.. Даже слова из-за них перепутал. Сам ее до железнодорожной станции провожал». Эх, мать честная! Вот до чего дошло!..
— Какие времена наступают, братец Таско, храни бог! Такого позора в старину никогда еще не случалось! Нет!
— Как — нет? Было! Было, конечно, но только не в такой мере! Помнишь, много с тех пор воды утекло, что выкинул Вачин Мича, когда влюбился в певичку Джульзефу. Барином называли! Оставил отца с матерью, магазин, торговлю и подался с цыганами бродить по белу свету... До сих пор, говорят, жив. Рассказывали наши купцы, что ездили по торговым делам, будто встретили его где-то там, за Салониками. В цыганском оркестре играет на зурне, а та цыганка ему жена. Дала коленкой под зад первому мужу — цыгану и вышла за Мичу. Познакомились с ним, разумеется. Так хорошо вспоминает о нашем городе! «Эх, что ты наделал, Мича!» — говорят ему наши. «А что было делать? Судьба! От веры своей не отказался, но вот стал, говорит, цыганом. И дети есть!»
— Я рассказал тебе про все про это,— закончил братец Таско,— чтоб ты, Евда, знала: неправда, будто в старину такого позора не случалось. Случалось! Но только раз в сто лет, а ныне уж больно часто.
— Потому, Таско, я тебя и позвала, помоги! Понимаешь, каково мне... Я женщина, вдова, всюду поспеть не могу, и негоже мне, не к лицу... Не знаю, о чем говорят в городе... Вот ты и расспроси, разузнай о моем Мане. Страшно мне! Сказал, что готов жениться, а сейчас, когда дошло до дела, в кусты! Вот и разведай, уж не какая ли шлюха... Беда, ежели так. Что тогда делать?!
— Ладно, наберись терпения, Евда,— сказал чорбаджи Таско,— через денек-другой зайду. Через день-другой — я тут!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
в которой читатель после тщетного и бесполезного чтения предыдущих пяти глав доберется до сути дела, ради чего этот роман, собственно, и написан, а именно: впервые окажутся вместе мастер Мане и Зона Замфирова
Зона знала, что она хороша, можно сказать, настоящая красавица. Говорили о том и зеркало — а она, как всякая молодая девушка, охотно и часто смотрелась в него,— и взгляды, встречающие и провожающие ее, и песенки, в которых прямо поминалось ее имя или содержался прозрачный намек на ее красоту. И Зона, что вполне естественно, весьма этим гордилась. Но все-таки иной раз была не прочь ответить на взгляд взглядом. Особое удовольствие ей доставляло подбодрить кого-то, вселить надежду, свести с ума, а потом отвергнуть. Однако подобно тому, как для многих известных нам великих завоевателей, избалованных победами, не имело никакой цены то, что, так сказать, уже попрано ими, а манили и пробуждали жажду новой победы еще не покоренные, гордо сопротивляющиеся края,— так и красавицу Зону не интересовали те, кому она уже вскружила голову и над кем одержала победу. Ее волновали молодые люди, равнодушно проходящие мимо и не провожающие ее взглядом. Поэтому не удивительно, что мастер Мане, Ухарь по прозванию, должен был войти в эту повесть хотя бы эпизодическим персонажем. А то что Мане вышел в конце концов в главные герои, принимая во внимание уже известные вам черты характера Зоны, явилось естественным и логичным следствием его нрава и, так сказать, его любовной тактики, в чем вы позднее преотличнейшим образом убедитесь при внимательном чтении.
Мане знал Зону еще зеленым подростком, сопливой девчонкой, и Зона помнила его тоже с тех пор. Была она в то время худосочным, масластым, долговязым подростком, с худыми длинными руками, длинным лицом, большим ртом, короче говоря: обычная девчонка, о которой не скажешь — станет ли она красивой или уродливой, и уж, во всяком случае, никто не станет спорить и уверять, что со временем из нее вырастет настоящая красавица.
Рядом с мастерской Мане, той, первой, описанной в первой главе, в которую мастер Мане ловко, подобно сальтоморталисту, впрыгивал, была лавка халвичника Амета. Каждое утро по дороге в школу Зона забегала туда и покупала льняной халвы на грош и за марьяш горячий кренделек, в который и клала халву. Увидав Зону, Мане обычно вытягивал шею из окна своей мастерской, точно гусак сквозь перекладины гусиного хлева, окликал девочку, как принято окликать ребят, и обязательно справлялся о ее старшей сестре Коста-динке, первой красавице в городе, которая уже заневестилась.
— Зона, что делает старшая сестрица Костадинка? — спрашивал он обычно.
— Ничего! — сердито отвечала Зона, сдавливая халву крендельком.
— Как так ничего?! Впрочем, зачем ей работать, если она дочь чорбаджи!..
— А что т-т-т-тебе до нее? Ты-ты-ты-ты-то почему все о ней спра-а-ашиваешь? — заикаясь, лепетала Зона, готовая заплакать от огорчения.
— Эх, девонька! Уж очень она мне нравится... А ты ей, Зона, покупаешь халву?
— Нет! — рубила Зона сердито.
— Впрочем, зачем ей халва, когда у нее губы и без халвы сладкие и вкусные!
А Зона только молча надует губы и стоит, как свечка, составив ноги, не в силах сразу двинуться с места.
— Кланяйся сестрице Костадинке! А может, отнесешь ей гостинец от меня? Амет! Отрежь-ка на два гроша льняной халвицы.
Девочка сердито отворачивалась и, ничего не говоря, уходила. А когда Манча окликал ее, чтоб дать ей халву, Зона, оглянувшись, показывала ему язык и убегала в школу.
* * *
В двенадцать лет со школой было покончено, и с тех пор Зона сидела дома. Проучилась она три класса, только начала ходить в четвертый, как чорбаджи Замфиру взбрело вдруг в голову забрать дочь из школы. Не дал ей доучиться. А когда кто-нибудь упоминал о «высшей школе», что, дескать, хорошо было бы, раз ему бог дал всего вдоволь, послать Зону в Белград, он принимался выколачивать трубку — первый признак того, что он сердит, поднимал глаза и взглядом пресекал дальнейшие разговоры, а порой
даже кричалГПонятно, что никто не смел и заикнуться об этом...
— Что, что? — спрашивал чорбаджи Замфир, подняв свои густые брови под феску.— Ослы, девочку отдавать в ученье?!. Это еще что за обычай? Совсем обалдели? Что? Вы как? А? Чтоб она болтала по-немецки, выучила австрийский букварь, читала бы книги и получала письма от всяких прощелыг офицеров, инженеров да чиновников?!! Этого вы хотите?! Нет! Покуда я жив... этому не бывать — дудки!
Так говорил хаджи Замфир.
И был прав! Неспроста он это говорил. Как мудрый, многоопытный муж, он считал, что человек должен учиться на несчастье другого. А как раз в те дни дочь одного купца, кончившая два года тому назад школу, была поймана на том, что, вырвав листок из тетрадки, написала письмо некоему чиновнику, в кондуите которого стояло: «...рассеян и для составления бумаг не годен», письмо следующего содержания: «Зачем ты мне пишешь о любви, и я жажду и хочу любить, но только после венца, не то отец меня убьет».
Узнав об этом, хаджи Замфир тотчас взял свою дочь из школы.
Но хотя у хаджи Замфира и были строгие и, так сказать, несовременные взгляды на школу и образование женской половины рода человеческого, он не находил ничего предосудительного в том, если его любимица Зона в воскресенье сходит с подружками на угол, к трактиру Калоферлии или к Бит-рынку, где танцуют коло, а на масленую в чей-нибудь двор или просторный тупик, где стоят качели, на которых, обнявшись, качаются парень и девушка, а остальные поют:
Чей там цветик на качелях, гайтан мой!
Зона еще не отплясывала и на качелях не качалась, а только смотрела. Возьмется за руки с подружкой, чаще всего с Генче Кривокапской, и весело бегут в ту сторону, где собирается коло. Встанут вдвоем в сторонке либо взберутся на ступеньки или камень, чтоб лучше видеть и казаться повыше. Держатся за руки и грызут кукурузные хлопья, которыми набиты карманы фартуков. Стоят, улыбаются, смотрят, как танцуют парни и девушки. Смотрят и все подмечают, ничто не ускользнет от их взглядов, а взрослые, считая их еще зелеными, не обращают на них внимания и жестоко ошибаются. «Хороший петух с малолетства учится кукарекать». Так и они: все видят, все знают — кто на кого поглядел, кто кого толкнул, кто кого тиснул, кто с кем охотнее танцует, и все такое прочее.
Тут Зона узнала, что Манча — первый парень, и увидела, как все девушки рвутся встать рядом с ним. И в самом деле, Манча уже тогда был общепризнанным кавалером и лучшим танцором. Зона еще в ту пору видела, что большинство девушек не сводит с него глаз и вздыхает по нем и, в свою очередь, стала на него поглядывать и украдкой вздыхать. Видимо, в силу общего закона, по которому все женщины, как овцы или гуски, следуют за первой, куда бы та ни кинулась, ни побежала, хотя сами не знают куда и зачем. В силу этого закона, вероятно, все девушки пялили на Манчу глаза и были в него влюблены, а вслед за ними подчинилась этому самому закону и юная Зона!..
Не отдавая себе отчета и не подозревая, что с ней происходит, девочка просто пошла за своими старшими подругами. И она, как другие, больше всего смотрела на Манчу и следила за ним глазами, когда он танцевал по кругу. По мере его приближения Зона все реже доставала из кармана кукурузные хлопья и уже не грызла их, а только сжимала в ладошке, сердце билось в груди все сильней, ее охватывал какой-то непонятный страх, она боялась Мане и все-таки не могла отвести от него глаз. А когда Мане был уже совсем рядом, страх становился еще сильней, и она уже не знала, что делать, как стать: то вдруг перебросит косичку со спины на грудь, то свернет вдруг неизвестно почему язык в трубочку, или, тоже неизвестно почему, сильно сожмет своей вспотевшей ладошкой руку своей подруги Гены, или прижмется к ней и, украдкой ее целуя, шепнет: «Гена, слушай, я не выйду замуж!» (Гена ей тоже отвечает, что и она не выйдет замуж. Словом, обе подружки клянутся, что никогда не выйдут замуж...) Стоит Зона сама не своя и только смотрит на него, а выражение лица у нее такое и губы сложит так, что не разберешь, то ли она смеется, то ли собирается плакать... И пока пляшут, верней, пока Мане пляшет, Зона и Гена стоят, держась за руки, и, только когда Мане уходит домой, отправляются домой и они.
Изменилась Зона, стала совсем другой. По улице идет уже не так беззаботно, словно ей ни до кого нет дела, не скачет с ножки на ножку, а прежде чем войти к себе во двор, налево и направо обернется и посмотрит вдоль улицы.
Домашние заметили, что девочка как-то изменилась. Впрочем, они и не смотрят на нее теперь как на ребенка; о многом сейчас не говорят в ее присутствии, а если надо о чем-то таком потолковать или по-взрослому выразиться, Зону отсылают за чем-нибудь, что вовсе не нужно. Так вот, и они заметили, что Зона рассеянна, задумчива, в голове у нее ничего не держится. Пошлет ее Замфир за чубуком и кисетом, а она приносит очки и книгу должников... То и дело вертится перед зеркалом, перед большим и перед тем, что поменьше, хотя в кармане у нее есть свое, маленькое зеркальце; то и дело заплетает косы и непрестанно меняет ленты: до обеда переменит несколько — зеленую, голубую, желтую, а после обеда начинает снова... То и дело куда-то пропадает. Сидит в одиночестве, так милом сердцу юных существ, которые не понимают, что с ними, но жаждут страданий; вокруг ключом бьет жизнь, доносится гул голосов, а они, скрытые от людских глаз, наслаждаются тем, что никто не знает, где их искать. Смотрят и не знают, куда смотрят; думают и не знают, о чем думают; чувствуют сладостную щемящую грусть, чувствуют, что страдают, но отчего и почему, не знают. Зоне приятно это уединение, оно оберегает ее от взглядов домашних, взглядов, которые с некоторых пор стали очень докучными. И девочка пристает к матери, чтоб ей отвели каморку, дверь которой находится между двумя стенными шкафами и едва отличается от дверцы шкафа. Здесь она частенько и прячется. Тут Зону охватывает непонятная сладкая истома и печаль, тут она предается тихим грезам, тут чувствует себя самой несчастной девушкой на свете, но почему несчастной — не знает. Здесь охотнее всего она проводит время: причесывается, переодевается по нескольку раз в день или, вынув свое карманное зеркальце (вделанное в крышку перламутровой шкатулки, которая одновременно служит ей копилкой), долго смотрится, надув свои алые губки и сморщив маленький носик. Или нарядится в материно венчальное платье из тяжелого персидского шелка, которое Ташана давно уже не носит,
592
поскольку оно вышло из моды, нацепит на себя ее драгоценности и, глядясь в большое зеркало, разгуливает по комнате... Комнатенку свою Зона без конца по своему вкусу убирает и прячется в ней, как только представляется случай скрыться от пытливых глаз домочадцев... Здесь бы она охотно и спала, да мать ни за что не позволяет. А Зона огорчается и начинает говорить о смерти.
— Когда я умру, мама, похорони меня красиво... А на могиле посади левкои, лилии, мальву и оливковое дерево.
Мать плачет и со слезами на глазах гоняется за ней из комнаты в комнату с туфлей в руке, а Зона смеется сквозь слезы и твердит свое:
— Вот умру, мама!..
* * *
Миновало чуть поболее трех лет. И поскольку все меняется, изменилась и Зона. Она пополнела, рот оказался значительно меньше, пропорциональным лицу, которое обрело красивые черты и другое выражение; косички выросли в длинные косы, а долговязый подросток превратился в стройную девушку. Только глаза остались прежними — большими, темными, с глубоким, как бездна, взглядом...
Подростком она не полагалась ни на свою красоту, ни на происхождение, но, превратившись в девушку, постепенно почувствовала свою силу и начала вести себя соответственно. Да если бы и не почувствовала, было кому ей подсказать. Родня у Замфира большая. Полным-полно одних теток. А они приметили не только то, как похорошела Зона, но и то, что она влюблена, и даже дознались в кого.
— Ох, горюшко! — воскликнула тетушка Таска, когда ей рассказали, как обстоят дела с Зоной, которую она все еще считала ребенком и, приходя в гости, неизменно приносила ей миндаль и кукурузные хлопья.— Бе-да-а-а! Что ж такое сделал город с нами и с нашими девушками! Ну и времена пошли! Ахти-и-и! Нет больше девушек! Были! Были! Теперь отец с матерью — ничто! Теперь девушки влюбляются в парней, не спрашивая, нравится ли отцу с матерью будущий зять. Бедная Ташана! Хоть иди да вешайся на кривой маслине!..— И Таска ударилась в плач, за ней, не долго думая, заревели Ташана, Зонина мать, и прочие тетки, случившиеся тут...
И все дружно навалились на Зону и не оставляли ее в покое до тех пор, пока, как им показалось, не выбили Мане из ее головы. И чем больше она хорошела, тем настойчивее ее убеждали и наставляли, что она должна блкэсти себя, всегда помнить, кто она, чья дочь. И перечисляли всех парней, отмечая, кто из них ей неровня, а кто мог бы составить приличную партию. О мастере Мане, разумеется, говорилось пространнее всего. Его забрасывали камнями и грязью.
— Ежели тебе никто не по душе в нашем городе, никого нет по вкусу, не беда! — без устали твердила ей каждый день развернуто и обстоятельно тетушка Таска, самая красноречивая из всей родни.— Есть и в Лескова-це подходящие купцы, и во Вране. Недаром говорят в народе: было бы золото, а кузнец найдется! А разве этот повеса Ухарь, сын контрабандиста, тебе пара, разве он под стать прочим зятьям Замфира?.. Твои сестры вышли замуж за настоящих людей, торговцев, а ты кого выбрала? Подумай, чья ты дочь! Чорбаджи Замфир в городе один, до самых Салоник и Филибы другого такого не сыщешь! Ах, дурная головушка! Молодо-зелено, ты что, хочешь стать женой ремесленника!.. Забудь его!.. Он человек бедный... шушера! Где его дома, магазины, где его луга и поля, где батраки? «У него есть лавка!» Эх, одна маята нынче с лавкой!.. А ты спросила, что у него есть в лавке? Как у того муллы Насреддина, который поутру сажает лук, а вечером его выдергивает и кладет под подушку: «Что мое, дескать, пусть будет со мной!..» Вот и все дела Мане! Утром под мышкой приносит, а вечером под мышкой уносит!.. Еще осел есть. Вот тебе и все богатство!.. Возьмет себе какую-нибудь голодранку, что будет торчать в базарный день и по субботам в лавке и смотреть, чтоб деревенские молодки не украли бы какую серьгу, да ругаться с теми деревенскими медведями! Прилично ли дочери чорбаджи Замфира сидеть в лавке, обедать вместе с подмастерьями и учениками и браниться с мужичьем?! Да ты и в деньгах не разбираешься, не знаешь, что больше — два гроша или миланче?! Эх, что значит молодо-зелено! Тебя растили в неге да холе, неужто станешь, женой ремесленника, будешь в лавке сидеть?! Чтоб тебя звали по мужу мастерицей, пуговичницей? А эта сумасшедшая гуляка Дока приходилась бы тебе теткой!..
Вода берег роет; капля камень точит,— говорит древняя мудрая поговорка. Так и здесь получилось. Настойчивые советы и наставления сделали в конце концов свое дело. Зона, по-видимости, сдалась. Общими усилиями вдолбили ей в голову, что она дочь именитого купца и первая в городе красавица, разбудили в ней непомерную гордость и тщеславие. Этого было достаточно, чтобы — как это случается со всеми, кто много мнит о себе и о своей неотразимости,— часто попадать в весьма глупое положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17