..
Крчма пошевелил рыжими усами.
— Нет, нет, Камилл так со мной не поступил бы... — Осекся: почему со мной? Пожалуй, я кажусь своему соседу весьма самонадеянным субъектом — говорю о Камилле будто о родном сыне... — А теперь представьте, кум, ведь я Дитриха встретил за несколько дней до этого, и парень без зазрения совести советовался со мной, дескать, что я скажу, если он навострит лыжи?!
— Скажу так: ваши бывшие ученики чертовски вам доверяют.
— Ля это называю чертовской наглостью.
— Что же вы ему ответили?
— Ответил — пускай немедленно выбросит эту дурь из головы. Потому что идиотские мысли — вроде незваных и очень неприятных гостей. В их появлении нашей вины нет, но по тому, как мы их примем, они или сразу поймут, что к чему, или уж начнут посещать нас все чаще и чаще. О чем сегодня раздумываешь, то завтра и сделаешь. И станешь несчастным человеком.
— Он, поди, через свои черные очки видел тут вокруг себя одно зло.
— Зло подстерегает человека прежде всего в его собственных поступках: вокруг него оно бывает редко.
— Это вы хорошо сказали; недаром мальчишки прозвали вас Проповедником.
— А толкуют, будто к старости люди становятся робкими, вы же чем старше, тем смелее, пан Понделе!
На самом деле Крчме было очень хорошо рядом со стариком: за эти десятилетия они узнали друг друга насквозь. Знакомство их тянется еще с действительной службы в армии, когда капрал Понделе по какой-то причине взялся опекать новобранца Крчму, не подозревая, что в свое время встретится с ним в одной и той же школе. И вообще тихую привязанность простых честных людей Крчма всегда предпочитал благосклонности начальства (которой его все равно никогда не удостаивали).
Вдобавок он понял теперь, что пан Понделе каким-то способом снял с него странную тревогу, которая охватила его сегодня вечером, когда он надевал свой темный костюм; было при этом у него такое чувство, как если бы он собирался чуть ли не на суд. Откуда она взялась, эта робость— от преувеличенного чувства ответственности?
Причина этого, скорее всего, мое странное отцовство. Отец по крови не чувствует на себе такой ответственности—он воспринимает ребенка как часть самого себя; это ведь его собственная плоть и кровь, не испытываешь же чувства ответственности, скажем, перед своей рукой — на нее распространяется только инстинкт самосохранения. А для приемного отца каждый поступок ребенка приобретает невероятную значимость; разве нет у меня горького опыта, когда погиб Гинек — и якобы по моей вине?
Странное дело: когда я шел на первую нашу вечеринку, испытывал нечто подобное — но ведь за эти пять лет столько изменилось!
Пан Понделе, вглядываясь в лица сидящих за столом, сильно вытянул шею и даже слегка приоткрыл рот. Мишь, сидевшая через угол от него, заметила его ищущий взгляд.
— Боюсь, Ивонна не подоспеет и к черному кофе, — сказала она.
Понделе в удивлении откинулся на спинку стула, взглядом спрашивая у Крчмы объяснения.
— Вы же хотели спросить, пан Понделе, куда это опять запропастилась «девчонка Ивонна»! — объяснила сама Мишь.
Понделе, растерянно кивцув в подтверждение, предпочел, однако, отодвинуться от Миши.
— Далековато от нас Ивонна, — продолжала та. —Тысяч девять километров... В Сан-Диего она, в Калифорнии— если не в самом Голливуде.
— То-то я подумал, тут что-то не в порядке, коли ей так долго не требуется от меня никаких услуг! — пробормотал школьный служитель. — Голливуд! Вот как схожу в кино на ее фильм — всем стану говорить: эта артистка, что так славно сыграла главную роль, хаживала, бывало, ко мне за стаканом молока на полтину, в белых носочках да сандаликах! — Он нагнулся к Крчме. — У нее и.тогда уже глаза были такие бедовые — я всегда подозревал, что девчонка добром не кончит...
В общем смехе (которым автоматически награждались все бонмо Понделе независимо от их качества) Крчма расслышал как бы предводительствующий хохот Руженки.
— А теперь поднимите руки, кто уже женат или замужем! — внезапно скомандовал он, шевеля бровями.
Четыре пятых присутствующих подняли руку; одна рука, с золотым браслетом поверх рукава блузки, нерешительно опустилась. Но глаза у Крчмы были, как у рыси:
— Кто это там сзади такой непоследовательный?
— Славка не уверена—разведенным тоже поднимать?— пояснил Пирк.
— Прямо попущение божье после этой войны: на прошлой вечеринке она еще и замужем не была! — высказался Понделе.
— А у кого есть дети? — крикнул опять Крчма. — Ну, : поднимайте же руки!
Рук поднялось довольно много; но Крчме показалось что-то не так, он снова пересчитал, после чего грохнул своим басом:
— Это что такое?! На двоих больше, чем женатых! Только спусти с вас глаза — и вся ваша нравственность тю-тю!
Он перевел взгляд на Руженку. У нее не рука поднялась, а кровь бросилась к горлу — Руженка смеется шуткам соседей, но что-то больно громко... Через год ей тридцать—правда, по нынешним временам шансы у нее еще есть, хотя несколько истеричное поведение как бы заранее определяет ее участь — остаться старой девой... Уже и теперь временами у нее и реакция-то какая-то кисловатая: когда Мишь предложила написать письмо той, кто дальше всех из отсутствующих, все одобрительно зашумели, только Ру-женка высказала сомнение: мы ведь и адреса-то толком не знаем... При этом она тайком поглядывала через стол на Камилла, а тот никак ей на это не отвечал.
— А что, если б Камилл прочитал нам кусочек из своего нового произведения?..
Сидевшие поближе неуверенно поддержали Руженку, Камилл явно смутился, стал невнятно отнекиваться, и Крчма мысленно покачал головой: неужели Руженка не знает, как обстоит дело с его «творческими успехами;»? Или за те два года, что Камилл пробыл в армии, она уже забыла? А может, просто слишком быстро выпила свой бокал, что всегда снижало ее способность рассуждать?
— Оставь его в покое, видишь, у него и портфеля с собой нет, — выступила в защиту Камилла Мишь.
— Какого портфеля?
— Того, в котором он носил свои стихи! — ответил кто-то с легким оттенком злорадства.
Эх, милая Мишь, опять тебе — как бывало часто—не удалась попытка кому-то помочь, подумал Крчма. Взор его так и тянулся к ее смуглому лицу, к неизменному прямому пробору в волосах; она сидела рядом с Марианом, не отрывая от него преданных глаз.
— Как по-вашему, будут счастливы эти двое? — Крчма повернулся к Понделе, незаметно кивнув на молодоженов.
— Как сказать, — служитель допил свой бокал, чья-то рука тотчас снова наполнила его. — Насколько я знаю Мариана, семейное счастье ему вроде и ни к чему, а что до Миши — так ее счастье ни к чему вам...
— Наблюдательны вы, кум, только здорово все упрощаете...
Грубоватость и проницательность этого деревенского горожанина без следа смыли непостижимую взволнованность Крчмы и вернули ему трезвость суждений.
Кум Понделе несправедлив ко мне: я ведь желаю Миши всяческого счастья, ради него готов отдать даже ту малую радость, какую мне доставляет ее присутствие. Потому что, кроме этого, я не дал ей ничего... Или — дал хотя бы уверенность в том, что кто-то желает ей добра? Как знать,..
Я хотел, чтобы взрослую свою жизнь она построила, опираясь на свою способность к игре, сделала бы игру серьезным делом—она же, следуя именно своей способности к игре, избрала серьезную науку, медицину, то есть Мари-ана, — а этот фундамент,- учитывая обстоятельства, весьма ненадежен... Но выглядит Мишь вполне довольной, стало быть, хорошо, что она не послушалась моих советов. Видно, миновало для нее время игры в куклы, и теперь ей нужна самая трудная игрушка в мире--живой ребенок... что вполне понятно с биологической точки зрения.
Крчма машинально отодвинул букет Понделе, чтобы лучше видеть молодую пани Наварову. Но школьный служитель желал, чтобы букет стоял прямо перед ним — пускай все видят, кому воздали честь, тем более что это были первые в его жизни цветы, поднесенные ему лично.
— Этот букет напомнил мне кое-что, — заговорил Понделе, чтобы замаскировать свой жест. — Не знаю только, решусь ли рассказать — десять лет прошло, а тут сидят все доктора да ученые...
— Решитесь, пан Понделе!—закричали ему. — Мы уж и так заждались вашей «историйки»!
Как и пять лет назад, служитель сперва подумал, потом обрядно поднялся с места.
— Мальчишка Камилл и девчонка Мишь всегда прятали у меня букеты, один в конце учебного года, другой на святого Франтишека. Я держал их в тазу с водой до нужного часа, словно рождественского карпа. Ясное дело, букет они преподносили пану профессору в начале его урока, чтоб он в честь своих именин никого не спрашивал,—это я о пане Крчме говорю, чтоб недоразумения не было...
В зале воцарилась веселая тишина; Руженка устроилась поудобнее в ожидании, и под столькими парами глаз пан Понделе от волнения заговорил более изысканным слогом.
— Однажды, кажется, это было уже в восьмом классе, урок пана Крчмы близится к концу, а букет все мокнет в «газу, и ни Камилла, ни Миши нет как нет! Неужто забыли? Тут я решаю дать звонок минутой позже да с букетом в руке направляюсь к восьмому «Б». Каково же мое удивление, когда Камилл с шипением гонит меня из класса! «Да разве вы, шут вас возьми, не помните, что нынче вовсе не день святого Франтишека?! И если вы так все перепутали, будьте добры, отнесите букет куда надо, на квартиру пани Гроудовой, которая лежит дома больная». Это значит, букетик-то был для больной бывшей нашей ученицы. Да, всегда у нас был рыцарь каких мало!
— Эмма Гроудова, в девичестве Трейбалова, — это та чернявая красотка, классом старше нас, мы еще на переменках пялили на нее глаза, как на святую деву? — удостоверился у Камилла сосед Руженки.
— Положим, не очень-то как на святую, — возразил Пирк. — На нее даже первоклашки глазели с греховными помыслами!
— Не перебивай пана Понделе! — покраснев, крикнула Руженка.
— Звоню к Гроудам, открывает мне пожилой мужчина. Дома ли его дочка, спрашиваю. Глаза выпучил. Кто, мол, это моей супруге посылает?! Заметил конвертик с записочкой и с не очень-то приветливым видом плешь свою огладил...
— Какой это Гроуда — не был ли он редактором в журнале «Младе ревю»? — раздался голос с конца стола.
Во время рассказа пана Понделе Камилл все больше приходил в замешательство. Робко глянул он на своих визави, как бы преодолевая что-то в себе.
— Вот вам и причина, почему меня никогда не печатали в «Младе ревю». Да, не очень-то везет мне с протекцией, — добавил он с горькой усмешкой.
Пан Понделе опустился на место, его скромную «историйку» наградили аплодисментами, не шевельнулась только одна пара рук — Гонзы Гейница. Он глянул через весь стол на Камилла, слегка побледнел, втянул в плечи тонкую шею. Протекция... Как бы убегая от этого слова, Гей-ниц склонился к бокалу, но лишь слегка пригубил.
Крчма невольно наблюдал за Камиллом. Не так давно с героической самоиронией тот сознался, что ему с самого начала страшно хотелось увидеть свое имя напечатанным под стихотворением или рассказом. «Не очень-то везет мне с протекцией»... А везло ли тебе, приятель, в других делах?..
Не слишком удачный брак — скорее брак по необходимости, разорение родителей, низкооплачиваемая работа, прерванная учеба, прежние неудачи с опытами в литературе— действительно ли это следствие дискриминации по политическим мотивам, как думает он, или тут причина в другом? Вряд ли кто по чистой случайности становится, так сказать, жертвой коварства судьбы... Поменьше бы ему авторского самомнения, тогда б наверняка и жить стало легче.
— Иметь талант — еще не благословение, — наклонившись к соседу, Крчма головой показал туда, где, рядом с Марианом и Мишью, сидел Камилл, храня на лице неосознанное выражение обиды, смешанной с высокомерием,
— Но он достойно несет свое несчастье — и несет его с удовольствием!
А Камилл и правда выглядит интересно: грубая простота солдатской формы выгодно подчеркивает его несколько поблекшую одухотворенность. Это заметил не один Понделе, а, кажется, и все «девочки», судя по тому нарочитому оживлению, с каким они то и дело к нему обращаются. Все — кроме Миши, разумеется. Мишь, по-моему, сейчас как раз вызволяет Мариана из какой-то неловкости.
Дело в том, что кто-то из «мальчиков» подошел к Маниаку с «Медицинской газетой» в руке.
— Черкни мне здесь пару слов, пускай у меня будет автограф знаменитого одноклассника!
Вот как, а Мариан и не заикнулся мне, что опубликовали его статью!
Мариан хотел отделаться шуткой, отрицая свое значение, но товарищ не отставал. Мариан в замешательстве посмотрел па него:
— Извини, приятель, мне очень стыдно, но... Тот все не понимал.
— Да Кмоничек это! — шепнула мужу Мишь.
— По имени Йозеф, — добавил обиженный проситель автографа; отходя к своему месту, он оглянулся на Мариана с каким-то разочарованным удивлением.
И тут, кажется, впервые увидел Крчма, как лоб Мариана чуть покраснел. Со мной такого не могло бы случиться, подумал Крчма, а Мариан... И всего-то через десять лет! Л ведь учеников у меня — тысячи...
— Ну что, друзья, потанцуем? — обратилась ко всем Мишь, желая замять эту маленькую неприятность, которую, к счастью,.заметили лишь два-три человека.
Времена меняются: если пять лет назад Пирк вытащил из футляра свою облупленную гитару, то теперь кто-то поставил на столик для посуды новинку, за которую молодежь готова была продать свое первородство: магнитофон.
«Девочки» покружились с обоими почетными гостями, только на сей раз Крчму первой пригласила Руженка. Не удивительно, что на первый танец Мишь предпочла собственного мужа, мелькнуло в голове Крчмы, но он тотчас мысленно оборвал себя: что дает тебе право хоть на каплю задетого самолюбия?!
Гейниц встал — наверное, хочет уклониться от танцев. Поразительно: наши банкеты приобретают уже характер какого-то обязательного ритуала, вот ушли мы на пять лет вперед, а сценарий все тот же... Только актеры немного изменились, и внешне, и внутренне; например, бурное веселье Руженки во время танца становится чуть ли не болезненным, а по Миши видно — хоть она так же сердечна, как всегда, — что все ее существо поглощено Ма-рианом.
А Гейниц, обходя стол, опять так же, как и пять лет назад, погромыхивает карманной шахматной доской с фигурками. Но кто же захочет сейчас заняться столь отрешенной от жизни игрой? Вот он подошел к Мариану. Быть может, неожиданно остроумное предложение—взять реванш за ту, пятилетней давности, партию—несколько сбило с толку задумчивого Мариана, или его душа куда сложнее, чем я полагал, и не заслуживает однозначного суждения; как бы там ни было, Мариан встал и проследовал за Гейницем к дальнему концу стола.
И великодушие Мариана не изменило ему за эти пять лет: полчаса спустя Гейниц с победным видом вернулся на свое место. Его тонкие просвечивающие уши немножко оттопыривались, на бледном лице сияло счастье от сознания, что он хоть в чем-то выше своих однокашников с дипломами и всеми предпосылками для успешной карьеры.
С магнитофонной ленты зазвучал вальс; нет, этот танец уже не для послевоенной молодежи. Некоторые кавалеры вернулись к своим рюмкам, один Камилл молча и упрямо кружится в вальсе — более уверенно, чем его партнерша Руженка. И был в этом какой-то героизм, вернее, самоистязание—словно он сам подливает последнюю каплю горечи в свою и без того уже полную чашу.
Похоже; что каждое пятилетие выдвигает на первый план моих забот кого-то одного из усыновленных мною; в прошлый раз то была Ивонна, теперь, пожалуй, следует назвать моим Камилла. Причем с богатой перспективой... И снова, впервые после долгого времени, Крчма ощутил нечто вроде горделивого удовлетворения: Камилл вернется в университет и тогда, будем надеяться, получит новые шансы повернуть свою жизнь к лучшему, даже в своих собственных глазах,—и все это подготовил я!
Но это единственное, что я мог ему дать как отец. Большего я дать не сумел. Не удалось мне, например, убедить его, что душевный разлад — вовсе не источник вдохновения, а сплин — не талант... Ах, этот мой вечный меланхолик Герольд... Но что я, человек, в сущности, бесталанный, знаю о таких вещах? Быть может, мучительная неуверенность и есть неизбежный побочный продукт истинного таланта...
Если доживу — кто-то из. моей Сердечной семерки станет моим к следующей встрече через пять лет?

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20