И поэтому, прикинув расходы Мане по дому и деньги, которые он тратит в кабаках, он увидел в нем опасного конкурента. Разыскал какого-то кабацкого стряпчего, уговорил его заступиться, так сказать, за правое дело и написать про Ухаря в газете.
— Просто дышать нам не дает! — жаловался прошлый господин адвокату.— Живут они — будь здоров! Ничего рынке не покупают. В парке никогда не увидишь, чтобы они гуляли, как люди по всей Европе, с женами, сестрами или, скажем, со свояченицами!.. Или вечером чтоб пошли в концерт! Боже сохрани! «Мы-де на виноградник». С собой берут и поесть и выпить — и никто от них ломаного гроша не имеет. А я человек светский: хочу вкусно поесть, да и выпить не прочь... У меня редкий день когда в доме не подают суп, а они жрут лук-порей и на первый день рождества... С таким народом конкурировать невозможно. Разве что сурьму и серебро воровать... да и то... А я на Горице все ногти себе обломал, собственно, не я, но это все равно что я. И потому прошу, сваргань-ка ты статейку, а уж я в долгу не останусь...
— Можешь не волноваться! — сказал стряпчий и, протянув кельнеру пустую кружку, спросил: — Это которая? Ты запоминай... Значит, седьмая? Ладно... Раз ты сказал, значит, правда. Я буду пить, а ты только запоминай, деньги получишь! Получишь, брат! — И, отвернувшись от кельнера, продолжал: — Можешь не волноваться! — И он снял шляпу, потому что голова у него кружилась от выпитого пива.— Знаешь, как я его?! Хоть маслом потом его обмажь, собака и та им подавится!..
И сдержал слово. Разделал Мане под орех, весь город пришел в волнение. Статью читали и друзья и враги; первые ограничивались упреками, жалели и старались смягчить удар, вторые ликовали и разносили сплетню дальше. Мане несколько дней был вне себя, он не привык к таким вещам — не чиновник, который уж ко всему притерпелся и проглатывает любую обиду, впрочем, как и все цивилизованные люди! Мане пришел в ярость. Сунул за пояс нож и готов был на все; однако, несмотря на усиленные поиски и расспросы, никак не мог докопаться, кто автор пакостной статейки, подпись же ничего не говорила, под заметкой стояло: «Ревностный сын нашей святой православной церкви». Наконец и Мане пришлось прибегнуть к перу, к этому, как говорят, новому оружию, и дать в газете опровержение. Опровержение сочинил тот же самый стряпчий, что по наущению его врага написал про Мане!..
* * *
В доме мастера Мане беда. Чудесная идиллическая тишина превратилась в ад. Евда ходит как убитая, Мане — как бешеный. Евда никуда носу не кажет, Мане днем приходит домой редко, а лучше бы и вовсе не приходил, такой он стал грубый и сварливый. Брюзжит, ничем ему не угодишь: и обед не сготовили как следует, и постель не застлана как надо; рубаха не постирана и не поглажена, как ему хотелось. Что ни день — стычка с матерью, а ведь недавно еще был внимательный и послушный сын. Евда молчит, терпит и только украдкой плачет.
Так продолжалось несколько дней, тяжелых, черных дней, потом мало-помалу все улеглось и утихло. И тогда Евда издалека, обиняками намекнула сыну, что пора подыскивать ей «смену», она-де уже состарилась.
— Сейчас, сынок, другие времена, другие порядки и обычаи,— говорила Евда,— ищи себе, сынок, подходящую партию, а наше времечко миновало — быльем поросло!.. Зачем это нужно, чтоб о тебе в газетах писали? Зачем губить молодость и красоту по кабакам и трактирам с распутными девками?.. Чтоб в газеты попасть и чтоб о тебе судачил весь город?! Для чего это тебе, Мане, сынок? Со стыда и срама я готова сквозь землю провалиться, жизнью клянусь! Женись, приведи в дом молодую! Погляди, каким ты мужчиной стал! Твой отец привел меня в дом, когда был не старше нашего Коте. Для чего тебе губить себя?
Так Евда уговаривала сына. Редко проходил день, чтоб она не заводила речь о женитьбе. Мане, в свою очередь, уверял ее, что таково и его давнишнее желание. И обещал сделать так, как она хочет.
Вот таким образом газетная статейка произвела переворот в жизни Мане. Впрочем, и без нее долго ждать бы не пришлось, потому что там, на Востоке, раньше женятся и раньше старятся. Не успеет девушка начать покусывать нижнюю губку, а портной мерить и шить ей юбки — она уже невеста; как только парень начинает винтить ногами, сдвигать феску на одну бровь да глядеть на носки своих сапог — он жених!.. Откроет такой собственную лавку, значит, пора обзаводиться хозяйкой. И все его сватают, расхваливают, уверяют, что он — хорошая партия: «У человека своя лавка!» — хотя этому человеку всего восемнадцать лет, а лавка у него чуть побольше дорожного сундука. Таков обычай. Едва у человека усы распушились, его уже и невесты зовут «дядей», а если он отпустил и бороду, то величают «батюшкой» или «дедушкой», как бы ok на это ни сердился. И когда он идет по улице, все женщины, молодые и старые, почтительно встают и стоят у своих ворот, чуть, склонив головы и сложив на животе руки, пока он не пройдет. Так и получается, что хочешь не хочешь, а должен жениться, ибо все его к этому понуждают — и соседи, и знакомые, и домочадцы, и родичи. Родные только и твердят в его присутствии: «Вот хочет, чтобы женили его!» А бедняга голову опустит и глядит в сторону, конфузится, но не отрицает и не протестует. Вообще в среднем классе с женитьбой дело идет гораздо быстрей и проще, чем в высшем, у богатых и образованных. Поэтому там нет такого множества старых холостяков с их вечными жалобами на мокропогодицу и плохую кухню, злых старых дев, от которых пахнет нафталином и которые закладывают в уши вату. Нет, такого у них никогда не бывает!
Чуть что, берут человека в оборот, хоть ему и во сне еще не снилось семьей обзаводиться, и твердят со всех сторон: «Женись!» Словно сорванцы, что суют в ухо ослу слепня, чтобы довести его до неистовства, и бедняга тщетно лягается, пытаясь сбросить поклажу и деревянное седло. Так точно и парню прожужжат все уши женитьбой да женушкой,— и завтра вы уже не узнаете вчерашнего уравновешенного, спокойного и довольного жизнью человека! Стоит только сказать: «Слушай, о тебе один человек очень уж расспрашивал!» — «Какой человек?» — «Да тот, знаешь, в юбке, из вчерашней компании!» Он вспомнит, улыбнется, сначала скажет, что это его нисколько не касается, и обязательно закончит: «Ну, а в самом деле, что она говорила?» — «Говорила, что ты ей нравишься».— «Ей-богу?!» — «Лопни мои глаза!» — «Ну, и еще что?» — «Еще сказала, что ты показался гордым. Дескать, кого он ждет? Наверное, будущую счастливицу, которая еще не родилась. А может, он хочет уйму денег в приданое...» — «Не врешь? Так и сказала?» — «Только прошу, ни слова! — говорит искуситель таинственно.— Она просила ничего тебе не говорить».— «Ох, братец ты мой любезный!» — восклицает парень и больше уж ни о чем другом не думает. Теперь жизнь кажется ему пустой, он чувствует себя одиноким и заброшенным; в голову лезут мысли о старости, о болезнях, кто тогда станет не щадя сил за ним ухаживать, как не жена, верная подруга и спутница мужа? И он приходит к выводу, что не в силах больше оставаться холостым. Короче говоря, он уже и представить себе не в состоянии, как можно хоть один день оставаться без хозяйки дома. И находит, что лучшая в мире женщина — «она», жизнь без нее — не жизнь и они созданы друг для друга! И одно лишь прикосновение колен под столом или «ты», впервые ею произнесенное, привяжет его к ней крепче любых канатов и цепей, «розовых», разумеется. Не пройдет много времени, и люди увидят, как он, с чисто выбритым затылком, благоухающий парикмахерской, полный достоинства, в окружении толпы теток, шествует на просины с пылающими от смущения ушами.
Нечто подобное должно было произойти и с мастером Мане. Возымев самые серьезные намерения женить сына, его мать Евдокия созвала наконец совет — семейный совет, совет пожилых женщин.
Родственницы отозвались на приглашение. Пришли две тетки с материнской стороны, Дика и Кара, и две тетки с отцовой стороны, Параскева и Николета, и еще одна тетка, Рушка, которую все считали родственницей, но никто не знал, с какого боку она приходится родственницей. Евда объяснила, для чего она их созвала, рассказала, что заставляет ее ускорить дело, поведала о газетной статье, о своем позоре и наконец о том, что серьезно намерена женить сына. И спросила, что они об этом думают. После этого каждая держала речь и каждая обязательно растекалась по древу и уходила далеко от обсуждаемого предмета; каждой был дан совет не отвлекаться, на что все по очереди обижались и вставали, чтобы уйти, тем не менее все остались и в конце концов выразили единодушное мнение, что Мане пора жениться и что всем им надо дружно взяться за дело и найти ему подходящую невесту. И когда внезапно нагрянула еще одна тетка, незваная, некая Дока, и, сложив на животе руки, спросила, ради чего они собрались, Параскева с серьезным и многозначительным видом процедила:
— Собрались, Дока, хотим вот женить нашего теленка!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
повествует о семейной вечеринке, на которой был утвержден список кандидаток, то есть девушек на выданье, или, точнее, девушек, из коих мастер Мане должен был избрать себе спутницу жизни
Спустя несколько дней у Евды снова собрался семейный совет. То и дело, постукивая шлепанцами или шарканцами, проходит по мощеному двору, сунув руки под мышки, одна из теток. Собрались все — и Дика, и Кара, и Рушка, и Параскева, и Николета, и Дока. Все явились по приглашению Евды, только самая молодая, Дока, как и всегда, пришла незваная. Это была еще красивая, ядреная бабенка с несколько странными манерами. Бывало, идет по улице, забудется и давай насвистывать. Поэтому от нее всячески старались избавиться: в дом к себе не звали, с собой в гости не брали, а если и брали, то после бесконечных споров и пререканий об условиях, которые Дока весьма неохотно принимала. Тетушка Дока не отличалась деликатностью: вечно что-нибудь ляпнет, когда ее не спрашивают, и поставит всех в неловкое положение. А уж что скажет, будет защищать до драки, потому и слывет драчуньей. Женщины не любят иметь с ней дело, а если уж отвязаться от нее не удается и приходится брать с собой, то ставят условие, чтобы она молчала как рыба. В таком случае она должна была поклясться: «Чтоб мне ослепнуть! Чтоб мужу моему Со-тиру на свете не жить (кстати сказать, мужа своего она вовсе не боялась), если я хоть рот раскрою!» Впрочем, предосторожности родичей ее нисколечко не трогали, а им нисколечко не помогали. У Доки был какой-то удивительный нюх, она легко и просто узнавала, где собирается добрая компания, то ли по запаху жареного кофе, то ли по шипению сковородок или по шеренге выстроившихся у дверей шлепанцев и шарканцев — самой верной приметой и лучшим доказательством того, что здесь собралась теплая компания, которая пьет кофе и развлекается.
Все тетки по матери и по отцу уселись кружком на низких диванах, пьют кофе, кое-кто закурил не хуже любого мужчины. Тетушка Дока пьет и кофе и анисовую и вдобавок дымит, что твой турок. Обсуждают невест, которые, по их мнению, могут составить партию для Манчи.
Начинает Параскева:
— Какая девушка появилась у Мадиных, напротив Зеленого источника, дай бог ей здоровья! Такой красавицы в жизни своей еще не видела, а я ведь женщина немолодая... Фрузиной зовут.
— Да разве она одна?! — перебивает ее тетушка Рушка.— В доме Йоргана Калтагджи расцвела девушка, Тимчей зовут, точно лилия! Будь здесь турки,— чтоб мне ослепнуть!— они бы насильно обратили ее в свою веру!.. Почему тебе, Евда, не потолковать с ним о Тимче?
— А что тут будешь делать?! — говорит Евдокия.—
576
Какой толк говорить? О чем? Бранью не поможешь! В солдаты гонят силой, а женятся — вольной волей
— Может, в Белграде ему приглянется какая молодая белградка, если наши не подходят?! — вмешивается Дока, но, не получив ответа, умолкает.
Вспомнили еще кое-кого: Дику Грнчарскую, Ленче Кубеджийскую, Дону Чешменджийскую, Зону Ставрину и Иону Мамину — все как на подбор — красивые, порядочные, трудолюбивые девушки. Целую неделю не покладая рук хлопочут по хозяйству; по воскресеньям, надев шелковые платья, отплясывают коло, а в понедельник, вскинув мотыгу на плечо и распевая «Изумруд ты мой зеленый...», направляются в поле, на ниву или на виноградник... Все отличные партии для Манчи. Евда признает это и обещает поговорить с сыном.
— Ты, Евда,— вмешивается Дока,— побольше рассказывай ему о девушках! Чего ему сидеть неженатому, губить понапрасну свой век? Годы уходят! Что он, дервиш какой или монах, чтоб жить отшельником?! И я ему толковала, да меня он слушать не хочет!.. Брось, говорит, помолчи, Дока! Ты думаешь, мне жениться — все равно что тебе шкалик ракии опрокинуть? Поколе молод, дотоле и дорог! И не пожелал, собака, больше со мной разговаривать. Я вижу, с ним каши не сваришь, и оставила!.. А какие девушки пошли бы за него, сам паша бы не отказался! Уж как любо выйти замуж, но вдвойне любо выйти за нашего Манчу, особенно как он после службы вернулся из Белграда!.. А какое почтение мне оказывают, и все из-за Манчи! Я прекрасно понимаю, по какой это причине! Бегут через улицу, чтоб руку мне поцеловать... Только о Манче спросить стыдятся... Я в глазах у них читаю!.. И отлично знаю, ради кого они мне такую честь оказывают. Некоторые и в баню приходят, скажем, Дика Грнчарская, Гена Кри-вокапская и Ленче Кубеджийская. Да и Зона Замфиро-ва тоже, но та, как дочь чорбаджи, со своими ходит, с нами не купается и не разговаривает. А все прочие, если бы вы знали, какую честь мне оказывают, как заискивают! «Тетушка, тетушка, пожалуйста,— вот мое мыло»,— кричит одна. «Возьмите, тетушка Дока, мое мыло, оно душистое!» — кричит другая. Боже ты мой! Просто с ног собьются, за мной ухаживая!.. А я сижу, точно мать паши, прийимаю почести и от одной и от другой и думаю про себя: «Ах, рыбоньки! Не раздеритесь, чего доброго! Хоть я женщина и простая, но отлично понимаю, не из уважения ко мне вы увиваетесь!» И знай себе прикидываю: «Господи боже мой, которая же из них будет моей снохой на масленую?! Но хороши, до чего красивы — ого-го! Глаз не отведешь! Гляжу я на них, Евда, и диву даюсь! Как-то ханума Имер-аги подсела ко мне и говорит: «Видела, Дока, до чего хороша эта Зона Аджиско? Белая, как лилия, глаза — миндалины, шея — слоновая кость, а губы что огненный коралл! Эх, кабы не вера, что мешает и нам и вам, сосватала бы я ее с удовольствием за своего Халила!..» И правильно говорила женщина. Только тогда разглядела я Зону. И тут-то увидела ее тонкий стан, буйные косы, белые крепкие груди, точно две пиалы, а уж стыдлива-то как! Хо-хо-хо! — воскликнула Дока и, развалившись этак небрежно, закурила цигарку, отхлебнула из рюмки и продолжала: — Даже досада взяла. «Эх, бедняжка Дока, думаю, горькая твоя судьбинушка!.. Почему ты не парень, чтоб ее просватать или выкрасть у отца?!» Вот какая красавица!..
— Да помолчи ты, несчастье! — оборвала ее Евда.— И тебе не стыдно?! Как так можно говорить?!
— А что?! — удивленно оправдывается Дока.— Что я такого плохого сказала? Если я и смакую, то на словах, ничего плохого не делаю...— И выпивает еще рюмку анисовки.— Если хочешь, Евда, я всех их в бане как-нибудь соберу. Смотри тогда на них, любуйся, выбирай для своего Маичи любую, но и тебе будет жалко и досадно, что не ты Манча!
— Фуй! — восклицают тетки.— Вот безобразница! Тебе не стыдно? Фуй, какие разговоры! Иди домой! Гуляка несчастная!.. Ступай домой! — вскочив, закричали на нее все.— Кто тебя сюда звал?! Марш домой!
— Кому это идти домой? Мне, что ли? — вспыхнув, угрожающе спрашивает Дока и, сняв шлепанец, зажимает его в руке.— Пусть убирается Рушка! Какая она ему тетка?! А если придется нашему Манче туго, не вы, а я буду за него драться и ругаться!..
— Ахти, что она говорит! — укоряет ее Параскева, понижая от страха голос.— Еще жена ремесленника!.. Когда ты наконец возьмешься за ум?! Ах, Дока, Дока! Разве так разговаривают?! И тебе не совестно перед этой девочкой? — И она указывает на служанку Дону, одновременно подмигивая ей, чтобы она убрала чашки, рюмки и графин с анисовой, из которого чаше всех угощалась Дока, описывая посетительниц турецкой баки.
578
Сделано это было в самое время, ибо, останься графинчик под рукой у Доки, кто знает, что бы она еще брякнула, не ровен час, и кулаки в ход пустила бы, потому что феска и платок на ее голове уже полезли набок и выдавали ее настроение.
Потом все поднимаются с диванов. Дона уже повернула их шлепанцы носками к выходу, и тетушки, стоя, еще раз перечисляют имена девушек, которых Евда должна упомянуть и похвалить перед сыном.
— Пошли со мной в баню,— налетает на Евду Дока,— вот уж полюбуешься, поглядишь на настоящую девичью красу!.. Да что там! В серале у паши среди трех дюжин самых распрекрасных грузинок и турчанок таких не увидишь!..
— Ладно, ладно! Это проще простого, Дока! Пойдем как-нибудь! — соглашается Евда, чтобы поскорее от нее избавиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Просто дышать нам не дает! — жаловался прошлый господин адвокату.— Живут они — будь здоров! Ничего рынке не покупают. В парке никогда не увидишь, чтобы они гуляли, как люди по всей Европе, с женами, сестрами или, скажем, со свояченицами!.. Или вечером чтоб пошли в концерт! Боже сохрани! «Мы-де на виноградник». С собой берут и поесть и выпить — и никто от них ломаного гроша не имеет. А я человек светский: хочу вкусно поесть, да и выпить не прочь... У меня редкий день когда в доме не подают суп, а они жрут лук-порей и на первый день рождества... С таким народом конкурировать невозможно. Разве что сурьму и серебро воровать... да и то... А я на Горице все ногти себе обломал, собственно, не я, но это все равно что я. И потому прошу, сваргань-ка ты статейку, а уж я в долгу не останусь...
— Можешь не волноваться! — сказал стряпчий и, протянув кельнеру пустую кружку, спросил: — Это которая? Ты запоминай... Значит, седьмая? Ладно... Раз ты сказал, значит, правда. Я буду пить, а ты только запоминай, деньги получишь! Получишь, брат! — И, отвернувшись от кельнера, продолжал: — Можешь не волноваться! — И он снял шляпу, потому что голова у него кружилась от выпитого пива.— Знаешь, как я его?! Хоть маслом потом его обмажь, собака и та им подавится!..
И сдержал слово. Разделал Мане под орех, весь город пришел в волнение. Статью читали и друзья и враги; первые ограничивались упреками, жалели и старались смягчить удар, вторые ликовали и разносили сплетню дальше. Мане несколько дней был вне себя, он не привык к таким вещам — не чиновник, который уж ко всему притерпелся и проглатывает любую обиду, впрочем, как и все цивилизованные люди! Мане пришел в ярость. Сунул за пояс нож и готов был на все; однако, несмотря на усиленные поиски и расспросы, никак не мог докопаться, кто автор пакостной статейки, подпись же ничего не говорила, под заметкой стояло: «Ревностный сын нашей святой православной церкви». Наконец и Мане пришлось прибегнуть к перу, к этому, как говорят, новому оружию, и дать в газете опровержение. Опровержение сочинил тот же самый стряпчий, что по наущению его врага написал про Мане!..
* * *
В доме мастера Мане беда. Чудесная идиллическая тишина превратилась в ад. Евда ходит как убитая, Мане — как бешеный. Евда никуда носу не кажет, Мане днем приходит домой редко, а лучше бы и вовсе не приходил, такой он стал грубый и сварливый. Брюзжит, ничем ему не угодишь: и обед не сготовили как следует, и постель не застлана как надо; рубаха не постирана и не поглажена, как ему хотелось. Что ни день — стычка с матерью, а ведь недавно еще был внимательный и послушный сын. Евда молчит, терпит и только украдкой плачет.
Так продолжалось несколько дней, тяжелых, черных дней, потом мало-помалу все улеглось и утихло. И тогда Евда издалека, обиняками намекнула сыну, что пора подыскивать ей «смену», она-де уже состарилась.
— Сейчас, сынок, другие времена, другие порядки и обычаи,— говорила Евда,— ищи себе, сынок, подходящую партию, а наше времечко миновало — быльем поросло!.. Зачем это нужно, чтоб о тебе в газетах писали? Зачем губить молодость и красоту по кабакам и трактирам с распутными девками?.. Чтоб в газеты попасть и чтоб о тебе судачил весь город?! Для чего это тебе, Мане, сынок? Со стыда и срама я готова сквозь землю провалиться, жизнью клянусь! Женись, приведи в дом молодую! Погляди, каким ты мужчиной стал! Твой отец привел меня в дом, когда был не старше нашего Коте. Для чего тебе губить себя?
Так Евда уговаривала сына. Редко проходил день, чтоб она не заводила речь о женитьбе. Мане, в свою очередь, уверял ее, что таково и его давнишнее желание. И обещал сделать так, как она хочет.
Вот таким образом газетная статейка произвела переворот в жизни Мане. Впрочем, и без нее долго ждать бы не пришлось, потому что там, на Востоке, раньше женятся и раньше старятся. Не успеет девушка начать покусывать нижнюю губку, а портной мерить и шить ей юбки — она уже невеста; как только парень начинает винтить ногами, сдвигать феску на одну бровь да глядеть на носки своих сапог — он жених!.. Откроет такой собственную лавку, значит, пора обзаводиться хозяйкой. И все его сватают, расхваливают, уверяют, что он — хорошая партия: «У человека своя лавка!» — хотя этому человеку всего восемнадцать лет, а лавка у него чуть побольше дорожного сундука. Таков обычай. Едва у человека усы распушились, его уже и невесты зовут «дядей», а если он отпустил и бороду, то величают «батюшкой» или «дедушкой», как бы ok на это ни сердился. И когда он идет по улице, все женщины, молодые и старые, почтительно встают и стоят у своих ворот, чуть, склонив головы и сложив на животе руки, пока он не пройдет. Так и получается, что хочешь не хочешь, а должен жениться, ибо все его к этому понуждают — и соседи, и знакомые, и домочадцы, и родичи. Родные только и твердят в его присутствии: «Вот хочет, чтобы женили его!» А бедняга голову опустит и глядит в сторону, конфузится, но не отрицает и не протестует. Вообще в среднем классе с женитьбой дело идет гораздо быстрей и проще, чем в высшем, у богатых и образованных. Поэтому там нет такого множества старых холостяков с их вечными жалобами на мокропогодицу и плохую кухню, злых старых дев, от которых пахнет нафталином и которые закладывают в уши вату. Нет, такого у них никогда не бывает!
Чуть что, берут человека в оборот, хоть ему и во сне еще не снилось семьей обзаводиться, и твердят со всех сторон: «Женись!» Словно сорванцы, что суют в ухо ослу слепня, чтобы довести его до неистовства, и бедняга тщетно лягается, пытаясь сбросить поклажу и деревянное седло. Так точно и парню прожужжат все уши женитьбой да женушкой,— и завтра вы уже не узнаете вчерашнего уравновешенного, спокойного и довольного жизнью человека! Стоит только сказать: «Слушай, о тебе один человек очень уж расспрашивал!» — «Какой человек?» — «Да тот, знаешь, в юбке, из вчерашней компании!» Он вспомнит, улыбнется, сначала скажет, что это его нисколько не касается, и обязательно закончит: «Ну, а в самом деле, что она говорила?» — «Говорила, что ты ей нравишься».— «Ей-богу?!» — «Лопни мои глаза!» — «Ну, и еще что?» — «Еще сказала, что ты показался гордым. Дескать, кого он ждет? Наверное, будущую счастливицу, которая еще не родилась. А может, он хочет уйму денег в приданое...» — «Не врешь? Так и сказала?» — «Только прошу, ни слова! — говорит искуситель таинственно.— Она просила ничего тебе не говорить».— «Ох, братец ты мой любезный!» — восклицает парень и больше уж ни о чем другом не думает. Теперь жизнь кажется ему пустой, он чувствует себя одиноким и заброшенным; в голову лезут мысли о старости, о болезнях, кто тогда станет не щадя сил за ним ухаживать, как не жена, верная подруга и спутница мужа? И он приходит к выводу, что не в силах больше оставаться холостым. Короче говоря, он уже и представить себе не в состоянии, как можно хоть один день оставаться без хозяйки дома. И находит, что лучшая в мире женщина — «она», жизнь без нее — не жизнь и они созданы друг для друга! И одно лишь прикосновение колен под столом или «ты», впервые ею произнесенное, привяжет его к ней крепче любых канатов и цепей, «розовых», разумеется. Не пройдет много времени, и люди увидят, как он, с чисто выбритым затылком, благоухающий парикмахерской, полный достоинства, в окружении толпы теток, шествует на просины с пылающими от смущения ушами.
Нечто подобное должно было произойти и с мастером Мане. Возымев самые серьезные намерения женить сына, его мать Евдокия созвала наконец совет — семейный совет, совет пожилых женщин.
Родственницы отозвались на приглашение. Пришли две тетки с материнской стороны, Дика и Кара, и две тетки с отцовой стороны, Параскева и Николета, и еще одна тетка, Рушка, которую все считали родственницей, но никто не знал, с какого боку она приходится родственницей. Евда объяснила, для чего она их созвала, рассказала, что заставляет ее ускорить дело, поведала о газетной статье, о своем позоре и наконец о том, что серьезно намерена женить сына. И спросила, что они об этом думают. После этого каждая держала речь и каждая обязательно растекалась по древу и уходила далеко от обсуждаемого предмета; каждой был дан совет не отвлекаться, на что все по очереди обижались и вставали, чтобы уйти, тем не менее все остались и в конце концов выразили единодушное мнение, что Мане пора жениться и что всем им надо дружно взяться за дело и найти ему подходящую невесту. И когда внезапно нагрянула еще одна тетка, незваная, некая Дока, и, сложив на животе руки, спросила, ради чего они собрались, Параскева с серьезным и многозначительным видом процедила:
— Собрались, Дока, хотим вот женить нашего теленка!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
повествует о семейной вечеринке, на которой был утвержден список кандидаток, то есть девушек на выданье, или, точнее, девушек, из коих мастер Мане должен был избрать себе спутницу жизни
Спустя несколько дней у Евды снова собрался семейный совет. То и дело, постукивая шлепанцами или шарканцами, проходит по мощеному двору, сунув руки под мышки, одна из теток. Собрались все — и Дика, и Кара, и Рушка, и Параскева, и Николета, и Дока. Все явились по приглашению Евды, только самая молодая, Дока, как и всегда, пришла незваная. Это была еще красивая, ядреная бабенка с несколько странными манерами. Бывало, идет по улице, забудется и давай насвистывать. Поэтому от нее всячески старались избавиться: в дом к себе не звали, с собой в гости не брали, а если и брали, то после бесконечных споров и пререканий об условиях, которые Дока весьма неохотно принимала. Тетушка Дока не отличалась деликатностью: вечно что-нибудь ляпнет, когда ее не спрашивают, и поставит всех в неловкое положение. А уж что скажет, будет защищать до драки, потому и слывет драчуньей. Женщины не любят иметь с ней дело, а если уж отвязаться от нее не удается и приходится брать с собой, то ставят условие, чтобы она молчала как рыба. В таком случае она должна была поклясться: «Чтоб мне ослепнуть! Чтоб мужу моему Со-тиру на свете не жить (кстати сказать, мужа своего она вовсе не боялась), если я хоть рот раскрою!» Впрочем, предосторожности родичей ее нисколечко не трогали, а им нисколечко не помогали. У Доки был какой-то удивительный нюх, она легко и просто узнавала, где собирается добрая компания, то ли по запаху жареного кофе, то ли по шипению сковородок или по шеренге выстроившихся у дверей шлепанцев и шарканцев — самой верной приметой и лучшим доказательством того, что здесь собралась теплая компания, которая пьет кофе и развлекается.
Все тетки по матери и по отцу уселись кружком на низких диванах, пьют кофе, кое-кто закурил не хуже любого мужчины. Тетушка Дока пьет и кофе и анисовую и вдобавок дымит, что твой турок. Обсуждают невест, которые, по их мнению, могут составить партию для Манчи.
Начинает Параскева:
— Какая девушка появилась у Мадиных, напротив Зеленого источника, дай бог ей здоровья! Такой красавицы в жизни своей еще не видела, а я ведь женщина немолодая... Фрузиной зовут.
— Да разве она одна?! — перебивает ее тетушка Рушка.— В доме Йоргана Калтагджи расцвела девушка, Тимчей зовут, точно лилия! Будь здесь турки,— чтоб мне ослепнуть!— они бы насильно обратили ее в свою веру!.. Почему тебе, Евда, не потолковать с ним о Тимче?
— А что тут будешь делать?! — говорит Евдокия.—
576
Какой толк говорить? О чем? Бранью не поможешь! В солдаты гонят силой, а женятся — вольной волей
— Может, в Белграде ему приглянется какая молодая белградка, если наши не подходят?! — вмешивается Дока, но, не получив ответа, умолкает.
Вспомнили еще кое-кого: Дику Грнчарскую, Ленче Кубеджийскую, Дону Чешменджийскую, Зону Ставрину и Иону Мамину — все как на подбор — красивые, порядочные, трудолюбивые девушки. Целую неделю не покладая рук хлопочут по хозяйству; по воскресеньям, надев шелковые платья, отплясывают коло, а в понедельник, вскинув мотыгу на плечо и распевая «Изумруд ты мой зеленый...», направляются в поле, на ниву или на виноградник... Все отличные партии для Манчи. Евда признает это и обещает поговорить с сыном.
— Ты, Евда,— вмешивается Дока,— побольше рассказывай ему о девушках! Чего ему сидеть неженатому, губить понапрасну свой век? Годы уходят! Что он, дервиш какой или монах, чтоб жить отшельником?! И я ему толковала, да меня он слушать не хочет!.. Брось, говорит, помолчи, Дока! Ты думаешь, мне жениться — все равно что тебе шкалик ракии опрокинуть? Поколе молод, дотоле и дорог! И не пожелал, собака, больше со мной разговаривать. Я вижу, с ним каши не сваришь, и оставила!.. А какие девушки пошли бы за него, сам паша бы не отказался! Уж как любо выйти замуж, но вдвойне любо выйти за нашего Манчу, особенно как он после службы вернулся из Белграда!.. А какое почтение мне оказывают, и все из-за Манчи! Я прекрасно понимаю, по какой это причине! Бегут через улицу, чтоб руку мне поцеловать... Только о Манче спросить стыдятся... Я в глазах у них читаю!.. И отлично знаю, ради кого они мне такую честь оказывают. Некоторые и в баню приходят, скажем, Дика Грнчарская, Гена Кри-вокапская и Ленче Кубеджийская. Да и Зона Замфиро-ва тоже, но та, как дочь чорбаджи, со своими ходит, с нами не купается и не разговаривает. А все прочие, если бы вы знали, какую честь мне оказывают, как заискивают! «Тетушка, тетушка, пожалуйста,— вот мое мыло»,— кричит одна. «Возьмите, тетушка Дока, мое мыло, оно душистое!» — кричит другая. Боже ты мой! Просто с ног собьются, за мной ухаживая!.. А я сижу, точно мать паши, прийимаю почести и от одной и от другой и думаю про себя: «Ах, рыбоньки! Не раздеритесь, чего доброго! Хоть я женщина и простая, но отлично понимаю, не из уважения ко мне вы увиваетесь!» И знай себе прикидываю: «Господи боже мой, которая же из них будет моей снохой на масленую?! Но хороши, до чего красивы — ого-го! Глаз не отведешь! Гляжу я на них, Евда, и диву даюсь! Как-то ханума Имер-аги подсела ко мне и говорит: «Видела, Дока, до чего хороша эта Зона Аджиско? Белая, как лилия, глаза — миндалины, шея — слоновая кость, а губы что огненный коралл! Эх, кабы не вера, что мешает и нам и вам, сосватала бы я ее с удовольствием за своего Халила!..» И правильно говорила женщина. Только тогда разглядела я Зону. И тут-то увидела ее тонкий стан, буйные косы, белые крепкие груди, точно две пиалы, а уж стыдлива-то как! Хо-хо-хо! — воскликнула Дока и, развалившись этак небрежно, закурила цигарку, отхлебнула из рюмки и продолжала: — Даже досада взяла. «Эх, бедняжка Дока, думаю, горькая твоя судьбинушка!.. Почему ты не парень, чтоб ее просватать или выкрасть у отца?!» Вот какая красавица!..
— Да помолчи ты, несчастье! — оборвала ее Евда.— И тебе не стыдно?! Как так можно говорить?!
— А что?! — удивленно оправдывается Дока.— Что я такого плохого сказала? Если я и смакую, то на словах, ничего плохого не делаю...— И выпивает еще рюмку анисовки.— Если хочешь, Евда, я всех их в бане как-нибудь соберу. Смотри тогда на них, любуйся, выбирай для своего Маичи любую, но и тебе будет жалко и досадно, что не ты Манча!
— Фуй! — восклицают тетки.— Вот безобразница! Тебе не стыдно? Фуй, какие разговоры! Иди домой! Гуляка несчастная!.. Ступай домой! — вскочив, закричали на нее все.— Кто тебя сюда звал?! Марш домой!
— Кому это идти домой? Мне, что ли? — вспыхнув, угрожающе спрашивает Дока и, сняв шлепанец, зажимает его в руке.— Пусть убирается Рушка! Какая она ему тетка?! А если придется нашему Манче туго, не вы, а я буду за него драться и ругаться!..
— Ахти, что она говорит! — укоряет ее Параскева, понижая от страха голос.— Еще жена ремесленника!.. Когда ты наконец возьмешься за ум?! Ах, Дока, Дока! Разве так разговаривают?! И тебе не совестно перед этой девочкой? — И она указывает на служанку Дону, одновременно подмигивая ей, чтобы она убрала чашки, рюмки и графин с анисовой, из которого чаше всех угощалась Дока, описывая посетительниц турецкой баки.
578
Сделано это было в самое время, ибо, останься графинчик под рукой у Доки, кто знает, что бы она еще брякнула, не ровен час, и кулаки в ход пустила бы, потому что феска и платок на ее голове уже полезли набок и выдавали ее настроение.
Потом все поднимаются с диванов. Дона уже повернула их шлепанцы носками к выходу, и тетушки, стоя, еще раз перечисляют имена девушек, которых Евда должна упомянуть и похвалить перед сыном.
— Пошли со мной в баню,— налетает на Евду Дока,— вот уж полюбуешься, поглядишь на настоящую девичью красу!.. Да что там! В серале у паши среди трех дюжин самых распрекрасных грузинок и турчанок таких не увидишь!..
— Ладно, ладно! Это проще простого, Дока! Пойдем как-нибудь! — соглашается Евда, чтобы поскорее от нее избавиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17