— Тебе-то что? Оставь это!
— А почему не отдаете за того, кто ей люб?
— «Кто ей люб?» — прерывает ее Ташана.— Что ты говоришь? Люб! Она же еще ребенок?!
— Кто ребенок?
— Да наша Зона... Дитя еще наивное, имей совесть!
— Дитя, говоришь... И в турецкие времена такого не бывало, а сейчас Сербия, школы... Нынче наивных ищи-свищи, не найдешь! В школе грамоте учат, наивным не останешься!...
— Ах, оставь! — прерывает ее Калиопа.— Не будем об этом говорить. Придет время, заневестится, тогда уж проще простого, как говорится, найти для золота золотых дел мастера,— заканчивает гордо тетушка Калиопа.
— Вот, нескладехи, а я что говорю?! Я ведь о золотых дел мастере и толкую...
— Что? Что ты сказала? — встрепенулась хозяйка.— О ком это ты толкуешь?
— О нашем Манче! Почему не отдать за него, коли дети любят друг друга.
— Погляди-ка на нее, мелет языком невесть что! — говорит Ташана Таске.— Откуда это тебе известно?
— Весь околоток знает, да и всему городу известно, как же мне не знать? — отвечает Дока.— Все, все мне рассказали, как на суде выложили!..
— Кто рассказал? — спрашивает тетушка Калиопа.
— Ум, догадка подсказали. Мне все в точности известно... Потому и забежала спросить: отдадите ли девушку?
— Нет, нет, не отдадим! — восклицают разом обе тетки — Калиопа и Урания.
— Ах, да кто вас-то спрашивает, будет ли владыка бриться? Я с хозяйкой разговариваю! — бросает им Дока через плечо и спокойно продолжает.— Так вот, если ищете жениха для вашей Зоны, есть у меня под-, ходящая партия... потому к вам и забежала... Парень что надо, кроткий, как голубь, и ремесло в руках, работает, как...
— Есть, уже есть,— прерывают ее в один голос Калиопа и Урания.— И говорить об этом не стоит...
— А что... вы купеческого рода, так недаром есть поговорка: путь к сердцу никому не заказан...
— Поздно ты, Дока, спохватилась... Есть уже у нас на примете жених для Зоны! — говорит Урания.— Тому, кто нашел партии для ее старших сестер, легко найти жениха и Зоне.
— Да есть ли лучшая партия, чем наш Манча? Во всем городе такого парня не сыщешь! Мастерская у него есть, да еще какая, взял в аренду и соседнее помещение, думает
большой магазин делать... Ремесло у него доходное и руки золотые, к владыке вхож в любое время дня и ночи, в городе ему почет и уважение... Есть и касса для денег, и товар, как у настоящего торговца, не прячет деньги в кубышку во дворе или по чердакам, как кошка добычу... Стал первым ювелиром от Белграда до Печа и Призрена! Да коли и нет денег, что из того? Раз дети любят друг друга, зачем им деньги? Знаешь, как в той песне:
У нас деньжата перевелись, Зато любви — хоть завались!
Молодые, красивые — и он и она, любви на целый век хватит!.. Чего вам еще нужно?!
— Неровня он, не для купеческого дома...— высокомерно вступает в разговор тетушка Таска (до сих пор она держалась в тени, предоставляя говорить другим и оставляя за собой последнее слово), даже не поглядев на Доку, а куда-то через окно во двор.— Чиновник берет жену из чиновничьего дома, офицер — из офицерского, ремесленник — из ремесленного,— так в мире повелось! — заканчивает она решительно и совсем отворачивается от Доки.
— Что ж, Таска, мне понятны твои речи! — говорит Дока, закинув ногу на ногу и залихватски пуская струю дыма.— Понимаю, отлично понимаю. Ты спишь и видишь, как бы просватать Зону за этого болвана, купеческого сынка Манулача Йорданова... вот чего тебе хочется...
— Хочется! Ну и что?
— А коли хочется, так и выходи за него сама: ты ведь вдова... Раз уж так стараешься!
— Я Зоне теткой прихожусь!
— А я Манева тетка!
— Мне по душе Манулач!
— А мне Мане! — заключает Дока и обращается к остальным.— Женщины, побойтесь бога ради светлого праздника, да разве можно Зону отдать Манулачу? Какая же это пара?!
— За Мане ей не быть! — стоит на своем Таска.
— Да почему?
— Хе, хе! — презрительно фыркает Таска.— Гусь свинье не товарищ!
— Что ж, отдавайте ее за нелюбимого, за этого Манулача,— вскипев, кричит Дока.— Только потом как бы не
пришлось локти себе кусать, когда начнет посылать персики другим...
— Что ты сказала, типун тебе на язык! — кричат, взбеленясь, Таска и две другие тетки.— И не стыдно: жена ремесленника и такое говорит! Кто пошлет персик? Дочь чорбаджи?! И кому?
— Ну,— шипит зло Дока,— турецким майорам и полковникам, пожалуй, не пошлет, их уже нет, а вот нашим христианам — непременно, но и это позор...
— Дочь чорбаджи?
— Эх,— усмехается Дока,— мало я их знаю! Вот, скажем, сложили частушку о Сике, о нашем позоре христианском. А кто такая Сика? Дочь ремесленника или чорбаджи? А?
— Погоди-ка, Сика! Пошто бежишь в палатку?
— Как же, мама, как же! На баклаву сладку Пригласил полковник, бравый полюбовник.
— О господи! — крестятся тетушка Урания и тетушка Калиопа, не в силах прийти в себя от изумления.
— Кто была и кем была эта самая Сика, о которой сложили песню? Говори, отродье греческое! — орет Дока»— А ты, Ташана, отдавай дочь за Манулача, по крайней мере, будет у тебя красивый внук... Обезьяну получишь, а не внука! Вот так-то! — сердито заканчивает Дока и захлопывает за собой дверь, оставляя женщин в полной растерянности.
— О боже, о господи! Ахти! Какой стыд! Какой позор! — крестясь, причитают женщины.
Шум, разумеется, разбудил и старого хаджи Замфира. Пришлось и ему вмешаться. Спросонок он не сразу разобрался что к чему и сообразил, в чем дело, только когда провожал Доку.
— Неплохо я им сказала? — защищается Дока.— Почему это не пара, если все мы одной веры?
Старый Замфир ее успокаивает, и все кончилось бы тихо-мирно, если бы Дока не коснулась сословия.
— Кричат: «Купеческий дом!», «Купеческая дочь!». Подумаешь, цаца какая! И купцы не вечны...
— Ну, ладно, хватит! — насупясь, обрывает Доку чорбаджи Замфир.— Пришла, посватала, с тем и ушла, чего теперь кипятиться?.. Силой тут не возьмешь!..
— Нет, почему Мане ей не пара?! Купеческая дочь, да?
— Ах, не того вы рода, за кого невесты дерутся...
— Подумаешь, будто мы вас не знаем! Отца твоего и тебя как звали? Корытником! А деда как дразнили в торговых рядах? Мисочником... А сейчас... Мы купцы...
— Ну, хватит наконец,— поднимая брови, говорит Замфир.
— А что? Коль не возьмет из вашего дома, думаешь, холостым останется? Ерунда! Была бы спина, а седло найдется! Жениться Мане — раз плюнуть...
— Женится, только возьмет по себе.
— Запомни, хаджи: этот мир что лестница,— один поднимается, другой сходит, и вас, купцов, это тоже касается. Мало ли таких, что ходили в первых купцах, а нынче звонарями да церковными сторожами стали, из пищалей палят на престольный праздник у святого Пантелеймона... Ты-то сходишь с лестницы, а мой Манча поднимается...
— Ого-го-го! Надел кобель чикчиры и пустился в хоровод,— цедит чорбаджи Замфир, зеленея от гнева,— так и твой Манча...
— Кто «кобель», холера чорбаджийская?! — завопила благим матом Дока.— Вот возьму сейчас нанули (и она показала ему на ряд деревянных сандалий, выстроившихся перед дверью) да как хвачу по башке!.. Обрушусь на твою голову, как сербы на бастион Митад-паши на Винике! Мисочник и корытник несчастный!
— Скажи спасибо, что ты у меня в доме,— еле сдерживаясь, говорит бледный как полотно хозяин.
— Да за «кобеля» я тебя и в торговых рядах отделаю вместе с этой обезьяной Манулачем,— в ярости орет Дока и уходит, оставив огорошенного чорбаджи Замфира посреди двора. Крестясь левой рукой, он шепчет:
— О, упаси бог!.. О господи!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Это первый и единственный в романе диалог влюбленных. Ничего пикантного и даже интересного в нем нет, поскольку в тех краях считается зазорным даже переглянуться женщине с мужчиной, не говоря уж о том, чтобы разговаривать. (Но и не будь, этого, диалог &се равно оказался бы самым обыденным, ведь в подобных обстоятельствах влюбленные обычно молчат или болтают о пустяках)
На другой день, в понедельник, когда с таким нетерпением ждут почина и первого покупателя, в мастерскую к Мане собственной персоной явилась Дока. Пришла рассказать, что и как было, и, поскольку все кончилось худо, утешить бедного влюбленного
и думать позабыл об их субботнем разговоре и не чуял никакой беды, поэтому новость его удивила, а рассказ о том, как протекали и развивались события, как громом его поразил. Он совсем впал в уныние и был безутешен. Тетка Дока поначалу его обругала, а потом всячески принялась утешать: не волнуйся, мол, не предавайся отчаянию, а главное, не расстраивайся, что так обошлись с теткой, она тоже в долгу не осталась.
— Не сердись,— говорила Дока,— и не печалься! Подумаешь, не отдали за тебя девушку?! Что тебе в конце концов? Можно и без петуха проснуться, и жениться без Зоны!.. Эх, была бы спина, а седло всегда найдется! Все это ерунда! Выбирай любую, вон их сколько! Только не огорчайся, не тужи!.. Тетка твоя не осталась посрамленной! Выдала им, как надо! Небось теперь на тебя и глядеть не станут, так я их отбрила!.. И на твое «как живете-можете» не ответят! — с довольным видом закончила тетушка Дока на прощанье.— Сейчас даже если посватаешь старую ведьму Таску, так и ее не отдадут, теперь мы враги навеки!
Так рассуждала довольная собой Дока. Но, разумеется, для Манчи это было слабым утешением. Весь день он ходил сам не свой: ни работа, ни выручка, ни разговоры — ничто его не занимало. Слова Доки все время звучали у него в ушах, а распаленное воображение живо рисовало разыгравшуюся между Докой и Замфировыми сцену. Одна только мысль, что Зона могла все это слышать и видеть, приводила его в ужас, впрочем, еще страшней была мысль о том, что ей после пришлось вытерпеть от своих домашних. Поэтому Мане не успокоился, пока на другой день не разыскал служанку Васку, не расспросил ее и не узнал, что произошло после ухода Доки. Васка рассказала, что Зоне крепко досталось от всех, особенно от отца. Старый Замфир ведь ничего не знал, ему только сейчас обо всем рассказали да еще пожаловались, как они мучаются с Зоной. Навалились все разом: Таска — медовыми словами, мать — проклятьями, отец — страшными угрозами, а прочие тетки— длинными нравоучениями и наветами, и ничего удивительного, что Зона сдалась, уступила, стала прежней — гордой, надменной и холодной дочерью чорбаджи!..
Васка сказала правду.
После ухода Доки в доме Замфира поднялся настоящий тарарам. Зона все слышала из соседней комнаты, а сцену между Докой и отцом не только слышала, но и видела. Как только Дока ушла, старый Замфир, распалясь страшным родительским гневом, обрушил его на свою любимицу, как никогда в жизни. Поток брани, который вылила на него Дока, прогнал сон и до того разволновал его, что он даже не наказал служанке, как это делал неизменно уже сорок лет, подать ему воды. Решив, что приход Доки и сватанье сделано с ведома и согласия Зоны, он просто пришел в ярость.
— Так вот каково твое воспитание и образование?! Этому тебя учили в школе?! — орал Замфир на свою любимицу, да так громогласно, что любопытные женщины-соседки кинулись было к стене, но, испугавшись гнева чорбаджи, в ужасе разбежались.— Шестьдесят один мясоед перевалил я за свою жизнь, слышишь, сука поганая,— орал старый Замфир,— и никто еще ни при турках, ни сейчас, в сербские времена, меня так не срамил, ни одна собака так не укусила, как сейчас вот эта ведьма... Это ты ей сказала прийти в мой дом?! Хорошо же ты бережешь мою честь! Дочь хаджи Замфира идет плясать коло... хочет породниться с дурочкой Докой, назвать ее своей тетушкой!
— Да будь он хоть торговец...— подначивала тетушка Таска, распаляя гнев Замфира,— подрядчик там или поставщик... а то ведь картежный шулер... голытьба... Сунет, идучи в лавку, огурец и пол-лепешки под мышку — вот тебе и обед... А сама лавка? Ни дать ни взять — сундук еврея-менялы... Ну, пускай уж если бедняк, то был бы хоть смирным парнем! Но он ведь картежник, пьяница, мот, охотник и к тому же еще лошадник и барышник; слоняется целыми днями с ружьем по виноградникам, точно полевой сторож или караульщик, ночами же ему играют цыгане и пляшут цыганки, а он пьет — ни дать ни взять мусульманский монах — и расшвыривает деньги этим несчастным потаскухам!.. Либо выхватит нож и воткнет в стол или из ружья бабахнет — чистый разбойник... И во всяком околотке у него по девке...
— Довольно! — прервал ее Замфир, но тетка Таска не унималась.
— Те нужны ему для потехи, а эта наша — для денег... Охота затесаться в знатную семью...
— Хватит, я сказал, Таска!..— снова прервал ее хозяин.
— Гоже ли такое вытворять ремесленнику? Разве это порядок? — продолжала тетушка Таска.— И Зона, и Калина, и еще другая!.. Да на что это похоже, матерь божья?! Хорошо сказал наш плотник Божин: два арбуза под мышкой не унесешь!
— Похоже,— вмешался Замфир,— он и одного не унесет! Я пашей в турецкие времена смещал, а сейчас...
— Вот, вот! — подливала масла в огонь тетушка Таска.— Выслать eFO надо! Пусть на всю жизнь запомнит, собака, что такое дом чорбаджи...
— Заруби себе на носу! — решительно подытожил хаджи Замфир.— Если хоть раз я еще услышу о тебе что-нибудь плохое, не выпущу из дома... Запру! Не увидишь больше ни города, ни людей! Как вот эту горлицу,— и он указал на сидящую в клетке горлицу.— Света белого не взвидишь! Позабудет тебя и улица, и околоток, и город; никто и знать не будет, что у хаджи Замфира в доме дочка! Ясно?
— Ясно!..— потупясь и дрожа всем телом, сказала Зона.
* * *
Как у всякого человека, и у Мане были враги, которые только и ждали, чтобы взять его на зубок. Правда, старый Замфир не только не сказал никому ни слова, но строго-настрого наказал домашним даже не заикаться об этой некрасивой истории, тем не менее никак, ну никак это не могло остаться тайной, хотя бы потому, что происходило, черт побери, в присутствии пяти женщин (считая и Доку), из коих две — Таска и Дока — были более усердными и более умелыми распространительницами волнующих (и правдивых и ложных) слухов, чем любая газета тиражом десять тысяч экземпляров!
Вот почему история эта разнеслась с быстротой молнии и стала отлично известна и в целом и в подробностях, ибо Таска точнехонько рассказывала обо всем том, что говорила Доке, а Дока — все то, что она сказала Таске и Замфиру. И по околоткам, и в торговых рядах несколько дней только и было разговоров как об этом. А о том, что рассказ вырос в объеме за счет приумножения подробностей, подагаю, можно и не упоминать. Воскресли в памяти, ожили и снова стали циркулировать даже две давно, казалось, позабытые пословицы. А сколько насмешек сыпалось на голову Мане, разумеется, за его спиной, но иногда и при нем, правда, в виде отдаленного намека, во всяком случае, один такой о троумец на другой день ходил с опухшей щекой и на вочрос, что с ним, - жаловался на коренной зуб, из-за кот рого всю ночь не сомкнул глаз.
Положение Мане стало невыносимым. Раздумывая без конца и так и этак, он не видел никакого выхода и проклинал тот час, когда по дурости признался Доке в своей беде. Но когда она пришла и предложила поправить дело, только тогда он испугался по-настоящему, и решил сделать еще одну попытку — подстеречь где-нибудь Зону, остановить ее и спросить в последний раз... По крайней мере, снять с себя хотя бы вину за эту неприятную историю и доказать, что он здесь ни при чем, что во всем виновата тетушка Дока и ее глупость...
Но встретиться и поговорить с девушкой в те времена и в той среде было непросто, поскольку взгляды общества на гулянья по тротуарам и в парках, на посещения концертов, певчих обществ и танцевальных школ — словом, на все то, где молодые люди могут встретиться и поговорить, были довольно своеобразными и странными, как сказал бы какой-нибудь поборник эмансипации женщин — консервативными и ретроградными. За девушкой неизменно, как тень, следовала мать, тетка или родственница; после замужества опять же свекровь, невестки, золовки,— так что молодая женщина никогда не оставалась одна; впрочем, и предоставь ей свободу, она не знала бы, что с ней делать, потеряла бы голову, как канарейка, выпущенная из клетки. Дозволялось разве что сходить к соседям через дворовую калитку или через улицу. Поэтому
прошло немало времени, пока Мане удалось встретить Зону и перекинуться с* ней несколькими словами. Чего только не творят железная воля и твердое решение!
Мане подстерегал Зону, и наконец его желание осуществилось.
Как-то в первые сумерки, когда Зона в своей шубке зеленого атласа возвращалась с соседней улицы от сестры Костадинки, перед ней из темноты внезапно вынырнул Мане. Васка испуганно отпрянула в сторону.
— Васка, смотри!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17