..— говорит мать, ласково на него глядя.-- Это его петушье дело.
— А Трша и Кундака совсем головы понурили...
— Вот беда,— смеется мать,— останутся бедные соломенными вдовами... Да что поделаешь!
Или другой раз опять же влетит, запыхавшись, с яйцом в каждой руке:
— Мама,— кричит,— наши Титинка и Пирга снесли яйца у Тодорчиных, а я взял и принес! — И маленький Манулач, шмыгнув носом, передает матери только что снесенные и еще теплые яйца. И, глядя на отца, добавляет: — Зачем добру пропадать?! Деньги ведь! Не груши с дичка!..
Родители смотрят на него в полном умилении, и в их взглядах можно ясно прочесть, как благодарны они небу, что ниспослало им такого умного и бережливого сына. И если он еще, этак запыхавшись, примется бранить Ти-тинку и Пиргу за то, что разбазаривают добро по соседям, и еще добавит, что деньги сейчас в цене, отец просто млеет от блаженства.
— Сейчас деньги в цене! — повторит маленький Манулач.— Всюду оскудение!
Услыхав слово «оскудение», чорбаджи Йордан только хлопнет ошарашенно себя ладонью по колену, вытаращит глаза на сына и, не в силах сдержать свое отцовское сердце, схватит сына в объятия и давай его целовать и тетешкать:
— Ах ты, папин меняла и банкир!.. Этот малыш, Перса, будет у меня банкиром. Откуда только ты выкопал это слово, мартышка ты Йорданова?! Как ты сказал, дурачок?..— домогается отец.— Ну, что сейчас с деньгами? А? Как ты сказал?
— Оскудение! — повторяет Манулач и, застыдившись, шмыгает носиком и сует пальчик в рот.
— Ай да теленок! — покатываясь со смеху, восклицает восторженно Йордан.— «Оскудение». Слушай-ка, я -видал свет не только что в окошке и не знаю этого слова, а тут — надо же! — от горшка три вершка и уже маракует! Ну и ну! Ну и ну! — диву дается Йордан, расхаживая взад и вперед по комнате и поглядывая на сына, и все покачивает головой и твердит: — Ну и ну! Ну и ну! — Этот дурачок,— продолжает он с воодушевлением,— когда вырастет, будет заправлять городским рынком, а то и Белградским! Запомни хорошенько мои слова, Перса!.. Оскудение!.. И когда только успел научиться?! — Наудив-лявшись слову, которое он и в самом деле услышал впервые (хоть каждый день жалуется, что миновали былые времена и прежняя выручка), чорбаджи Йордан отправляется с юным банкиром, которому мать предварительно оправила рубашонку и застегнула сзади штанишки, в город. Счастливый и полный блаженства отец ведет показать своего сына, своего чудо-ребенка, торговой братии, чтобы Манулач и перед ними повторил слово «оскудение»...
И если этот умный, многообещающий ребенок восхищал отца, то как же гордилась и восхищалась им мать, Персида! И потому нет ничего удивительного, что она с гордостью всюду водила его с собою. На славы, пата-рицы, поступаоницы, на всякие женские праздники,— всюду, начав с раннего детства, когда он, держась за руку матери, еще ковылял в пинетках за шесть грошей, и до восемнадцати лет, когда отец уже покупал ему подбитые гвоздями и подковками башмаки за сорок грошей, она водила его с собой, только со временем в баню перестала брать. До двенадцати лет она водила его в баню, водила бы и дальше, да все женщины восстали в интересах общественной морали, организовав дружный и единодушный отпор посетительниц женской бани.
А произошло это после того, как ханума Юнус-аги как-то заметила:
— А ты, госпожа Персида, уж и меры не знаешь! Скоро и чорбаджи Йордана к нам в баню приведешь!
С тех пор госпожа Перса не брала Манулача с собой, и таким образом он был окончательно провозглашен мужчиной. Теперь его водил отец. Когда сыну исполнилось восемнадцать, Йордан купил ему карманные часы и золотую цепочку. В тот день, когда Манулач впервые продел в петлицу цепочку и опустил в карман часы, он почувствовал себя настоящим мужчиной. И, проходя по Лесковацкой улице, даже подмигнул разгуливающим под ручку трем юным еврейкам, но сразу двумя глазами и так неумело, что девушки фыркнули и рассмеялись, полагая, что Манулач хотел чихнуть...
Это было, вероятно, единственное озорство его молодости, которую обычно называют буйной и бурной. Единственное, говорю, потому что он отличался стыдливостью и, если ему случалось попасть в женское общество, был неуклюж и неловок. Больше всего ему мешали руки. Манулач просто не знал, что с ними делать, к счастью, он вспоминал о часах, вынимал их, заводил и смотрел, который час.
Со своими сверстниками он почти не водился, зато охотно сидел с отцом и его друзьями, слушая их разговоры, полные мудрости и знания. Прежде чем сесть, обязательно расстилал платок, подтягивал чуть-чуть штаны у колен и только тогда садился и не поднимался до тех пор, пека не вставал отец. И лишь в трактире напоминал отцу, что пора уходить, и поднимался первый. Ложился с курами, с петухами вставал. Был бережлив. В деньгах не ощущал необходимости, потому что никогда их не тратил. Даже мать сердилась, что он ходит без денег, словно и не купеческий сын* Но он сколько возьмет с собой, столько и принесет обратно, а порой даже больше. Как-то пошел он в «Апеловац» на стрельбище, отец дал ему семь грошей. Манулач выпил кружку пива за грош, а на обратном пути купил овечью шкурку за шесть грошей и тут же по дороге продал ее за девять и таким образом принес домой на два гроша больше, чем взял с собой!..
* * *
Вот этого самого Манулача и расхваливала Зоне тетушка Таска, а Мане поносила. Но все это на Зону не производило никакого впечатления. Наоборот, после теткиных рассказов Мане казался Зоне еще интересней, как и его жизнь, и ремесло. Все ей было мило и симпатично!..
— Ну-ка, Васка, спой-ка мне эту жалобную еврейскую песню! — просила порой Зона, сидя на веранде, отложив пяльцы, она опиралась на одну руку, а другой перебирала свои буйные косы и тоскливо глядела своими большими сонными глазами поверх низких крыш окольных домов куда-то вдаль.
И Васка запевала песню, в которой Зона видела себя и свою злую судьбину, сподобившую ее родиться в доме богача-купца... Эту песню Васка пела каждый раз, когда хозяйкой овладевали сладкие мечты и грустные мысли и она впадала в меланхолию.
— Ну-ка, Васка, спой!.. Грустно мне, спой жалостливую песню!
И Васка пела:
Шел я себе, прохаживался, Шел по большому Битолю, Шел по кварталу еврейскому, По улочкам-закоулочкам. Там, на балконце, возле оконца, Девушку видел молоденькую: Косы она расчесывала, Слезы лила горючие. Песню все пела жалобную, В песне корила родителей. Что уродили еврейкою — Еврейкою, не христианкою!..
— Горе мне, Васка, и что делать — не придумаю! — вздыхала Зона.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
полна бурных сцен и крупных разговоров. В ней также рассказывается о том, как миссия тетушки Доки потерпела фиаско, или, лучше сказать: «Пошли дурака богу молиться, он и лоб расшибет»
Братец Таско сдержал слово. Расспросил, разнюхал и честно доложил обо всем матери Мане. Евда была огорошена. Чего-чего, а этого она никак не ожидала, такое ей и во сне не снилось. Дело приняло совсем другой оборот, но, пожалуй, это было еще хуже того, о чем она могла предполагать. Зная высокомерие именитого купеческого дома Замфировых, она легко себе представила, какой переполох и какие насмешки все это вызовет. И s решительно заявила: нет, Зона Мане не пара, из этого ровно ничего не получится. В самый разгар обсуждения нежданно-негаданно нагрянула Дока. Евда и братец Таско разговор не прервали, но, стараясь избегать слов, по которым можно было бы понять, о чем идет речь, не торопясь стали подводить итоги. Однако никакие ухищрения им не помогли: Доке, как и всякой любопытной женщине, чутье и опыт тотчас подсказали в чем дело...
— Все это проще простого! — вмешалась она в разговор и, к их великому удивлению, продолжила:— Чор-
баджийских домов много, а наш Мане один, другого такого во всем юроде не сыщешь!..
— Да не о том речь! — возмутилась Евда.— Ты ведь не знаешь, о чем мы говорим,..
— Что, я впервые вас вижу? Все я отлично раскусила. От меня хотите скрыть?!
— Ах, какая же ты настырная!..— возмутилась Евда.— И ничего-то ты не знаешь!..
— Как не знаю! А братец Таско зачем к тебе пришел?..
— Вот и не угадала! — защищается Таско.— Евда позвала меня посоветоваться насчет владенной на луг...
— Как же, насчет нескошенного луга, знаю я, все ясно! И я не в горохе сидела,— заверяет Дока, нимало не смущаясь рассерженным видом родичей.— Ну и ну! — продолжает она.— Молодец наш Мане, знает, кого выбрать! — Вот что значит настоящий мастер, видит где золото!.. Знает, как его расплавить!.. Орел!.. Недаром сын Джорджии!.. Его кровь!.. Вот так-то!..
— Да ведь не о том речь! — сопротивляется Евда.— Совсем о другом у нас разговор!.. Да и откуда такому быть!..
— Ах, Евда! Все будет как надо, ежели за это умело взяться! Красив Манча, хороша и Замфирова Зона, а уж какие детки народятся у таких родителей!.. А ты станешь бабушкой, будешь их нянчить.
— О несчастная! — восклицает в отчаянии Евда.— Когда же ты наконец наберешься ума?.. Помолчи ради бога! Ведь тебя никто ни о чем не спрашивает и ни о чем не просит?!
— А зачем мне говорить, если я и сама все зкаю? Полюбили друг друга дети, что ж... сейчас их пора...
— Опомнись, Дока! Где Замфировы, а где Джорд-жиевы!.. Мы совсем о другом калякаем, а она, видали, на что замахнулась!
— Ах, знаю я! Все это ерунда! Предоставьте это мне... И ни о чем не тревожьтесь, я распрекрасно все дело состряпаю! Подходец нам известен, получится преотлично, как по плану!..— бросает Дока и пулей вылетает из дома.
— Что ты, что ты! — кричит испуганно Евда и глубоко вздыхает.— Вот беда! Как это мы ее выпустили?! Натворит теперь бед, опозорит! Ну и дура! Отпетая! Дона,— кличет она служанку,— беги за ней, вороти, скажи, одно слово надо ей сказать.
Но, к несчастью, Доны поблизости не оказалось. Евда выбежала сама, но догнать Доку не смогла — ту будто ветром сдуло. Евда вернулась домой с тяжелым сердцем.
* * *
И сердце ее не обмануло. Тетушка Дока помчалась прямиком к дому Замфира. Встретив на улице, словно по заказу, служанку Васку, остановила ее и давай выспрашивать. Васка поначалу недоумевала, конфузилась, отнекивалась, но Дока — такой уж ее создал бог! — прикрикнула на нее, потом заорала, и Васка струсила, испугалась так, как никогда и хозяев не пугалась, и выложила все начисто, от «а» до «я». Дока не только нагнала на нее страху, но и ловко выспросила: учинила ей настоящий перекрестный допрос, и девушка рассказала все без утайки, не отдавая себе в том отчета. Разузнав обстановку и все прикинув, Дока впопыхах решила, что дела Мане на мази и надо диву даваться, что с ними еще не покончено. Обозвав Мане байбаком и растяпой, она тут же двинулась в мастерскую.
— Вот, значит, как? — крикнула она, появляясь на пороге мастерской.
— Что такое? — спросил Мане.
— Кем я тебе прихожусь, осел ты этакий?
— Понятно кем! — удивился Мане.
— Настоящий ишак! Почему ничего не говорил?
— А что говорить-то?
— То что надо!
— А что надо?
— Кем я тебе прихожусь? Теткой или кем?! Что молчишь, как немой? Мы родичи... С кем поделишься горем и печалью, как не с родной теткой?!
— Чем мне делиться? Какой печалью? — рассердился Мане.— О чем говорить?
— О чорбаджийской дочери, к примеру... Что, брат? Думаешь, в горохе сидела, ушами хлопала, не слыхала о твоих проделках!
— Ну и что же ты слыхала? — спрашивает Мане, понижая голос.
— Что влюбился ты, приглянулась тебе Зона Зам-фирова, вот что слыхала!
— Еще что выдумала?!
— Ты помолчи! Я все понимаю! Все знаю. Мне все служанка Васка выложила. И не брыкайся, как телок, нечего меня за нос водить... Васка мне все начисто открыла.
— А что она могла тебе выложить, когда она сама ничего не знает?!
— Ха-ха! — смеется тетка Дока.— Не волнуйся! Мне Васка, горюшко ты мое, все как по писаному выложила: о ком Зона целыми днями говорит, какие сны видит, какие песни поет и как срамили ее эти суки — тетки, а пуще всех эта греческая проказа Таска, и как девочку одолевает черная тоска... Все выложила Васка, все рассказала как на духу...
Мане приятно. Еще какое-то время он отрекается, ссылается на разницу в положении семей, но постепенно уступает и сдается, хочется ему слушать о Зоне еще и еще, до того хочется, что он даже отказывает двум покупателям, не желая прерывать беседы. Убедившись наконец, что Дока все знает, он исповедуется ей со всей искренностью и сознается, что девушка и впрямь пришлась ему по сердцу.
— Ага! — восклицает тетушка Дока.— Вот это другое дело! И отец твой был точь-в-точь таким!
— Тетя... тетя, только, чур, никому не говорить,— просит Мане, поднимая палец.— Никаких разговоров! Не дай бог, кто услышит..
— А если и услышит? Что здесь плохого, почему надо прятаться по углам! Чего скрывать?
— Ради бога, Дока!.. Слова чтоб о девушке не вымолвила!
— Так ведь... скоро уж...
— Что «скоро»?
— Да пропой, а там уж пусть болтают, что хотят! — объясняет Дока.
— Господи, что ты говоришь? — в ужасе восклицает Мане.— Какой пропой?
— А что, ты только глядеть на нее будешь? Чтоб по усам текло, а в рот не попало? Так, что ли?
— Погоди! О просинах речи быть не может. Разве я могу ее сватать? Кто они, а кто мы! Купеческий дом — и наш! Опомнись, Дока!
— Подумаешь! Ерунда все это! Я все сделаю, ты знай своим делом занимайся!..
— Хе-хе-хе! — смеется Мане.— Как говорится: занимайся своим делом, а я тебя вокруг пальца обведу!..
— У тебя свое ремесло, а у меня сы>е... Сиди себе в лавке да выручку подсчитывай, а это наши женские дела... Сам увидишь, как все обстряпаю!..
— Дока! — крикнул ей испуганно Мане.— Худо тебе будет, ежели сотворишь какую глупость!..
— Ну, ну, ну,— успокаивает его Дока,— ты ведь меня хорошо знаешь! Разве мы не родня? И я не мужичка какая, знаю городское обращение. Ерунда это все! Потихоньку, полегоньку... политично! — говорит она и уходит.
* * *
Вспомнив по дороге, что нынче суббота, Дока откладывает выполнение своего замысла на воскресенье и только решает ни в коем случае не встречаться в тот день ни с Мане, ни с Евдой и скрываться у соседей.
Воскресенье. В доме хаджи Замфира послеобеденная тишина, как и всюду, где целую неделю трудятся, предвкушая воскресный отдых. Старый Замфир, по обычаю, лег опочить после обеда. А стоило ему улечься, как во всем доме воцарилась сонная одурь и торжественная, праздничная тишина; ежели спит хаджи, то и воробьи под стрехой не смеют чирикать!
В соседней комнате устроились на диванах хозяйка Ташана и тетушки: Таска, Калиопа и Урания. Подперли спинами стену, поджали ноги, положили руки на живот и дремлют, как более всего и приличествует проводить праздник. Зона, тут же, в смежной комнате. А тетки сидят, шепчутся, диву даются, почему никто не пришел. Нет ни Аглаицы, чтобы отрапортовать о происшествиях за неделю; ни Зуицы — раскинуть карты, ни богатого деда Хрисанта, чтобы досадить им пространным, нудным рассказом о тяжбе, суде и адвокатах. И как раз в это время во дворе вдруг раздается незнакомый голос:
— Дома ли уважаемая хозяйка?
— Дома. Только хаджи спит,— слышат они голос Васки.
— Ну и что? Пусть спит! Мне он и не нужен, я к хозяйке...
И покуда все они думают, кто это может быть, открывается дверь и в комнату вваливается Дока. Явись к ним из трубы некто другой, они бы удивились меньше.
— Здравствуйте, как живете-можете? — приветствует и тетушка Дока, плечами (и всем прочим) плотно закрывая за собой дверь. («Дал бы господь всем врагам так заткнуть рот!»)
— Здравствуй и ты, как живешь, Дока? — отвечает Ташана, недоуменно переглядываясь с Таской, Калиопой и Уранией: с чего бы это Дока нагрянула в дом и почему подобным манером затворяет дверь — такой обычай принят только на просинах.
— Садись, Дока!
— Что поделываете? — спрашивает Дока, усаживаясь на диван напротив.
— Да вот, сидим! — цедят женщины сквозь зубы.
— Жмуритесь, точно кошки у теплой печки...
— Ах, Дока, Дока, ты все такая же!
— Что делать! Судьба!
— Давненько к нам не заглядывала...— с оттенком высокомерия замечает Ташана.
— Да вот есть у меня одно дело, а то бы и сейчас не пришла!
— А что такое? Выпьешь чашечку кофе?
— Не кофе я пришла распивать, а...
— Эй, Васка! — прерывает ее хозяйка.— Васк-а-а! — И хозяйка приказывает подать кофе. Васка разливает кофе по чашкам, ставит их на поднос и приносит.
Дока, готовясь начать, откашливается, прихлебывает кофе, оглядывает комнату и наконец выпаливает:
— Пришла вот поговорить... По делу... Ну, чего торчишь передо мной, точно какой страж?! — набрасывается она вдруг на служанку.— Ступай-ка, девочка, сумею я выпить кофе и без тебя! — Потом вынимает табакерку, скручивает цигарку, закуривает и задумывается, очевидно прикидывая, как бы поскладнее и поделикатнее начать.
— Чего это вы, Ташана, девочку свою замуж не выдаете?..
— Какую девочку?
— Да Зону вашу.
— Успеем, выдадим.
— А чего ждете? Чай, не учителька, чтоб сидеть в девках в такие годы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17