Изменилась девушка, как меняется со временем все на свете.
Переменились обстоятельства и роли. Теперь Мане поглядывал на Зону, как в свое время она на него; правда, Зона смотрела на Мане все же чуточку приветливей, чем некогда он на нее. Однако и у Манчи была своя гордость, были и свои выработанные приемы, своя, так сказать, тактика. Непрестанно думая о Зоне, он, естественно, хотел ее видеть, и еще естественней, что его зоркий глаз замечал девушку издалека. Мане уже наперечет знал все ее цветастые платья. Видел он ее всегда, но далеко не всегда на нее смотрел. Разок взглянет, а пять раз пройдет мимо, будто и нет ее на свете. То глаз отвести не может, а то окинет равнодушным скучающим взглядом, словно покосившийся фонарный столб, а не стройную красавицу Зону хаджи Замфирову!.. И это очень ее сердило, задевало гордость. Она уже привыкла, что все при виде ее столбенеют, разевают рты и с какой-то затаенной страстью и восхищением пялят на нее глаза. Манча был исключением. Хотя и он сох по ней, да еще как, но — упрямец! — делал все, чтобы никто этого не заметил! Сколько раз, когда Зона проходила с кем-нибудь из теток мимо его мастерской, он, увидев ее и зная примерно, куда они идут и по каким улицам будут возвращаться, вскакивал, бросал работу и мастерскую на подмастерья и ученика, буркнув им: «Сейчас приду!» — и кидался со всех ног наперерез им, чтобы только еще раз ее увидеть! А встретившись, прикидывался, будто и не видит ее, и торопливо проходил мимо, словно у него дел невпроворот!..
Или, бывало, сидит работает в мастерской. Заказов навалило, как никогда. Весь уйдет в работу, до того увлечется, что, кажется, и про обед не вспомнит, и вдруг, позабывшись, тихонько запоет:
Вечерком видал я, Зона, тебя во садочке, Во садочке, где ты, Зона, переодевалась; Одевалась, леле, Зона, в шелковы одежды, В шелковы одежды, Зона, с антерией новой — Гей, с той ли с антерией, золотом расшитой!
Вскочит ни с того ни с сего, бросит лавку на подмастерья и ученика и бежит домой как на пожар. Немного погодя вылетает из дома в другом, опять же праздничном, костюме, но не цвета спелой маслины, а из сизого сукна и тоже богато отороченном гайтаном. Пришло вдруг в голову человеку переодеться; расфуфырится, как в первый день христова воскресенья, и пойдет бродить по переулкам, и уж, конечно, не минует Зонину улицу. Идет, насвистывает, торопится, словно получил заказ на серебряный полиелей и надо поскорей в мастерскую, вот он и сокращает путь переулками. Однако в мастерскую не идет — колесит этаким чертом по городу, сдвинув набекрень феску, так что кисточка бьет по плечу. Идет, куда ноги несут, и, только очутившись на Пашином болоте, где лягушки, его единственные обитатели, испуганные нарушением тишины, как по команде густыми рядами сиганут головой вниз в мутную воду, Мане вздрогнет, поглядит вокруг себя, словно спрашивает: как я сюда попал?
Такое с Мане бывало частенько. Но признаться в том, что все это он вытворяет из-за Зоны Замфировой, он не признался бы даже под страхом смерти — не зря же его прозвали Ухарем.
Лишь однажды, проходя мимо Зоны, какой-то черт дернул его оглянуться. Взгляды их встретились, девушка тоже оглянулась, но Мане простить себе не мог, что дал маху. Правда, он тут же исправил свою промашку, окликнув бедную девушку-соседку, а на Зону больше и не взглянул. Кокетливая надменная гордячка кусала от обиды губы при одной мысли, что Мане мог подумать, будто она оглянулась, чтобы взглянуть на него!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой читатель познакомится с блестящим обществом
молодых людей обоего пола, собравшихся на танцы, и ему
представится также случай заглянуть немного в душу Зоны
Замфировой и узнать ее скрытые чувства
Так вот, сейчас, когда развивается наша повесть, Зона в свои шестнадцать лет уже совсем другая: это уже не долговязый подросток, что, тараща глаза, бродит по улицам и грызет кукурузные хлопья, извлекая их из широких карманов своих шальвар. Сейчас Зона выступает гордо, с достоинством и сознанием своего превосходства над подружками и своего дома над их домами... Сколько раз ей твердили, что здесь, в городе, подходящих для нее партий, можно сказать, почти нет. Поэтому Зона только кружила голову молодым людям, лишь бы насладиться своим триумфом.
Вращалась она в обществе родичей, теток по отцу и матери, в домах именитых купцов. К «плебеям» же ходила, а вернее, снисходила, редко. Впрочем, когда и ходила, вела себя кичливо, как дочь чорбаджи, и обычно в сопровождении своей служанки Васки. Процедит снисходительно какой-нибудь бедной девушке, частенько не помня даже, как ее зовут, два-три слова, и все. Являлась кое-когда и на танцы, но обязательно с подружкой и в сопровождении служанки. Словно бы ненароком она оказывалась там, куда приходил Мане, или, вернее, где он дольше всего оставался, потому что мастер имел обыкновение побывать за вечер в нескольких местах. Станет в сторонке, смотрит на танцующих и время от времени позевывает. Но украдкой следит взглядом за Мане, и так ей досадно, если он ее не замечает или ухЬдит плясать в другое место. Ее женская гордость бывала уязвлена до крайности.
Однажды, позабывшись, она вспылила так, что пришлось потом выслушать целую лекцию от своих теток и горько раскаиваться, что не смогла она сохранить должную дистанцию между собой и этой «шушерой».
Случилось это в воскресенье на масленую, когда всюду царит оживление, когда погожий день все живое выманивает на улицу — старших поболтать, молодых повеселиться, детей побегать; когда под деревьями у качелей все оживает, одни качаются, другие поют, третьи пляшут под игру цыган.
Собрался народ. Кого только тут нет: и ребятишки, и парни, и девушки со всех концов города — так глазами и играют. Пришел непременный участник сборищ, штабной писарь, унтер Перица по прозванию Красавчик Пе-рица — прозвали его так за белое лицо и две родинки на щеке, под правым усом. Его стройный стан, перетянутый лакированным поясом с тесаком на боку, его остроносые башмаки и еще более острая челка под сдвинутой набекрень французской каскеткой производят на женщин весьма сильное впечатление, особенно на тех, кто любит веселиться на плебейских балах.
Стоит Перице показаться на улице со своим дражайшим побратимом, помощником аптекаря или фармацевтом Паицей, в свой ausgang1, как девушки сломя голову бегут к воротам; иная и споткнется, так что ее туфелька или шлепанец летит через улицу, а Красавчик Перица, поглаживая ус, пустит баском (обычно он говорит вполголоса): «Ой-ой, побратим, умереть мне на месте!..» — и сворачивает в переулок, где опять что-нибудь крикнет или скажет: «Здесь, побратим, девушек не видать!» А Паица ему отвечает: «Ради чего тогда мы тут месим грязь, побратим?»
И вот унтеру приглянулась — не шутка, после стольких побед! — Зона Замфирова, но покуда он ничего не предпринимал. Считал, что еще не время. Не пара он ей, надо сначала офицером стать. А до тех пор самое главное почаще попадаться ей на глаза, потому он и спустил по-офицерски свою лакированную портупею, как мог, ниже, так что тесак, и без того лихо болтавшийся под ногами, словно сабля, тарахтел по мостовой. Потому, видимо, он и не ухаживал с «серьезными намерениями» за прочими девушками. Всех свел с ума, но ни к одной в плен не попался. Однако трофеи, как всякий добрый солдат, любил. Одним из немалых трофеев была песенка, сложенная о нем и красивой Катарине, под которую плясали новое коло:
Ходит коло у погоста, Пляшет наша Катаринка, Катаринка — что картинка, Рядом с ней — лихой поручик...
На такие сборища нередко заглянет и какой-нибудь приезжий, а то и столичный житель. Здесь можно встретить коммивояжеров, страховых агентов или приказчиков из Белграда, которые приехали в провинцию собирать взносы за купленные в кредит товары; это обычно веселые и остроумные, а главное, не спесивые люди, которые не кичатся своим столичным происхождением, не отгораживаются от простого народа и не прочь побалагурить и повеселиться. Постоят, поглядят, обязательно попросят печатную программу танцев, спросят, где гардероб, где можно заказать дамам мороженое,— одним
1 Выходной день (нем.).
словом, непременно отпустят какую-нибудь остроту, которая запомнится и долго потом будет циркулировать как поговорка... Но все-таки, отбросив наконец шутки в сторону, вполне серьезно отдают должное патриотизму местной публики, которая может обходиться без стольких вещей: без танцмейстера Благоя, без парков с гарнизонным оркестром, без танцевального зала!..
Заходят сюда порой и прилежные профессора, соединяя приятное с полезным — прогулку с научными изысканиями. Сюда их влечет чисто филологический и фольклорный интерес, то есть они хотят начать с того места, на котором остановился отец нашей новой словесности Вук.
Однако больше всего тут, разумеется, парней и девушек, девушек богатых и бедных; первые приходят, чтобы убить время, вторые — всласть натанцеваться; всю неделю они безропотно сносили брань и укоры, ежечасно утешая себя тем, что в воскресенье после обеда будут плясать и гулять с парнями.
Вот уже и цыгане пришли. Знаменитый оркестр, оснащенный разными инструментами. Сразу бросается в глаза трубач, шевелюра и борода которого соперничают в желтизне с его инструментом. Это пан Франтишек, брат-чех, который несколько лет тому назад, тотчас по окончании консерватории приехал в Сербию с наилучшими рекомендациями и несколькими партитурами. Поначалу он давал концерты, играл фантазию Паганини «Моисей» и пожинал бурные аплодисменты. Тогда же он проявил себя талантливым композитором: скомпоновал новый танец «Аптекарское коло», который посвятил своему земляку Цицули, городскому аптекарю. Но хорошее начало не имело продолжения, и причина тому, так сказать, «местные обстоятельства». Пан Франтишек до своего приезда в Сербию употреблял только пиво, а тут познакомился с вином; государственные интересы требовали, чтобы он поселился в том краю, где красное жупское вино было чуть подороже воды. И потому не удивительно, что пан Франтишек отказался от пива и посвятил оставшиеся дни своей жизни жупскому вину, резонно рассуждая, что таким манером он сберегает и деньги и время: пиво дороже, вино дешевле, а главное, не тратишь зря времени, ведь от жупского вина гораздо быстрей пьянеешь, чем от глупого швабского пива. И сейчас, глядя на него, легко различаешь оба этих периода: от пива он сохранил брюшко, а от жупского вина нос его приобрел цвет красной меди. Однако творческий талант композитора ему изменил; об этом свидетельствовала скомпонованная им «Херувимская», которую пели лишь однажды, поскольку последовало строгое предупреждение его высокопреосвященства их преподобиям, что он всех их обреет, если в церкви еще хоть раз так запоют «Иже херувимы...». После этого пан Франтишек уже больше ничего не компоновал. И когда его в одном обществе спросили, компонует ли он что-нибудь, ответил, хоть его и не спрашивали, его язвительный земляк и коллега пан Цибулька: «Да, пан Франтишек компонует и сейчас, беспрестанно компонует содовую воду с вином, и эта композиция у него получается наилучшим образом!..»
И как бы это ни было обидно и оскорбительно, к сожалению, это была истинная правда. Впрочем, ныне пан уже ничего не компонует, даже содовую с вином, а пьет натуральное вино, каким его создал бог. Сейчас он неизменный член цыганского оркестра. Раньше играл на скрипке, теперь уже не может: руки дрожат, что, кстати говоря,— как он уверяет,— наследственная фамильная болезнь. И он, который давал скрипичные концерты, исполнял фантазию Паганини «Моисей», сейчас трубит в побитую, измятую трубу, которую увидишь или найдешь разве где-нибудь под бильярдом, да и то в сезон плебейских балов, когда начинается сведение счетов или, попросту говоря, когда мясники схватываются из-за дам с кузнецами или слесарями, а полиция во главе с квартальным, прибыв на место происшествия, вопит: «Закрываем! Дамы, пройдите назад; господа, пройдите вперед!..» Так пан Франтишек начал с концертных выступлений, а кончил в цыганском оркестре, где своими белесыми ресницами составляет удивительный контраст смуглым лицам цыган. Впрочем, он чувствует себя среди них хорошо, и цыгане любят и почитают его (зовут его пан Беляк), они не легко бы с ним расстались, если бы даже он и захотел; во-первых, он единственный в оркестре консерваторец, а во-вторых, дает им деньги на хранение или взаймы без процентов. Пан Беляк не требует процентов с капитала, а они не отдают самого капитала... Вот таким образом добродушный чех обеспечил свое будущее: откладывает деньги на черный день, а цыгане их хранят.
После обеда улица, точно цветущий огород, запестрела парнями и девушками, разодетыми в минтаны, фу-станы, елеки и шальвары. Появились и продавцы сахарных петушков и свирелей, и лимонадчики, и продавцы кукурузных хлопьев; здесь и добродушный безвредный дурачок, без которого не обходится ни один город; над дурачком потешаются и озорничают дети, а девушки, окружив его, объясняются в любви и предлагают выбирать любую, а он опять же говорит, что любит всех и всех возьмет себе в жены.
Начинаются танцы. Сплясали несколько коло: «Кри-ву баньку», «Бербатовское», «Тедено» и «Запланьку»; заводили попеременно первые парни околотка. Мане дал цыганам динар, огородник Нацко и другие — по стопара-цу. Рядом — качели, и тут народу — не протолкнешься. Качаются и поют: «Чей там цветик на качелях, гайтан мой!» Те, кому надоело плясать, идут качаться, а те, что качались, вступают в коло. Попозже пришла и Зона с подружкой Геной Кривокапской — точь-в-точь как три-четыре года назад, когда они были детьми, только сейчас Зону сопровождает служанка Васка. Стали рядышком, смотрят, как люди танцуют. Зона смотрит на всю эту веселую кутерьму с равнодушным, усталым, чуть насмешливым и скучающим видом.
Цыгане заиграли любимую Манину «Потрясульку». Взяв за руку, Мане повел в круг свою соседку, молоденькую, хорошенькую беднячку Калину, которая своему мужу не принесет в приданое ничего, кроме двух новых ряден, двух подушек, да еще чистую душу и рабскую преданность. Танцуют. Калина весела, сияет от счастья — румянец заливает все лицо, в больших черных глазах блестят слезы радости...
— Ого-го, до чего ладная пара!.. Ух ты! Точно синий гиацинт с нарциссом! — сыплются восклицания зрителей. И все смотрят только на Мане и Калину, смотрят с удовольствием, с дружеской улыбкой на лице, словно на что-то родное, милое сердцу.
Зоне обидно. Только она смотрит, зевая, в другую сторону. Досадно ей... Не нужен ей этот Мане; никогда не быть ему ее мужем, но она не в силах вынести, что кто-то в ее присутствии смеет привлечь взгляды к себе, а тем более Манины взгляды! Зона не собиралась плясать, но, видя, как счастлива Калина, как она, танцуя,
зарумянилась и утирает пот шелковым платочком, гордая девушка тоже захотела войти в коло, хотя она и дочь чорбаджи и ее будут срамить, когда она придет домой. Впрочем, можно попросить служанку Васку, чтобы она ничего не говорила. И Васка обещает, уверяя, что скорей умрет, чем скажет хоть слово, клянется здоровьем своего жениха, гончара Гмитраче!..
Заиграли «Йелку -тюремщицу», красивое коло, настоящую хороводную пляску, которую сопровождает песня. «Йелку-тюремшицу» Зона очень любила, и самый танец, и еще больше полную грусти и прелести песню, которая так много* говорила ее сердцу. И, взяв Гену за руку, она вошла в круг танцующих. Цыгане играют, и все поют:
Мать, оставь меня в покое, Не пойду ни за кого я, Кроме Раде-пастушка, Кроме Раде-пастушка, Что из нашей из деревни!
Тюремщица-злюка! Закружи нас, ну-ка! Подбери мне пару! Дай-ка, Йелка, жару!
Песня ненадолго умолкает, но пляска продолжается, берет размах, становится бешеной; слышно, как звенят мониста и дукаты, стучат туфельки, ботиночки, шуршат шелковые шальвары, а запах розового масла разносится по всей улице и окутывает, точно туман землю, мирных зрителей.
И снова звучит песня:
Не пойду ни за кого я, Кроме Раде-пастушка, Кроме Раде-пастушка — Пастушка, ох, молодого!
Тюремщица -злюка! Закружи нас, ну-ка! Подбери мне пару! Дай-ка, Йелка, жару!
Снова умолкает песня, но цыгане играют, и танец продолжается. Мане стоит в сторонке и смотрит на танцующих. Смотрит на Зону, видит ее шелковые шальвары, легкие туфельки; слышит шуршанье шелка, до него доносится ее дыхание, смешанное с запахом розового масла Казанлыка, и не выдерживает! И только цыгане собрались кончать, он дал им знак играть еще и вступил в коло слева от Зоны. Зона лишь окинула его презрительным взглядом, подмигнула служанке, и Васка тотчас отделила ее от Манчи. Больше Зона ни разу не посмотрела на Манчу, танцуе , а сама глаз не спускает с Манулача, сына чорбаджи Ранджела, когда же Манча оказался напротив нее, глаза опустила и только губки надула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Переменились обстоятельства и роли. Теперь Мане поглядывал на Зону, как в свое время она на него; правда, Зона смотрела на Мане все же чуточку приветливей, чем некогда он на нее. Однако и у Манчи была своя гордость, были и свои выработанные приемы, своя, так сказать, тактика. Непрестанно думая о Зоне, он, естественно, хотел ее видеть, и еще естественней, что его зоркий глаз замечал девушку издалека. Мане уже наперечет знал все ее цветастые платья. Видел он ее всегда, но далеко не всегда на нее смотрел. Разок взглянет, а пять раз пройдет мимо, будто и нет ее на свете. То глаз отвести не может, а то окинет равнодушным скучающим взглядом, словно покосившийся фонарный столб, а не стройную красавицу Зону хаджи Замфирову!.. И это очень ее сердило, задевало гордость. Она уже привыкла, что все при виде ее столбенеют, разевают рты и с какой-то затаенной страстью и восхищением пялят на нее глаза. Манча был исключением. Хотя и он сох по ней, да еще как, но — упрямец! — делал все, чтобы никто этого не заметил! Сколько раз, когда Зона проходила с кем-нибудь из теток мимо его мастерской, он, увидев ее и зная примерно, куда они идут и по каким улицам будут возвращаться, вскакивал, бросал работу и мастерскую на подмастерья и ученика, буркнув им: «Сейчас приду!» — и кидался со всех ног наперерез им, чтобы только еще раз ее увидеть! А встретившись, прикидывался, будто и не видит ее, и торопливо проходил мимо, словно у него дел невпроворот!..
Или, бывало, сидит работает в мастерской. Заказов навалило, как никогда. Весь уйдет в работу, до того увлечется, что, кажется, и про обед не вспомнит, и вдруг, позабывшись, тихонько запоет:
Вечерком видал я, Зона, тебя во садочке, Во садочке, где ты, Зона, переодевалась; Одевалась, леле, Зона, в шелковы одежды, В шелковы одежды, Зона, с антерией новой — Гей, с той ли с антерией, золотом расшитой!
Вскочит ни с того ни с сего, бросит лавку на подмастерья и ученика и бежит домой как на пожар. Немного погодя вылетает из дома в другом, опять же праздничном, костюме, но не цвета спелой маслины, а из сизого сукна и тоже богато отороченном гайтаном. Пришло вдруг в голову человеку переодеться; расфуфырится, как в первый день христова воскресенья, и пойдет бродить по переулкам, и уж, конечно, не минует Зонину улицу. Идет, насвистывает, торопится, словно получил заказ на серебряный полиелей и надо поскорей в мастерскую, вот он и сокращает путь переулками. Однако в мастерскую не идет — колесит этаким чертом по городу, сдвинув набекрень феску, так что кисточка бьет по плечу. Идет, куда ноги несут, и, только очутившись на Пашином болоте, где лягушки, его единственные обитатели, испуганные нарушением тишины, как по команде густыми рядами сиганут головой вниз в мутную воду, Мане вздрогнет, поглядит вокруг себя, словно спрашивает: как я сюда попал?
Такое с Мане бывало частенько. Но признаться в том, что все это он вытворяет из-за Зоны Замфировой, он не признался бы даже под страхом смерти — не зря же его прозвали Ухарем.
Лишь однажды, проходя мимо Зоны, какой-то черт дернул его оглянуться. Взгляды их встретились, девушка тоже оглянулась, но Мане простить себе не мог, что дал маху. Правда, он тут же исправил свою промашку, окликнув бедную девушку-соседку, а на Зону больше и не взглянул. Кокетливая надменная гордячка кусала от обиды губы при одной мысли, что Мане мог подумать, будто она оглянулась, чтобы взглянуть на него!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой читатель познакомится с блестящим обществом
молодых людей обоего пола, собравшихся на танцы, и ему
представится также случай заглянуть немного в душу Зоны
Замфировой и узнать ее скрытые чувства
Так вот, сейчас, когда развивается наша повесть, Зона в свои шестнадцать лет уже совсем другая: это уже не долговязый подросток, что, тараща глаза, бродит по улицам и грызет кукурузные хлопья, извлекая их из широких карманов своих шальвар. Сейчас Зона выступает гордо, с достоинством и сознанием своего превосходства над подружками и своего дома над их домами... Сколько раз ей твердили, что здесь, в городе, подходящих для нее партий, можно сказать, почти нет. Поэтому Зона только кружила голову молодым людям, лишь бы насладиться своим триумфом.
Вращалась она в обществе родичей, теток по отцу и матери, в домах именитых купцов. К «плебеям» же ходила, а вернее, снисходила, редко. Впрочем, когда и ходила, вела себя кичливо, как дочь чорбаджи, и обычно в сопровождении своей служанки Васки. Процедит снисходительно какой-нибудь бедной девушке, частенько не помня даже, как ее зовут, два-три слова, и все. Являлась кое-когда и на танцы, но обязательно с подружкой и в сопровождении служанки. Словно бы ненароком она оказывалась там, куда приходил Мане, или, вернее, где он дольше всего оставался, потому что мастер имел обыкновение побывать за вечер в нескольких местах. Станет в сторонке, смотрит на танцующих и время от времени позевывает. Но украдкой следит взглядом за Мане, и так ей досадно, если он ее не замечает или ухЬдит плясать в другое место. Ее женская гордость бывала уязвлена до крайности.
Однажды, позабывшись, она вспылила так, что пришлось потом выслушать целую лекцию от своих теток и горько раскаиваться, что не смогла она сохранить должную дистанцию между собой и этой «шушерой».
Случилось это в воскресенье на масленую, когда всюду царит оживление, когда погожий день все живое выманивает на улицу — старших поболтать, молодых повеселиться, детей побегать; когда под деревьями у качелей все оживает, одни качаются, другие поют, третьи пляшут под игру цыган.
Собрался народ. Кого только тут нет: и ребятишки, и парни, и девушки со всех концов города — так глазами и играют. Пришел непременный участник сборищ, штабной писарь, унтер Перица по прозванию Красавчик Пе-рица — прозвали его так за белое лицо и две родинки на щеке, под правым усом. Его стройный стан, перетянутый лакированным поясом с тесаком на боку, его остроносые башмаки и еще более острая челка под сдвинутой набекрень французской каскеткой производят на женщин весьма сильное впечатление, особенно на тех, кто любит веселиться на плебейских балах.
Стоит Перице показаться на улице со своим дражайшим побратимом, помощником аптекаря или фармацевтом Паицей, в свой ausgang1, как девушки сломя голову бегут к воротам; иная и споткнется, так что ее туфелька или шлепанец летит через улицу, а Красавчик Перица, поглаживая ус, пустит баском (обычно он говорит вполголоса): «Ой-ой, побратим, умереть мне на месте!..» — и сворачивает в переулок, где опять что-нибудь крикнет или скажет: «Здесь, побратим, девушек не видать!» А Паица ему отвечает: «Ради чего тогда мы тут месим грязь, побратим?»
И вот унтеру приглянулась — не шутка, после стольких побед! — Зона Замфирова, но покуда он ничего не предпринимал. Считал, что еще не время. Не пара он ей, надо сначала офицером стать. А до тех пор самое главное почаще попадаться ей на глаза, потому он и спустил по-офицерски свою лакированную портупею, как мог, ниже, так что тесак, и без того лихо болтавшийся под ногами, словно сабля, тарахтел по мостовой. Потому, видимо, он и не ухаживал с «серьезными намерениями» за прочими девушками. Всех свел с ума, но ни к одной в плен не попался. Однако трофеи, как всякий добрый солдат, любил. Одним из немалых трофеев была песенка, сложенная о нем и красивой Катарине, под которую плясали новое коло:
Ходит коло у погоста, Пляшет наша Катаринка, Катаринка — что картинка, Рядом с ней — лихой поручик...
На такие сборища нередко заглянет и какой-нибудь приезжий, а то и столичный житель. Здесь можно встретить коммивояжеров, страховых агентов или приказчиков из Белграда, которые приехали в провинцию собирать взносы за купленные в кредит товары; это обычно веселые и остроумные, а главное, не спесивые люди, которые не кичатся своим столичным происхождением, не отгораживаются от простого народа и не прочь побалагурить и повеселиться. Постоят, поглядят, обязательно попросят печатную программу танцев, спросят, где гардероб, где можно заказать дамам мороженое,— одним
1 Выходной день (нем.).
словом, непременно отпустят какую-нибудь остроту, которая запомнится и долго потом будет циркулировать как поговорка... Но все-таки, отбросив наконец шутки в сторону, вполне серьезно отдают должное патриотизму местной публики, которая может обходиться без стольких вещей: без танцмейстера Благоя, без парков с гарнизонным оркестром, без танцевального зала!..
Заходят сюда порой и прилежные профессора, соединяя приятное с полезным — прогулку с научными изысканиями. Сюда их влечет чисто филологический и фольклорный интерес, то есть они хотят начать с того места, на котором остановился отец нашей новой словесности Вук.
Однако больше всего тут, разумеется, парней и девушек, девушек богатых и бедных; первые приходят, чтобы убить время, вторые — всласть натанцеваться; всю неделю они безропотно сносили брань и укоры, ежечасно утешая себя тем, что в воскресенье после обеда будут плясать и гулять с парнями.
Вот уже и цыгане пришли. Знаменитый оркестр, оснащенный разными инструментами. Сразу бросается в глаза трубач, шевелюра и борода которого соперничают в желтизне с его инструментом. Это пан Франтишек, брат-чех, который несколько лет тому назад, тотчас по окончании консерватории приехал в Сербию с наилучшими рекомендациями и несколькими партитурами. Поначалу он давал концерты, играл фантазию Паганини «Моисей» и пожинал бурные аплодисменты. Тогда же он проявил себя талантливым композитором: скомпоновал новый танец «Аптекарское коло», который посвятил своему земляку Цицули, городскому аптекарю. Но хорошее начало не имело продолжения, и причина тому, так сказать, «местные обстоятельства». Пан Франтишек до своего приезда в Сербию употреблял только пиво, а тут познакомился с вином; государственные интересы требовали, чтобы он поселился в том краю, где красное жупское вино было чуть подороже воды. И потому не удивительно, что пан Франтишек отказался от пива и посвятил оставшиеся дни своей жизни жупскому вину, резонно рассуждая, что таким манером он сберегает и деньги и время: пиво дороже, вино дешевле, а главное, не тратишь зря времени, ведь от жупского вина гораздо быстрей пьянеешь, чем от глупого швабского пива. И сейчас, глядя на него, легко различаешь оба этих периода: от пива он сохранил брюшко, а от жупского вина нос его приобрел цвет красной меди. Однако творческий талант композитора ему изменил; об этом свидетельствовала скомпонованная им «Херувимская», которую пели лишь однажды, поскольку последовало строгое предупреждение его высокопреосвященства их преподобиям, что он всех их обреет, если в церкви еще хоть раз так запоют «Иже херувимы...». После этого пан Франтишек уже больше ничего не компоновал. И когда его в одном обществе спросили, компонует ли он что-нибудь, ответил, хоть его и не спрашивали, его язвительный земляк и коллега пан Цибулька: «Да, пан Франтишек компонует и сейчас, беспрестанно компонует содовую воду с вином, и эта композиция у него получается наилучшим образом!..»
И как бы это ни было обидно и оскорбительно, к сожалению, это была истинная правда. Впрочем, ныне пан уже ничего не компонует, даже содовую с вином, а пьет натуральное вино, каким его создал бог. Сейчас он неизменный член цыганского оркестра. Раньше играл на скрипке, теперь уже не может: руки дрожат, что, кстати говоря,— как он уверяет,— наследственная фамильная болезнь. И он, который давал скрипичные концерты, исполнял фантазию Паганини «Моисей», сейчас трубит в побитую, измятую трубу, которую увидишь или найдешь разве где-нибудь под бильярдом, да и то в сезон плебейских балов, когда начинается сведение счетов или, попросту говоря, когда мясники схватываются из-за дам с кузнецами или слесарями, а полиция во главе с квартальным, прибыв на место происшествия, вопит: «Закрываем! Дамы, пройдите назад; господа, пройдите вперед!..» Так пан Франтишек начал с концертных выступлений, а кончил в цыганском оркестре, где своими белесыми ресницами составляет удивительный контраст смуглым лицам цыган. Впрочем, он чувствует себя среди них хорошо, и цыгане любят и почитают его (зовут его пан Беляк), они не легко бы с ним расстались, если бы даже он и захотел; во-первых, он единственный в оркестре консерваторец, а во-вторых, дает им деньги на хранение или взаймы без процентов. Пан Беляк не требует процентов с капитала, а они не отдают самого капитала... Вот таким образом добродушный чех обеспечил свое будущее: откладывает деньги на черный день, а цыгане их хранят.
После обеда улица, точно цветущий огород, запестрела парнями и девушками, разодетыми в минтаны, фу-станы, елеки и шальвары. Появились и продавцы сахарных петушков и свирелей, и лимонадчики, и продавцы кукурузных хлопьев; здесь и добродушный безвредный дурачок, без которого не обходится ни один город; над дурачком потешаются и озорничают дети, а девушки, окружив его, объясняются в любви и предлагают выбирать любую, а он опять же говорит, что любит всех и всех возьмет себе в жены.
Начинаются танцы. Сплясали несколько коло: «Кри-ву баньку», «Бербатовское», «Тедено» и «Запланьку»; заводили попеременно первые парни околотка. Мане дал цыганам динар, огородник Нацко и другие — по стопара-цу. Рядом — качели, и тут народу — не протолкнешься. Качаются и поют: «Чей там цветик на качелях, гайтан мой!» Те, кому надоело плясать, идут качаться, а те, что качались, вступают в коло. Попозже пришла и Зона с подружкой Геной Кривокапской — точь-в-точь как три-четыре года назад, когда они были детьми, только сейчас Зону сопровождает служанка Васка. Стали рядышком, смотрят, как люди танцуют. Зона смотрит на всю эту веселую кутерьму с равнодушным, усталым, чуть насмешливым и скучающим видом.
Цыгане заиграли любимую Манину «Потрясульку». Взяв за руку, Мане повел в круг свою соседку, молоденькую, хорошенькую беднячку Калину, которая своему мужу не принесет в приданое ничего, кроме двух новых ряден, двух подушек, да еще чистую душу и рабскую преданность. Танцуют. Калина весела, сияет от счастья — румянец заливает все лицо, в больших черных глазах блестят слезы радости...
— Ого-го, до чего ладная пара!.. Ух ты! Точно синий гиацинт с нарциссом! — сыплются восклицания зрителей. И все смотрят только на Мане и Калину, смотрят с удовольствием, с дружеской улыбкой на лице, словно на что-то родное, милое сердцу.
Зоне обидно. Только она смотрит, зевая, в другую сторону. Досадно ей... Не нужен ей этот Мане; никогда не быть ему ее мужем, но она не в силах вынести, что кто-то в ее присутствии смеет привлечь взгляды к себе, а тем более Манины взгляды! Зона не собиралась плясать, но, видя, как счастлива Калина, как она, танцуя,
зарумянилась и утирает пот шелковым платочком, гордая девушка тоже захотела войти в коло, хотя она и дочь чорбаджи и ее будут срамить, когда она придет домой. Впрочем, можно попросить служанку Васку, чтобы она ничего не говорила. И Васка обещает, уверяя, что скорей умрет, чем скажет хоть слово, клянется здоровьем своего жениха, гончара Гмитраче!..
Заиграли «Йелку -тюремщицу», красивое коло, настоящую хороводную пляску, которую сопровождает песня. «Йелку-тюремшицу» Зона очень любила, и самый танец, и еще больше полную грусти и прелести песню, которая так много* говорила ее сердцу. И, взяв Гену за руку, она вошла в круг танцующих. Цыгане играют, и все поют:
Мать, оставь меня в покое, Не пойду ни за кого я, Кроме Раде-пастушка, Кроме Раде-пастушка, Что из нашей из деревни!
Тюремщица-злюка! Закружи нас, ну-ка! Подбери мне пару! Дай-ка, Йелка, жару!
Песня ненадолго умолкает, но пляска продолжается, берет размах, становится бешеной; слышно, как звенят мониста и дукаты, стучат туфельки, ботиночки, шуршат шелковые шальвары, а запах розового масла разносится по всей улице и окутывает, точно туман землю, мирных зрителей.
И снова звучит песня:
Не пойду ни за кого я, Кроме Раде-пастушка, Кроме Раде-пастушка — Пастушка, ох, молодого!
Тюремщица -злюка! Закружи нас, ну-ка! Подбери мне пару! Дай-ка, Йелка, жару!
Снова умолкает песня, но цыгане играют, и танец продолжается. Мане стоит в сторонке и смотрит на танцующих. Смотрит на Зону, видит ее шелковые шальвары, легкие туфельки; слышит шуршанье шелка, до него доносится ее дыхание, смешанное с запахом розового масла Казанлыка, и не выдерживает! И только цыгане собрались кончать, он дал им знак играть еще и вступил в коло слева от Зоны. Зона лишь окинула его презрительным взглядом, подмигнула служанке, и Васка тотчас отделила ее от Манчи. Больше Зона ни разу не посмотрела на Манчу, танцуе , а сама глаз не спускает с Манулача, сына чорбаджи Ранджела, когда же Манча оказался напротив нее, глаза опустила и только губки надула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17