— Бедная Ташана-а-а-а! Горемычная, богом проклятая товарка! Ищи дерево кривое, да с двумя кривыми сучьями,— один для тебя, горемычная, другой для меня, несчастной тетки, Пришла пора вешаться... Нет нам больше жизни!..
— Да что случилось?
— Эх, недобрую я весть принесла. Черным вестником явилась!
— Молчи, не говори! — крикнула Ташана.— Что случилось, ну?
— Позор, осрамились на весь город! — снова запричитала Таска.— Видать, сумасшедшая Дока пустила слух! Холера бы ее взяла, чтоб ее лихоманка от митрова до юрьева дня не отпускала!.. По всему городу сплетни пошли, будто Зона убежала, убежала с этим, как его там, Ухарем...
— Кто убежал?
— Да Зона, наша Зона...
— И с кем, говоришь?
— С этим пропойцей и проказой Манчей...
— Ох, горюшко, вот в чем дело! — крикнула Ташана и схватилась за голову, потом немного успокоилась и продолжала: — Ну, как же убежала, если ребенок здесь, сидит дома, три дня носа на двор не кажет!.. Как можно такое и подумать?!
— Ступай сама спроси. Только о том и болтают. Отвечать просто не успеваешь — столько народу спрашивает! Кого ни встретишь, и «здравствуй» не скажет, о здоровье не спросит, а только: «Эх вы, что ж вы так опозорили свою Зону!» — «Замолчи, собака, отвечаю, как это опозорили?» — «Да вот, говорят, убежала с Манчей... Почему не отдали за него, коли судьба такая? По-хорошему, с благословением, и не было бы сейчас ни проклятий, ни срама!..» — «Да кто это вам сказал? Вы что, собственными глазами видели, коль такое плетете?» — спрашиваю я. «Видеть не видели, говорит, зато другие видели и рассказывали — во всем околотке только об этом и разговору».— «А как же ее увезли?» — спрашиваю я. «Да будто хаджи дома не было, Мане об этом знал и, не говоря худого слова, подъехал с товарищами на повозке, а она будто ждала его в уговоренное время; постучали в ворота, она выбежала и — прыг в повозку! Ладно, сама выскочила, это еще куда ни шло, так еще одеяло, подушку, люльку и все, что положено, с собой прихватила, чтоб было, так сказать, на чем спать, словно к солдату под шатер собралась...»
— Ахти-и-и! — воскликнула Ташана и, опустившись бессильно на диван, заплакала.
— Я как услышала, у меня ноги и отнялись, точно не мои стали!.. Так среди площади и села, страх и стыд последних сил лишил!..
— Да кто тебе это сказал
— Да разве один человек ! Все говорят, все спрашивают. Не знаю уж, что хуже: когда спрашивают или когда молча проходят и только взгляд кинут, а в душе, видно, радость несказанная, просто лопаются от счастья, на наш стыд и позор глядючи!..
— Господь им судья! — вздохнула Ташана.— Людей хлебом не корми, дай посплетничать, на пустом месте нагородят невесть что! Девушку погубят ни за что ни про что!.. Но как же так получилось, растолкуй мне, Таска, если знаешь.
— Не знаю, сама не знаю, Ташана, обеими руками крещусь и спрашиваю: что же это такое? Говорят еще, будто на повозке ее отвезли к Доке, там, дескать, она и ночевала. Всю ночь горели свечи в доме говорят...
— О Доке говорят?! Может та проказа и пустила сплетню, убей ее господь!
— Встретила я ее, да не посмела спросить, знаешь какая она бешеная... Но она сама меня окликнула: «Как живешь, Таска? — кричит через всю улицу.— Скажи, что там у вас приключилось? Кто замуж выходит или женится? Скоро ли, кричит, погуляем на свадьбе? А Манулач, как положено жениху, усы отпускает?» — «А чего тебе дался Манулач и его усы? — спрашиваю я.— Если уж такая судьба, то лучше за Манулача, чем за Манчу. Деньга на деньгу набегает, а купецкий сын — на купецкую дочь! — кричу ей в ответ.— Так устроено на этом свете».— «Купчина готов и совесть и душу за деньги продать! — кричит она.— Вот так-то! Потому один остается при деньгах да с позором, а другой — со здоровьем и любовью. Как сейчас с Зоной и Мане получилось:
У нас деньжата перевелись, Зато любви — хоть завались!»
Стихами заговорила!! Дура, что с нее возьмешь?.. И связываться ни к чему. Подобрала я подол и мчусь по базару,
как побитая собака. А она не унимается, идет за мной и вопит на все ряды, чтобы все слышали: «Нынче пусть уличная сплетня, а завтра — правда. Еще не такого позора дождетесь! Сейчас говорят, будто за ней сам пришел, это еще куда ни шло, но придет время — услышите что и похуже! Даст господь (так и говорит!), она сама придет и постучит к Мане. И еще о вашем стыде и позоре в газету тиснут, в книге опишут! И запомни, говорит, мои слова, так и передай их этой клуше Ташане!» — закончила Таска, поднимаясь и обещая разузнать, кто пустил этот слух. Перед уходом она позвала Зону, чтобы проститься.
— Ложись в постель! — Таска в доме заменяла врача, верней «Книгу полезных советов»; если тетушка Таска находила, что кто-нибудь болен и прописывала лекарство, тот должен был лечь в постель и принимать его, хотя мог чувствовать себя здоровей быка.— Ляг и поспи маленько, а я тебе завтра пошлю амулет лесковацких дервишей, очень помогает. Поставь еще согревающий компресс на шею, и болезнь как рукой снимет,— говорила она, целуя Зону и провожая ее в светличку.
— Ах,— качая головой, грустно вздохнула Зона,— для меня все кончено, тетя! — И, уронив на грудь голову, медленно, словно тень, пошла к себе...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
является продолжением главы тринадцатой. В ней рассказывается, каким образом этим странным, для многих необъяснимым и загадочным происшествием заинтересовалась и занялась пресса, предпринявшая попытку вывести все на чистую воду. Иными словами, здесь повествуется о бесплодной миссии директора газеты господина Ратомира
Весь этот день, покуда в доме хаджи Замфира никто еще не подозревал, о чем говорят горожане, на базаре и в городе кружилась молва и ширились, громоздясь друг на друга и вытесняя друг друга, невероятные слухи. Рассказывать обо всех долго, скучно, да и не к чему. Достаточно лишь упомянуть, что были они самые различные. Согласно одним слухам, Зону выкрали у источника и бросили в пролетку и будто поднялся такой переполох, что три человека попали под колеса. Согласно другим — она убежала добровольно, доказывалось это тем, что девушка не отбивалась, и люди собственными глазами видели в пролетке не только ее, но и вещи: постельное белье, люльку, корытце и корзинку на колесиках, в которых дети учатся ходить! Говорили, будто Зону отвезли в какое-то село, где их обвенчал некий поп Зипе (сей священнослужитель был давно уже известен как человек, склонный к подобным авантюрам, за кои постоянно отбывал епитимью в каком-либо монастыре,
где обычно лепил из кизяков овины или лущил фасоль). И чем дальше уходила молва от центра к окраинам, тем больше обрастала подробностями и становилась неправдоподобнее и невероятней. В Банье и на Мраморе, например, уверяли, будто в тот вечер дело не ограничилось одним похищением, а якобы завязалась перестрелка, были убитые и раненые и что будто среди жертв негодной побегушки Зоны и сам старик отец. Тут опять же имелось две версии: согласно первой — Замфир погиб, согласно второй — только ранен; одни говорили — ранен легко, другие — смертельно, едва жив, борется со смертью и якобы проклял свою дочь, которая так омрачила ему на старости лет последние дни...
В торговых рядах и в центре города слухи о похищении, разумеется, были не так раздуты, и все же люди немало болтали всякой всячины, превратно истолковывая и сдабривая происшедшее отсебятиной. Слушая все это, трудно было понять что к чему, особенно же потому, что у всех людей было желание судить и делать выводы на основании поведения самого Мане. Мане же в тот день не сиделось на месте. После обеда он несколько раз забегал в мастерскую, садился и брался за работу, несколько раз клал себе на колени ружье (все были уверены, что он кого-то ждет, и спрашивали себя, заряжено ли ружье) и принимался разукрашивать сурьмою приклад, но потом откладывал работу, вставал и уходил. Ходили слухи, будто накануне он был в бане, а затем по старому обычаю справлял мальчишник. И все это, а также то, что он ходит весь день в праздничном костюме, давало повод к невероятнейшим и разнообразнейшим предположениям.
Интерес горожан был столь непомерным, а событие само по себе столь захватывающим и окутанным тайной, версий и контраверсий была такая уйма, что, разумеется, все это не могло оставить безучастным и господина Рато-мира, директора и главного редактора газеты «Свободное слово». Сначала он записывал все, что слышал, потом, не будучи в состоянии разобраться в этом хаосе и лабиринте невероятнейших противоречий, решил разузнать обо всем, как говорится, самолично и, как требует долг журналиста-газетчика, верного и нелицеприятного служителя святой истины и добропорядочности, оповестить своих читателей. Он даже уже придумал заголовок: «Родители, смотрите за своими детьми]» — и подзаголовок: «На женский норов нет угадчика».
Ратомир знал многое и в то же время ничего и потому прежде всего отправился в мастерскую к Мане. Так сказать, к самому источнику, на главную арену событий, чтобы все увидеть собственными глазами, услышать собственными ушами и затем описать собственным пером. Он наперед радовался, что первый обнаружит на месте происшествия богатый материал и ранее своего конкурента и врага, директора газеты «Виник», напечатает сенсационное известие. И таким образом, развеет сложившееся о нем общественное мнение как о бездельнике после того фатального случая, когда газета вышла с опозданием и лишь на двух полосах и когда в его собственной, кровной газете черным по белому стояло: «Покорнейше просим уважаемых читателей принять наши извинения за то, что «Свободное слово» выходит с опозданием и в половинном размере. Вина в том не редакции, не экспедиции и не укладчицы, а редактора, потому что он,— писалось в газете,— директор и главный наш редактор, всю ночь кутил и до сих пор спит, пьяный в стельку, не помня себя, не говоря уже о газете».
Вот почему господин Ратомир и поспешил за материалом, ну, а насчет обработки — это уже его забота, верней, это уже не забота, недаром его острое словцо ценят даже в Белграде. Что он напишет, так уж напишет! Не раз ему говорили, что он пишет не пером, а острым жалом, напоенным ядом, да и сам он частенько со вздохом замечал: «Пишу кровью собственного сердца и соком собственных нервов». И так было всегда. Даже его школьные сочинения резко отличались от сочинений товарищей пространностью, содержательностью и смелостью мыслей, оригинальными и свободолюбивыми взглядами. Уже этого было достаточно, чтоб его не терпели в гимназии. В шестом классе он застрял и тем самым потерял право на учение. Это привело к столкновению и ссоре с обществом и властями. И, здорово хлебнув из горькой чаши (которую каждому суждено пригубить), посвятил себя трудному, но благородному призванию журналиста — борца за правду и свободу. Тем самым в какой-то мере сбылись предсказания и пожелания его крестного отца, капитана Михаила, который дал ему имя Ратомир, как будущему юнаку и воину. Правда, в военную школу он не пошел и меч в руки не взял, но, как видите, все-таки стал бойцом: мечу он предпочел перо, чтоб оно кормило и хранило его,— перо, которое ни за какие деньги нельзя купить!
И сейчас, как мы уже сказали, он двинулся в надежде найти материалец для пикантного и сенсационного феЛЬеТО-^С С7
на. Ратомир решил взять интервью в трех домах: у Замфировых, Манулачей и у Мане, ограничившись лишь этими тремя источниками. Разумеется, это было не так-то просто. Не обошлось без известных трудностей, конечно, из-за нашей публики, которая, к сожалению, отстает от швейцарцев и американцев (разумеется, северных) и никак не желает взять в толк, что общественное мнение, журналистика и явная критика — самое лучшее и самое радикальное средство против всякого общественного зла и порока, Он был готов к любым случайностям и к любым неприятностям,— не впервой ему было отправиться за сведениями и фактами, а вернуться с шишками на голове и синяками на спине,— и утешал себя тем, что таков уж хлеб газетчика и что служителю правды неизменно достается больше всего.
В первую очередь Ратомир пошел к Замфировым. Но когда на него набросились все Зонины тетки по отцу и по матери — все эти Урании, Калиопы, Таски и Ташаны, словом, все бабье — и загалдели на трех языках: сербском, греческом и цыганском,— господин Ратомир не успел толком и войти, как вылетел оттуда пулей... Впрочем, это его не напугало, он утешал себя тем, что все ограничилось одними словами, а ведь можно было заработать и стулом по голове или вазоном в спину.
От Замфировых Ратомир направился к дому Манулачей, поскольку существовало довольно твердое, достаточно распространенное и устойчивое мнение, будто девушку увез не кто иной, как Манулач. Поговаривали даже, что дело обошлось, не говоря о свояках, не без помощи Зониной матери, Ташаны, так как Замфир и слышать не хотел о Манулаче и обзывал его с пренебрежением «глупым Ибрагимом».
Приняли Ратомира радушно, угостили вареньем, предложили кофе; видя это, он заметил про себя: «Господи благослови!» — и начал с длинного предисловия, которое хозяева вовсе не поняли, потом перешел к делу и уже более вразумительно объяснил цель своего прихода и даже потребовал вызвать для разговора Зону. Хозяева просто обалдели и указали ему на дверь. Так, не угостившись кофе, он и ушел, рад-радешенек, что хозяева не спустили с цепи, как грозились, своего знаменитого Серко.
Выходя, он думал про себя: «Боже мой, как же мы отстали от счастливых цивилизованных народов! Много еще1 воды утечет в Нишаве, пока наши горожане поймут благотворное значение печати, этой восьмой силы света!..» Остался теперь только Мане. Человек он еще молодой, светский, современный, хоть и носит феску и шелковый пояс, у него наверняка удастся что-нибудь разузнать. Его-то, по крайней мере, можно будет проинтервьюировать по-настоящему. К счастью, он застал Мане в мастерской и, взявшись тотчас за дело, засыпал мастера вопросами, но, к своему удивлению, и тут ничего не получилось. Мане был не в духе и не пожелал отвечать на его вопросы, а когда понял, что Ратомир собирается написать о нем в газете, весьма вразумительно дал ему понять, что его в таком случае ждет, коротко и холодно спросив его: засиживается ли он вечерами в кабаках, знает ли, что такое, когда бьют дубиной, и берет ли с собой фонарь, возвращаясь по темным безлюдным переулкам и пустырям домой? А когда Ратомир удивился, почему Мане так с ним разговаривает и при чем здесь фонари, переулки, дубины и пустыри, Мане холодно и угрожающе процедил:
— Насчет писания ты брось, вот что я тебе скажу! Человек я неграмотный, простой ремесленник, не чиновник, не ученый, не председатель и не депутат, чтобы молчать, как снулая рыба, когда обо мне напишут в газетах и опозорят, как собаку!.. А на счет того, что поздно ли ты возвращаешься... знаешь ведь, есть узкие переулки, глухие, темные углы и хорошие колья в оградах: кругом темень и без фонаря легко можно споткнуться о какой-нибудь столб и покалечиться!..
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В ней рассказывается о том, в доме хаджи Замфира решил семейный совет, или камарилья, состоящая из всевозможных теток, по поводу циркулирующих слухов, то есть как лучше всего опровергнуть кривотолки, которые ходят среди горожан и, возможно, появятся в печати
Разумеется, хаджи Замфир не должен был ничего знать. После его возвращения от господина начальника Ташана украдкой поглядывала на мужа и, замирая от страха, старалась прочесть на его лице — известны ли ему все эти сплетни, от которых у нее трещала голова и о которых она знала уже не только из реферата тетки Таски, но и от прочих теток, зачастивших в дом и окончательно ее заморочивших. Ей показалось,-будто хозяин ничего не знает, и на душе у нее отлегло, правда, муж был не в духе, но он всегда сердитым уезжал на хутор и возвращался оттуда. (Последнему соседские кумушки верили, но насчет первого
твердили, что старый лис только прикидывается сердитым, показать Ташане, как ему неохота уезжать из дома верили они и тому, что он собирается продать хутор.) Гаким образом, ночь прошла спокойно, но радость Ташаны недолговечной. На другой день, возвратившись из города к обеду домой, старый Замфир смотрел свирепее игра. Он все узнал. Весь дом затрясся от его крика, челядь разбежалась кто куда... Все попрятались, начиная с Тапаны и Зоны. То, что это пустые сплетни и черная клевета, Замфир не сомневался, в бешенство его приводило другое: откуда эти сплетни возникли?
Указав Зоне на росшую у ворот липу, он рявкнул: — До нее можешь ходить, а за ворота одна, без провожатых, не смей и носа казать!
Всем было не до обеда; Замфир даже и не сел за стол, другие не посмели. Обед вернули на кухню нетронутым слуге ничего не оставалось, как пригласить на обед полевого сторожа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17