)
Наконец является долгожданный Нацко. Вот уже два года, как он постоянный и весьма опытный «глашатай», можно подумать, будто и дед его занимался тем же. У Яацко в свое время была галантерейная лавка; до сих пор в его сарае валяется вывеска «Галантерейный магазин «Вне конкуренции», но из-за его уж слишком «галантерейного» отношения к всевозможным дамским капеллам и оркестрам он обанкротился и вот до чего докатился. Впрочем, на судьбу он не сетует, относится к ее ударам спокойно и надеется опять занять прежнее положение, а покуда тешит себя тем, что обрел новое ремесло. Да и что еще ему нужно? Он молод, здоров, горласт, голос у него ясный, он хорошо смешивает в мешке номера, глаза у него отличные, дикция хорошая, он никогда не ошибется, не скажет «66» вместо «99» и наоборот, как нередко случается с его конкурентом, неким Мицко, который, кстати сказать, шепелявит, за что играющие в лото его недолюбливают.
Вот почему нет ничего удивительного, что завсегдатаи облегченно вздыхают, когда Нацко появляется на пороге. И все, как по команде, отодвигают в сторону домино, карты, кости и спрашивают, почему он так поздно. Он извиняется, оправдываясь тем, что писал жалобу и давал адвокатский совет.
Наступает всеобщее оживление. Кельнер разносит карты, люди берут — кто одну, кто две, а кто и четыре! Мане тоже здесь, и он берет две карты. Кельнер высыпает перед каждым играющим горсть кукурузных зерен. Нацко садится за стол посреди кофейни и, мешая в мешочке номера, возглашает: «Начинаем игру, прошу тише!» Потом, снова помешав, вытаскивает и называет номера. Немного погодя кто-нибудь, взглянув на карты соседа, кричит: «Мешай!» Нацко отвечает: «Мешаю». Одни кричат: «Мешай получше!», а другие: «И так хорошо!», а кое-кто добавляет: «Ладно! Чего их мешать? Не баклага с ракией, чтоб взбалтывать!» Одни смеются, другие сердятся. Только Мане и не смеется и не сердится. Перед ним карты, но он не слушает выкрикиваемые номера, не покрывает чисел, его мысли не здесь — он даже не улыбается шуткам Нацко. А слушать его одно удовольствие: он не лишен остроумия. За свою долгую практику Нацко понял, что цифры сами по себе скучные и сухие, и потому старался сдобрить их перцем своих прибауток. Полагаясь на царившую в этом обществе фамильярность, он часто вместо цифр сыпал прибаутками. Однако постоянные посетители, а тем более игроки знали, что это означает, и клали кукурузные зерна на нужную цифру. Так и сейчас, сначала он выкрикивал цифры, а потом начал по-своему:
— Венгерское восстание... Все покрывают цифру 48.
— Объединение... Игроки кладут на 87.
— Дидич! — кричит Нацко. Все кладут на 83.
— Свято-Андреевская скупщина... Игроки кладут на 58.
— Бонту-банкрот,— возглашает Нацко. Все ищут цифру 82.
— Евреи... Кладут на 77.
— Женские ноги...
Игроки, улыбаясь, кладут на 11.
— Все! Кончил! — орет как сумасшедший Ване Ягурида, сбрасывает кукурузные зерна с карты на стол и кидается к кассе, да так порывисто, что опрокидывает вместе со стулом щуплого портного Тасицу. Ягурида передает карту для проверки, утирает со лба пот, принимает поздравления и готовится получить деньги.
Тем временем на пороге появляется Ставре Яре.
— Пошли! — говорит он одно слово, делая знак рукой. Мане поднимается, и они незаметно уходят...
Ставре и Мане торопливо прошли по безлюдной, тихой улице, уселись в пролетку и окольными переулками поехали к дому чорбаджи Замфира. Улица, где стоял его дсм, была оживленной, потому что на углу ее находился источник, славящийся своей водой, и там народ расходился позже.
Повозка Ставре Яре проехала дом Замфира и остановилась. Из темноты вынырнули две фигуры, тихо пошептались с Мане, который сошел с повозки, потом все трое направились к воротам.
Не прошло и минуты, как хлопнули ворота, звякнуло кольцо, все вскочили в повозку и погнали лошадей... Люди, проходившие в это время с кувшинами, наполненными водой, при свете фонаря видели все. Видели, как Мане и два других парня подхватили девушку, как ее успокаивали, укутывали в платок, видели какую-то возню, но услышали одну только короткую фразу: «Чего смеешься, дурак!» Потом кони рванули, повозка ураганом промчалась мимо источника, где было еще много народу, а ездоки закричали: «Берегись!»
Люди, точно испуганные куры, кинулись врассыпную.
— Ахти!.. Замфирову дочку украли! — удивленно восклицали мужчины, глядя, как сильная рука Мане крепко обнимала девичий стая в зеленой шубке. Девушка держала в руке узелок, другой большой узел, видимо перина, подушки и одеяло, лежали рядом. Там же в повозке была люлька, корытце и корзинка...
— Ой-ой-ой! Бедная Ташана, сгорит теперь со стыда, сквозь землю провалится! — восклицали женщины, глядя вслед мчавшейся в сторону переулка, где жила Дока, повозке.
— Ах, ах, ах, беда какая! Какой срам!.. Несчастная Ташана, как только на люди покажется: девушка из дому убежала!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
содержащая первую версию о случившемся в предыдущей главе, возникшую далеко от центра событий, совершенно невероятную и потому вскоре отпавшую
Забрезжило, загорелось чудесное утро. Ожили торговые ряды, улицы и околотки. Люди неторопливо, степенно шагали, кому куда положено, как говорится, по чину и достатку. Первыми двинулись на работу огородники и плотники; за ними ремесленный и торговый люд — отворяются лавки, выносятся и ставятся на край тротуара мангалы, чтобы поскорее разгорелись; потом булочники и пекари, слуги и служанки и, наконец, неторопливо, с достоинством — чиновники и прочие господа.
Идут не протрезвевшие еще практиканты и полицейские писаря, всегда охрипшие, то ли от усердия в устных распоряжениях, то ли, и скорее всего, от необузданного, как это метко выражаются в народе, «чревонеистовства»; идут преподаватели с кислыми минами, с опущенными головами, денно и нощно погруженные в бесконечные размышления о своем жалком учительском положении, хуже которого, вероятно, нет во всей Европе, преподаватели всех дисциплин: историки и анатомики, биологи и физики, философы и математики — последние с кипой ученических тетрадей под мышкой и неизменно усталым от проверки заданий и, пожалуй, даже глупым видом. Подчас выйдет и поп, остановится на какое-то мгновение, извлечет из кармана огромный гребешок, быстро расчешет и приведет в порядок
бороду и торопливо зашагает по делам, чтобы прежде всех прийти на бойню или на рыбный рынок и захватить лучший кусок. Идут ученики — большие и маленькие, мальчики и девочки, в начальные школы и учительские семинарии. У малышей под мышкой книги и лепешка, у старших под мышкой тоже книга, на боку перочинный нож и на шее ворох забот; идут группами, не безобразничают, не кричат — тихо, молча, с удрученным и расстроенным видом. Не в духе они оттого, что не успели выучить уроки, а не успели потому, что в газетах появилось неприятное сообщение из Англии о стычке фабричных рабочих в Бродфорде с капиталистами. И поскольку неизвестно, какую позицию займет английское правительство и парламент (хотя бы нижняя палата!), приходится беспокоиться...
Одни торговцы еще идут по своим делам, другие сидят уже перед открытыми лавками и ждут первого покупателя и почина, чтобы провести первые деньги по бороде со словами: «Эхма! От тебя почин, от бога удача!»
И вот все лавки открыты, давно идет торговля, только мастерская мастера Мане, вопреки обыкновению (такого еще никогда не бывало!), все еще на запоре, хотя время довольно позднее: господа и власть предержащая давненько уже прошли — окружной начальник, председатель суда, директор гимназии, ректор семинарии. А эти господа — как всякому известно — не обязаны спешить, да и не спешат бог знает как попасть первыми в канцелярию.
Отсутствие Мане сразу же бросилось в глаза соседям, потом заметили это почти во всех рядах. И с каждой минутой это казалось все более странным, и покупателей, словно на зло, нахлынуло к нему как никогда, и все, подходя к запертым дверям, только удивленно спрашивали: «А... где мастер Манча, нету его, что ли?» Или: «Манча еще не пришел?» Или с насмешкой в голосе: «Неужто еще нет?! Спит, значит?» — скажут, иронически улыбнутся и уходят. А были это люди, живущие главным образом у Пестрого источника, вероятно, очевидцы вчерашней сцены, о которой все уже знают, но пока молчат.
Закрытая лавка Мане дала повод всевозможным предположениям, невероятным толкам и досужим разговорам. По одному из самых сенсационных вариантов получалось, будто полиция напала на след фальшивых двудинарок и, естественно, заподозрила тотчас Манчу, учинила ночью в мастерской и в доме обыск, обнаружила якобы два полнехоньких корыта фальшивых монет и даже запрятанный
под полом станок и арестовала всех: и Манчу, и подмастерья, и юного Поте. Кое-кто, проходя мимо полицейского управления, даже слышал и узнал голос ученика (Поте частенько орал благим матом, когда его драли в мастерской, и потому голос его был знаком многим) и, делясь со знакомыми, говорил: «Просто сердце разрывалось от его воплей и рыданий!»
Подхватив эту версию, женщины принялись проклинать Манчу (а давно известно, что нет ничего страшнее женских проклятий — они срабатывают быстрей, чем беспроволочный телеграф Теслы \ поскольку посылаются прямо в небо). «Если уж,— говорили они,— Манчу и подмастерья черт толкнул на такое грязное дело, пусть черт их и забирает, но зачем впутывать невинных детей?!» И то и дело твердили, имея в виду мать Поте: «Несчастная мать, что только она пережила и что еще ей доведется пережить!» Многие заявляли, что только сейчас у них раскрылись глаза. Только сейчас им стало понятно, откуда у Мане столько лакированных полуботинок и почему он таскает их и в дождь и в грязь!..
Но этот слух недолго кружил по городу, потому что около одиннадцати часов, к великому удивлению и недоумению всех, Манча, собственной персоной, с учеником Поте открыли мастерскую. «Наверно, отдали на поруки именитых людей, отпустили до суда на свободу!..» — решили горожане. Однако, приглядевшись внимательней, заключили, что Мане вовсе не походил на человека, вышедшего из-под стражи. К великому их удивлению, он не был всклокоченным, неумытым и полураздетым и ни в коей мере не смахивал на переночевавшего в кутузке бедолагу, а как раз наоборот — выглядел как огурчик.
Он был в праздничном костюме, чисто выбрит, подстрижен, весел и в добром настроении, казался только немного недоспавшим. Его револьвер был заткнут за пояс и прикрыт сильно надушенным шелковым платком. Мане приветливо со всеми здоровался, правда, несколько рассеянно, а по тому, как он время от времени улыбался и то и дело подкручивал свои тонкие черные усики, было ясно, что причиной его опоздания была вовсе не беда. А когда увидели, что Мане не обратил никакого внимания на полицейского чиновника, не говоря уже о жандарме, и даже не ответил на их приветствие, вера в реальность этого слуха
1 Тесла Никола (1856—1943) —изобретатель в области электро-и радиотехники. По национальности серб. С 1884 г. жил в США.
полностью пропала. «Какие там станки, какие фальшивы двудинарки?!» — принялись уверять друг друга люди. «Чепуха! — возмущались некоторые.— Мане работящий, порядочный парень, как и его отец; его золотые руки подороже серебряных двудинарок, не говоря уже о фальшивых оловянных! Прокутил парень ночь напролет и проспал, вот вам и все!» Но, увидав, что в лавке Мане пробыл недолго, те же люди, покачивая головами, с сомнением тянули: «Нет, это неспроста! Тут что-то кроется! Есть какая-то закавыка!» Но что именно, какая закавыка, этого никто объяснить не мог...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В ней описывается, как тетушка Таска принесла в дом Зам-
фира первые вести и пространное донесение почти обо всем,
что говорилось в городе, и этим, точно громом, поразила
Ташану
В эти дни старого Замфира дома не было. Он, как обычно, уехал на хутор, где часто и охотно по нескольку дней занимался хозяйством и — как утверждали городские бездельники — развлекался с молодкой по прозванию Белая Вела, у которой, согласно пословице: медведь срывает лучшую грушу,— был квелый муж. И хотя городские кумушки хулили Замфира нещадно, приговаривая: «В его-то годы?! Еще дедом называется, а что вытворяет? Седина в голову, а бес в ребро... Эх, эх!» — тем не менее Замфир неизменно и охотно туда ездил. И злой рок распорядился так, что как раз в эти трагические дни он находился на хуторе и с наслаждением слушал, как крестьянки пели его любимую песню:
Встань-ка ты, Вела, встань-ка ты, Встань-ка ты рано, до свету. Выпеки, Вела, выпеки, Выпеки белый хлебушко. Явятся, Вела, явятся, Явятся сельские стражники!..
И пока он слушал на хуторе любимую песню, в его доме произошло вышеописанное событие, нарекания и брань сыпались на его голову со всех сторон. «Вот старый кобель! Носят его черти по хуторам, а дома тем временем на всю улицу и на всю слободу скандал!» — ругали его женщины, убежденные в том, что Зонино похищение произошло только из-за халатности и легкомыслия чорбаджи Замфира. И хотя он вернулся с хутора в тот же день после обеда и сразу пошел (все это видели) к начальнику городской управы, его все равно не простили. «Поздно хаджи спохватился! Дело сделано!» — говорили они, твердо уверенные в том, что собственные глаза и уши их не обманывают! Ибо все утро в тот день они шныряли вокруг и около дома хаджи Замфира, заглядывали, подсматривали, выдумывали разные предлоги, чтоб войти: одним срочно понадобился хозяин, другим — челнок для ткацкого станка, третьим — занять немного соли, и тому подобное. При этом Зоны нигде не было, никто ее не видал («Да и откуда!») . Но все заметили, что хозяева растеряны, рассеяны и встревожены, и тогда женщинам стало все ясно, как божий день...
Так, собственно, оно и было. Замфировы на самом деле были огорчены, расстроены, и в течение целого дня в доме царила гнетущая тишина, пока, уже к вечеру, не влетела, еле переводя дух, тетушка Таска и, даже не поздоровавшись, испуганно спросила с порога:
— А где Зона? Я только пришла с виноградника, будь он неладен! Филоксера его ест!.. Зона дома?
— Дома, а что? — удивилась Ташана.
— Жива? Здорова? — продолжала тетка допрос, все еще отдуваясь.
— Да,— протянула Ташана,— как сказать...
— Но дома она? Никуда не выходила? — не отставала тетка Таска, устремив испытующий взгляд на Та-шану и выставив нижнюю губу, словно ступеньку.
— Что ты так на меня уставилась? — недоумевала Ташана.
— Почему уставилась, это мое дело, но если ты женщина купеческого сословия, то это должно быть и твоим делом!.. Я спрашиваю: где Зона?
— Да здесь же!
— И весь день была тут?
— Весь день!
— И всю ночь?
— Таска, ты что? — крикнула Ташана, пугаясь ее взгляда.
— Из дома ни ногой?
— Нет... Даже во двор не выходила! Третий день... Но почему ты об этом спрашиваешь?
— А где же она? Покличь ее! Зови ее сюда! — И она заорала: — Эй, Зона, иди сюда! Тетка зовет.
Зона отозвалась и вышла из комнаты. Закутанная в шубку, с повязанной головой, и горлом, бледная, разбитая; грустно улыбнувшись, она поклонилась, вяло поцеловала тетке руку, опустилась устало на диван и полными печали глазами уставилась куда-то в пол.
— Что с тобой, милая?
— Больна я, тетя.
— Больна? — Голова у нее болит,— заметила Ташана.— Свинка, ж что ли, никак не поправится, вот уже три дня.
— И очень болит? В город, на базар не бегала?
— О чем ты говоришь? — тихо, с болью в голосе спросила Зона.
— Очень ли больна? В город, на базар не бегала?
— Нет,— устало ответила Зона, плотнее закуталась в свою зеленую шелковую шубку и, опершись локтями о колени, опустила голову в ладони.
— Ты послушай-ка... о чем только люди в околотке говорят! Что есть и чего нет на белом свете! Вот что я хочу тебе рассказать!..— сказала тетка Таска.
— Нет, тетя,— ответила тихо, Зона, спрятав лицо в ладони, плечи ее затряслись.— Что мне за дело до околотка и всего белого света?!
— Ну, знаешь, дитятко, если в эти годы не интере- щ соваться, то когда же?
— Было и быльем поросло! — прошептала Зона и уткнулась лицом в подушку.
— Эх вы, слепые курицы! — взорвалась тетушка Таска.— Копошитесь тут, как в муравейнике, ничего не видите, ничего не слышите, что кругом творится, какие дела происходят! По всему городу слава идет... грязью обливают, языки чешут, я готова сквозь землю провалиться от этих разговоров!
— Каких разговоров? — спросила Ташана.
— Эх, да по всему городу молва пошла!
— Ахти! О чем же?
— Худая молва, Ташана!
— Ох, горе какое! А о ком молва? — О ком? Чорбаджи Замфиру косточки перемывают! — И Таска бросила косой взгляд на диван, где неподвижно и безучастно лежала Зона.— Иди-ка, детка, скажи, чтоб нам дали по чашечке кофе,— попросила Таска девушку.— И пусть Васка принесет.
Зона поднялась и ушла, а Таска сняла платок, разделась, уселась поудобнее на диван и по-бабьи запричитала, как над покойником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Наконец является долгожданный Нацко. Вот уже два года, как он постоянный и весьма опытный «глашатай», можно подумать, будто и дед его занимался тем же. У Яацко в свое время была галантерейная лавка; до сих пор в его сарае валяется вывеска «Галантерейный магазин «Вне конкуренции», но из-за его уж слишком «галантерейного» отношения к всевозможным дамским капеллам и оркестрам он обанкротился и вот до чего докатился. Впрочем, на судьбу он не сетует, относится к ее ударам спокойно и надеется опять занять прежнее положение, а покуда тешит себя тем, что обрел новое ремесло. Да и что еще ему нужно? Он молод, здоров, горласт, голос у него ясный, он хорошо смешивает в мешке номера, глаза у него отличные, дикция хорошая, он никогда не ошибется, не скажет «66» вместо «99» и наоборот, как нередко случается с его конкурентом, неким Мицко, который, кстати сказать, шепелявит, за что играющие в лото его недолюбливают.
Вот почему нет ничего удивительного, что завсегдатаи облегченно вздыхают, когда Нацко появляется на пороге. И все, как по команде, отодвигают в сторону домино, карты, кости и спрашивают, почему он так поздно. Он извиняется, оправдываясь тем, что писал жалобу и давал адвокатский совет.
Наступает всеобщее оживление. Кельнер разносит карты, люди берут — кто одну, кто две, а кто и четыре! Мане тоже здесь, и он берет две карты. Кельнер высыпает перед каждым играющим горсть кукурузных зерен. Нацко садится за стол посреди кофейни и, мешая в мешочке номера, возглашает: «Начинаем игру, прошу тише!» Потом, снова помешав, вытаскивает и называет номера. Немного погодя кто-нибудь, взглянув на карты соседа, кричит: «Мешай!» Нацко отвечает: «Мешаю». Одни кричат: «Мешай получше!», а другие: «И так хорошо!», а кое-кто добавляет: «Ладно! Чего их мешать? Не баклага с ракией, чтоб взбалтывать!» Одни смеются, другие сердятся. Только Мане и не смеется и не сердится. Перед ним карты, но он не слушает выкрикиваемые номера, не покрывает чисел, его мысли не здесь — он даже не улыбается шуткам Нацко. А слушать его одно удовольствие: он не лишен остроумия. За свою долгую практику Нацко понял, что цифры сами по себе скучные и сухие, и потому старался сдобрить их перцем своих прибауток. Полагаясь на царившую в этом обществе фамильярность, он часто вместо цифр сыпал прибаутками. Однако постоянные посетители, а тем более игроки знали, что это означает, и клали кукурузные зерна на нужную цифру. Так и сейчас, сначала он выкрикивал цифры, а потом начал по-своему:
— Венгерское восстание... Все покрывают цифру 48.
— Объединение... Игроки кладут на 87.
— Дидич! — кричит Нацко. Все кладут на 83.
— Свято-Андреевская скупщина... Игроки кладут на 58.
— Бонту-банкрот,— возглашает Нацко. Все ищут цифру 82.
— Евреи... Кладут на 77.
— Женские ноги...
Игроки, улыбаясь, кладут на 11.
— Все! Кончил! — орет как сумасшедший Ване Ягурида, сбрасывает кукурузные зерна с карты на стол и кидается к кассе, да так порывисто, что опрокидывает вместе со стулом щуплого портного Тасицу. Ягурида передает карту для проверки, утирает со лба пот, принимает поздравления и готовится получить деньги.
Тем временем на пороге появляется Ставре Яре.
— Пошли! — говорит он одно слово, делая знак рукой. Мане поднимается, и они незаметно уходят...
Ставре и Мане торопливо прошли по безлюдной, тихой улице, уселись в пролетку и окольными переулками поехали к дому чорбаджи Замфира. Улица, где стоял его дсм, была оживленной, потому что на углу ее находился источник, славящийся своей водой, и там народ расходился позже.
Повозка Ставре Яре проехала дом Замфира и остановилась. Из темноты вынырнули две фигуры, тихо пошептались с Мане, который сошел с повозки, потом все трое направились к воротам.
Не прошло и минуты, как хлопнули ворота, звякнуло кольцо, все вскочили в повозку и погнали лошадей... Люди, проходившие в это время с кувшинами, наполненными водой, при свете фонаря видели все. Видели, как Мане и два других парня подхватили девушку, как ее успокаивали, укутывали в платок, видели какую-то возню, но услышали одну только короткую фразу: «Чего смеешься, дурак!» Потом кони рванули, повозка ураганом промчалась мимо источника, где было еще много народу, а ездоки закричали: «Берегись!»
Люди, точно испуганные куры, кинулись врассыпную.
— Ахти!.. Замфирову дочку украли! — удивленно восклицали мужчины, глядя, как сильная рука Мане крепко обнимала девичий стая в зеленой шубке. Девушка держала в руке узелок, другой большой узел, видимо перина, подушки и одеяло, лежали рядом. Там же в повозке была люлька, корытце и корзинка...
— Ой-ой-ой! Бедная Ташана, сгорит теперь со стыда, сквозь землю провалится! — восклицали женщины, глядя вслед мчавшейся в сторону переулка, где жила Дока, повозке.
— Ах, ах, ах, беда какая! Какой срам!.. Несчастная Ташана, как только на люди покажется: девушка из дому убежала!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
содержащая первую версию о случившемся в предыдущей главе, возникшую далеко от центра событий, совершенно невероятную и потому вскоре отпавшую
Забрезжило, загорелось чудесное утро. Ожили торговые ряды, улицы и околотки. Люди неторопливо, степенно шагали, кому куда положено, как говорится, по чину и достатку. Первыми двинулись на работу огородники и плотники; за ними ремесленный и торговый люд — отворяются лавки, выносятся и ставятся на край тротуара мангалы, чтобы поскорее разгорелись; потом булочники и пекари, слуги и служанки и, наконец, неторопливо, с достоинством — чиновники и прочие господа.
Идут не протрезвевшие еще практиканты и полицейские писаря, всегда охрипшие, то ли от усердия в устных распоряжениях, то ли, и скорее всего, от необузданного, как это метко выражаются в народе, «чревонеистовства»; идут преподаватели с кислыми минами, с опущенными головами, денно и нощно погруженные в бесконечные размышления о своем жалком учительском положении, хуже которого, вероятно, нет во всей Европе, преподаватели всех дисциплин: историки и анатомики, биологи и физики, философы и математики — последние с кипой ученических тетрадей под мышкой и неизменно усталым от проверки заданий и, пожалуй, даже глупым видом. Подчас выйдет и поп, остановится на какое-то мгновение, извлечет из кармана огромный гребешок, быстро расчешет и приведет в порядок
бороду и торопливо зашагает по делам, чтобы прежде всех прийти на бойню или на рыбный рынок и захватить лучший кусок. Идут ученики — большие и маленькие, мальчики и девочки, в начальные школы и учительские семинарии. У малышей под мышкой книги и лепешка, у старших под мышкой тоже книга, на боку перочинный нож и на шее ворох забот; идут группами, не безобразничают, не кричат — тихо, молча, с удрученным и расстроенным видом. Не в духе они оттого, что не успели выучить уроки, а не успели потому, что в газетах появилось неприятное сообщение из Англии о стычке фабричных рабочих в Бродфорде с капиталистами. И поскольку неизвестно, какую позицию займет английское правительство и парламент (хотя бы нижняя палата!), приходится беспокоиться...
Одни торговцы еще идут по своим делам, другие сидят уже перед открытыми лавками и ждут первого покупателя и почина, чтобы провести первые деньги по бороде со словами: «Эхма! От тебя почин, от бога удача!»
И вот все лавки открыты, давно идет торговля, только мастерская мастера Мане, вопреки обыкновению (такого еще никогда не бывало!), все еще на запоре, хотя время довольно позднее: господа и власть предержащая давненько уже прошли — окружной начальник, председатель суда, директор гимназии, ректор семинарии. А эти господа — как всякому известно — не обязаны спешить, да и не спешат бог знает как попасть первыми в канцелярию.
Отсутствие Мане сразу же бросилось в глаза соседям, потом заметили это почти во всех рядах. И с каждой минутой это казалось все более странным, и покупателей, словно на зло, нахлынуло к нему как никогда, и все, подходя к запертым дверям, только удивленно спрашивали: «А... где мастер Манча, нету его, что ли?» Или: «Манча еще не пришел?» Или с насмешкой в голосе: «Неужто еще нет?! Спит, значит?» — скажут, иронически улыбнутся и уходят. А были это люди, живущие главным образом у Пестрого источника, вероятно, очевидцы вчерашней сцены, о которой все уже знают, но пока молчат.
Закрытая лавка Мане дала повод всевозможным предположениям, невероятным толкам и досужим разговорам. По одному из самых сенсационных вариантов получалось, будто полиция напала на след фальшивых двудинарок и, естественно, заподозрила тотчас Манчу, учинила ночью в мастерской и в доме обыск, обнаружила якобы два полнехоньких корыта фальшивых монет и даже запрятанный
под полом станок и арестовала всех: и Манчу, и подмастерья, и юного Поте. Кое-кто, проходя мимо полицейского управления, даже слышал и узнал голос ученика (Поте частенько орал благим матом, когда его драли в мастерской, и потому голос его был знаком многим) и, делясь со знакомыми, говорил: «Просто сердце разрывалось от его воплей и рыданий!»
Подхватив эту версию, женщины принялись проклинать Манчу (а давно известно, что нет ничего страшнее женских проклятий — они срабатывают быстрей, чем беспроволочный телеграф Теслы \ поскольку посылаются прямо в небо). «Если уж,— говорили они,— Манчу и подмастерья черт толкнул на такое грязное дело, пусть черт их и забирает, но зачем впутывать невинных детей?!» И то и дело твердили, имея в виду мать Поте: «Несчастная мать, что только она пережила и что еще ей доведется пережить!» Многие заявляли, что только сейчас у них раскрылись глаза. Только сейчас им стало понятно, откуда у Мане столько лакированных полуботинок и почему он таскает их и в дождь и в грязь!..
Но этот слух недолго кружил по городу, потому что около одиннадцати часов, к великому удивлению и недоумению всех, Манча, собственной персоной, с учеником Поте открыли мастерскую. «Наверно, отдали на поруки именитых людей, отпустили до суда на свободу!..» — решили горожане. Однако, приглядевшись внимательней, заключили, что Мане вовсе не походил на человека, вышедшего из-под стражи. К великому их удивлению, он не был всклокоченным, неумытым и полураздетым и ни в коей мере не смахивал на переночевавшего в кутузке бедолагу, а как раз наоборот — выглядел как огурчик.
Он был в праздничном костюме, чисто выбрит, подстрижен, весел и в добром настроении, казался только немного недоспавшим. Его револьвер был заткнут за пояс и прикрыт сильно надушенным шелковым платком. Мане приветливо со всеми здоровался, правда, несколько рассеянно, а по тому, как он время от времени улыбался и то и дело подкручивал свои тонкие черные усики, было ясно, что причиной его опоздания была вовсе не беда. А когда увидели, что Мане не обратил никакого внимания на полицейского чиновника, не говоря уже о жандарме, и даже не ответил на их приветствие, вера в реальность этого слуха
1 Тесла Никола (1856—1943) —изобретатель в области электро-и радиотехники. По национальности серб. С 1884 г. жил в США.
полностью пропала. «Какие там станки, какие фальшивы двудинарки?!» — принялись уверять друг друга люди. «Чепуха! — возмущались некоторые.— Мане работящий, порядочный парень, как и его отец; его золотые руки подороже серебряных двудинарок, не говоря уже о фальшивых оловянных! Прокутил парень ночь напролет и проспал, вот вам и все!» Но, увидав, что в лавке Мане пробыл недолго, те же люди, покачивая головами, с сомнением тянули: «Нет, это неспроста! Тут что-то кроется! Есть какая-то закавыка!» Но что именно, какая закавыка, этого никто объяснить не мог...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В ней описывается, как тетушка Таска принесла в дом Зам-
фира первые вести и пространное донесение почти обо всем,
что говорилось в городе, и этим, точно громом, поразила
Ташану
В эти дни старого Замфира дома не было. Он, как обычно, уехал на хутор, где часто и охотно по нескольку дней занимался хозяйством и — как утверждали городские бездельники — развлекался с молодкой по прозванию Белая Вела, у которой, согласно пословице: медведь срывает лучшую грушу,— был квелый муж. И хотя городские кумушки хулили Замфира нещадно, приговаривая: «В его-то годы?! Еще дедом называется, а что вытворяет? Седина в голову, а бес в ребро... Эх, эх!» — тем не менее Замфир неизменно и охотно туда ездил. И злой рок распорядился так, что как раз в эти трагические дни он находился на хуторе и с наслаждением слушал, как крестьянки пели его любимую песню:
Встань-ка ты, Вела, встань-ка ты, Встань-ка ты рано, до свету. Выпеки, Вела, выпеки, Выпеки белый хлебушко. Явятся, Вела, явятся, Явятся сельские стражники!..
И пока он слушал на хуторе любимую песню, в его доме произошло вышеописанное событие, нарекания и брань сыпались на его голову со всех сторон. «Вот старый кобель! Носят его черти по хуторам, а дома тем временем на всю улицу и на всю слободу скандал!» — ругали его женщины, убежденные в том, что Зонино похищение произошло только из-за халатности и легкомыслия чорбаджи Замфира. И хотя он вернулся с хутора в тот же день после обеда и сразу пошел (все это видели) к начальнику городской управы, его все равно не простили. «Поздно хаджи спохватился! Дело сделано!» — говорили они, твердо уверенные в том, что собственные глаза и уши их не обманывают! Ибо все утро в тот день они шныряли вокруг и около дома хаджи Замфира, заглядывали, подсматривали, выдумывали разные предлоги, чтоб войти: одним срочно понадобился хозяин, другим — челнок для ткацкого станка, третьим — занять немного соли, и тому подобное. При этом Зоны нигде не было, никто ее не видал («Да и откуда!») . Но все заметили, что хозяева растеряны, рассеяны и встревожены, и тогда женщинам стало все ясно, как божий день...
Так, собственно, оно и было. Замфировы на самом деле были огорчены, расстроены, и в течение целого дня в доме царила гнетущая тишина, пока, уже к вечеру, не влетела, еле переводя дух, тетушка Таска и, даже не поздоровавшись, испуганно спросила с порога:
— А где Зона? Я только пришла с виноградника, будь он неладен! Филоксера его ест!.. Зона дома?
— Дома, а что? — удивилась Ташана.
— Жива? Здорова? — продолжала тетка допрос, все еще отдуваясь.
— Да,— протянула Ташана,— как сказать...
— Но дома она? Никуда не выходила? — не отставала тетка Таска, устремив испытующий взгляд на Та-шану и выставив нижнюю губу, словно ступеньку.
— Что ты так на меня уставилась? — недоумевала Ташана.
— Почему уставилась, это мое дело, но если ты женщина купеческого сословия, то это должно быть и твоим делом!.. Я спрашиваю: где Зона?
— Да здесь же!
— И весь день была тут?
— Весь день!
— И всю ночь?
— Таска, ты что? — крикнула Ташана, пугаясь ее взгляда.
— Из дома ни ногой?
— Нет... Даже во двор не выходила! Третий день... Но почему ты об этом спрашиваешь?
— А где же она? Покличь ее! Зови ее сюда! — И она заорала: — Эй, Зона, иди сюда! Тетка зовет.
Зона отозвалась и вышла из комнаты. Закутанная в шубку, с повязанной головой, и горлом, бледная, разбитая; грустно улыбнувшись, она поклонилась, вяло поцеловала тетке руку, опустилась устало на диван и полными печали глазами уставилась куда-то в пол.
— Что с тобой, милая?
— Больна я, тетя.
— Больна? — Голова у нее болит,— заметила Ташана.— Свинка, ж что ли, никак не поправится, вот уже три дня.
— И очень болит? В город, на базар не бегала?
— О чем ты говоришь? — тихо, с болью в голосе спросила Зона.
— Очень ли больна? В город, на базар не бегала?
— Нет,— устало ответила Зона, плотнее закуталась в свою зеленую шелковую шубку и, опершись локтями о колени, опустила голову в ладони.
— Ты послушай-ка... о чем только люди в околотке говорят! Что есть и чего нет на белом свете! Вот что я хочу тебе рассказать!..— сказала тетка Таска.
— Нет, тетя,— ответила тихо, Зона, спрятав лицо в ладони, плечи ее затряслись.— Что мне за дело до околотка и всего белого света?!
— Ну, знаешь, дитятко, если в эти годы не интере- щ соваться, то когда же?
— Было и быльем поросло! — прошептала Зона и уткнулась лицом в подушку.
— Эх вы, слепые курицы! — взорвалась тетушка Таска.— Копошитесь тут, как в муравейнике, ничего не видите, ничего не слышите, что кругом творится, какие дела происходят! По всему городу слава идет... грязью обливают, языки чешут, я готова сквозь землю провалиться от этих разговоров!
— Каких разговоров? — спросила Ташана.
— Эх, да по всему городу молва пошла!
— Ахти! О чем же?
— Худая молва, Ташана!
— Ох, горе какое! А о ком молва? — О ком? Чорбаджи Замфиру косточки перемывают! — И Таска бросила косой взгляд на диван, где неподвижно и безучастно лежала Зона.— Иди-ка, детка, скажи, чтоб нам дали по чашечке кофе,— попросила Таска девушку.— И пусть Васка принесет.
Зона поднялась и ушла, а Таска сняла платок, разделась, уселась поудобнее на диван и по-бабьи запричитала, как над покойником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17