – У них при комиссариатах состоят? – И, не дождавшись ответа: – А может, вы сами? А? Сами вы бы и того-с…
Рачковского как ужалило.
– Я! Избави бог, Александр Спиридоныч! Я эти шприцы, эти инструменты… Я видеть их не могу, не то чтобы тронуть. Увольте, увольте!.. Полицейского врача?.. Что ж, пощупать можно. Однако опять, опять благородный металл.
Скандраков задумался. Не о расходах, об ином: уж больно «метода умыкания» смахивала на сцену из Дюма-отца… Юридические неудобства, смущавшие Александра Спиридоновича в Петербурге, теперь «силою вещей» отодвинулись, хотя в глубине души он не переставал ощущать во всем этом предприятии что-то, скажем, не совсем приличное. Но как ни крути, а по смыслу службы и присяги он должен исполнить особые поручения, и он их исполнит.
Не однажды и подолгу обсуживали и пересуживали они с Рачковским «изъятие» важнейшего преступника. Александр Спиридонович высказал, между прочим, мысль, которая понравилась Петру Ивановичу: исподволь, не теряя времени, распустить слух о секретных замыслах Тихомирова наведаться в Россию и тем самым заранее упредить суматоху, неизбежную при его исчезновении. А уж потом, после, когда похищенный окажется в Германии, объявить в петербургских газетах: давно, мол, разыскиваемый Тихомиров задержан в Вержболове. А пока… А пока Рачковскому приискивать доктора, усилить слежку за Тихомировым, не оставлять его пугающей, загадочной почтой.
Регулярные свидания с Ландезеном подполковник не открывал Рачковскому. Поступал так не из склонности к таинственности: информацию Рачковского поверял информацией Ландезена. И наоборот. Агентурные сведения субъективны. Сопоставление – матерь истины. К этому способу Скандраков прибегал издавна.
С некоторых пор Александр Спиридонович чуял расхождение в тональности суждений о Тихомирове. Рачковский находил Тихомирова прежним – непримиримый враг, лишь несколько убавивший свою энергию из-за тяжкого недуга сына. Ландезен непосредственно общался с Тихомировым, и Ландезен нет-нет и поговаривал, пользуясь музыкальным термином, о внезапных модуляциях. Скандраков чутко прислушивался к сообщениям Ландезена. Но при этом он все ж не забывал своего первого впечатления, скорее смутного предположения: уж не «двоится» ль этот фат с физиономией бульварного гуляки, не играет ли на обе стороны?
Правда, еще вчера фат прискакал как сорока, но весть на хвосте принес отнюдь не сорочью. На серьезные размышления навела она Александра Спиридоновича.
Ландезен был настроен смешливо, полагал рассмешить и Скандракова. Ах, каков курбетец, весело думал Ландезен, спеша в открытом фаэтоне-виктории к площади Св. Магдалины.
При первом свидании его высокоблагородие здорово-таки огорошил: «Постарайтесь установить, водит ли Тихомиров знакомство с Лорис-Меликовым». Ну и ну! С таким же успехом можно было бы предположить дружбу Льва Александровича с принцем Уэльским. Ха-ха-ха! С Лорис-Меликовым, графом и генерал-адъютантом, бывшим (при покойном Александре Втором) диктатором всея Руси! Нынешний государь давно уволил диктатора в отставку, Лорис на покое где-то в Европе, не у дел и, может быть, фрондирует. Но дружить или хотя бы водить знакомство с Тихомировым? Было чему изумиться. И Ландезен тогда, при первом свидании с Александром Спиридоновичем, изумился. Ну-с, а нынче… Ах, если его высокоблагородие не лишен юмора, быть потехе.
Едва раскланявшись, Ландезен, не удерживая каскада улыбок и улыбочек, ударился живописать «комический курбетец».
– Изволите ли видеть, вхожу к Тихомировым и в передней – нос к носу с молодым человеком. Этакий приятный кавказец. Одет прилично, но скромно, книги под мышкой. Лев Александрович представляет: «Вот прошу, господин Лорис-Меликов»… – Ландезен сделал паузу.
– То есть как… «молодой человек»? – растерялся Скандраков.
– А так-с! – возликовал Ландезен. – Студент! Совсем молодой! А Лев Александрович конфузился… Он всегда в подобных обстоятельствах… «Вот, – говорит, – пришлось и у него тоже перехватить сто франков. Совсем нужда заела». А я смотрю…
Скандраков замахал руками.
– Погодите! Какие, к черту, франки! Вы мне толком, толком!
– Ох ты господи, – расплылся Ландезен. – Да это племянник. Понимаете – племянник!
– Чей племянник? Какой племянник? – вознегодовал Скандраков. – Перестаньте дурака валять! Что еще за племянник?
– Не я валяю, – расхохотался Ландезен. – Не я, а там, – он ткнул пальцем в потолок, – у вас, в департаменте.
Скандраков грохнул креслом, лицо его побурело. Он так глянул на Ландезена, что тот перестал смеяться. Ничего не поделаешь, господин из департамента лишен чувства юмора.
– Племянник графа Лорис-Меликова, – словно извиняясь, пояснил Ландезен. – Племянник его сиятельства, студент. Вхож к Тихомирову, вхож к Лаврову. Всерьез его, кажется, не принимают. Так, молодой армянин с нигилистским душком.
Ландезен притих. Потешничать не довелось. Скандраков, заложив руки за спину, расхаживал по номеру, крепко пристукивая каблуками. Он был мрачен, он злился.
Эка, однако, департамент плюхнулся в лужу! Какой-то болван телеграфировал о появлении в тихомировском окружении Лорис-Меликова, департаментские приняли сопляка за графа Михаила Тариеловича. И вывели гипотезу: существует-де альянс экс-диктатора, экс-министра с парижским центром заговорщиков. Очень похоже, очень достоверно получалось: граф слыл конституционалистом, предлагал покойному государю нечто вроде земского собора, а новый государь, третий Александр, дал ему пинок под зад.
В Гатчине гипотеза обратилась в гиперболу: Лорис с Юрьевской в давнем приятельстве; обиженные, злобствующие, опальные, они, пожалуй, решатся и на сговор с революционерами ради дворцового переворота. Тогда уж быть Лорису при Юрьевской правой рукой, а Юрьевской при сыне своем – от морганатического брака с Александром Вторым – регентшей. Так мерещилось гатчинскому семейству.
Оттуда, из этой точки и проклюнулся росток сверхсекретной миссии подполковника Скандракова. Нынешняя «эврика» Ландезена прибила его как град. Резанула, раздосадовала дурацкая ситуация. С другой стороны, он мог бы и злорадствовать: еще в Петербурге Александр Спиридонович сомневался в серьезности гатчинских беспокойств. И оказался прав. Ее светлость княгиня Юрьевская, как и его сиятельство граф Лорис-Меликов, мирно жительствуют в Ницце.
Скандраков, выпроводив Ландезена, решил прогуляться. Близился праздник, годовщина взятия Бастилии, город охорашивался гирляндами, флагами, готовился к фейерверкам.
Скандраков рассеянно посматривал по сторонам, его трость то плавно взлетала, то, скользя в ладони, опускалась. Шел он без цели, куда ноги несли, не думая ни о Тихомирове, ни о хлопотах Рачковского, ни о Ландезене, а думая о том прелестном местечке, где мирно жительствуют экс-диктатор и вдова императора.
Скандраков никогда не бывал у теплого моря. Да где он, собственно, бывал? Киев, Москва, Петербург. И вот – Париж. Не густо. Пролетят года – аминь… Он размечтался. Ему рисовались пальмы, желтые и оранжевые сады, снежные виллы Ниццы и прелестные, как жемчужины, дамы, огни карнавалов, золотой вихрь казино.
Его повлекло в лазурь, в очаровательную беспечность, ему захотелось кейфа, неги, ничегонеделанья.
А чем он хуже других? Почему он должен бессменно стоять на часах? Отчего бы ему не совершить небольшой вояж де плезир? Ах, черт побери! И если уж на то пошло… Если уж на то пошло, ему необходима Ницца! Да-да, необходима: присмотреться к образу жизни Екатерины Михайловны Юрьевской, рожденной княжны Долгорукой, угрожавшей царствующему дому… В спальном вагоне он умчит к Средиземному, к горизонтам, парусам, плеску прибоя…
Увлекшись, мечтая, Александр Спиридонович все ж испытывал некоторую неловкость:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69