— Хозяйка дома подошла к парочке, уединившейся в уголке. Жалко, прервала разговор,..
— Коньяк, виски, водку?
— Водку! — сказал Крчма, явно выведенный из равновесия этой беседой. — И большой бокал!
На двери остался светлый прямоугольник — след снятой таблички с фамилией; на ее место прикрепили кусочек белого картона, на котором неровными печатными буквами выведено: «Юлия Хорватова». Действительно ли эта женщина отреклась от мужа или только для виду? — думал Крчма, нажимая кнопку звонка.
Дверь открыла стройная дама в трауре, под глазами глубокие тени, их не мог скрыть даже грим, а в запавших глазах усталость, недоверие и как бы ожидание всяческих неприятностей. Крчма назвал себя.
— Разрешите отнять у вас немного времени?
Она отступила на шаг, жестом, выражающим покорность судьбе, пригласила войти. Предложила кресло за курительным столиком, сама села на самый краешек другого— так садятся люди неуверенные или смущенные. Крчма осмотрелся уголком глаза: солидная тяжелая мебель, такая изготовлялась во времена первой республики под названием «стильной», хотя именно стиля-то ей и не хватает, равно как изящества или вкуса. От этой дорогостоящей обстановки будто исходила какая-то покорная тишина; ушли из дома двое из трех членов семьи — и оставили за собой холод одиночества...
— Так что же вы опять хотите узнать? О, это словечко «опять»!
— Кажется, происходит недоразумение — не принимаете ли вы меня за кого-то другого?
— Вы разве не из полиции? Меня уже столько раз допрашивали...
— Я бывший классный руководитель двух студентов, которые работают там же, где служила ваша дочь. И позвольте мне выразить соболезнование по поводу постигшего вас горя...
Пожатие ее руки было вялым и каким-то неохотным.
— Два таких несчастья подряд — это слишком много... — Из глаз Юлии Хорватовой выкатились две слезинки— только две, они не сделали ее лицо заплаканным. Видно, нервы у нее уже ни к черту, подумал Крчма.
— Не понимаю, чем я могу быть вам полезной, — продолжала она недоверчиво: а вдруг это с его стороны какая-нибудь примитивная хитрость? Встревоженно оглядела Крчму с ног до головы; ее, кажется, сбивает с толку серьезное выражение моего лица... Хорошо бы перетянуть ее на свою сторону. Попробуем с открытым забралом!
— Возможно, ваша дочь упоминала когда-нибудь об одном из этих двух — о Мариаие Наваре, он медик, с пятого курса, и, в сущности, уже ассистент профессора Мерварта. Если я не ошибаюсь, именно он по-товарищески устроил для вашей дочери, так сказать, прибежище в Институте гематологии. И вот, в связи с несчастьем, постигшим вашу дочь, он сам оказался под ударом. Быть может, вы могли бы подсказать мне... какую-нибудь подробность, которая помогла бы ему. Вашей дочери, к сожалению, уже не поможешь, но я очень хотел бы сделать что-нибудь хотя бы для него. Меня очень трогает судьба этого юноши...
Пальцы женщины нервно теребили швы траурного платья на груди. Она с вызовом посмотрела Крчме в глаза, ее беспокойный взгляд стал враждебным.
— А кто когда сделал что-либо для меня? Кого когда трогала моя судьба — может, Надю?! — жестко произнесла она.
Вон как — неужто тут были серьезные раздоры между матерью и дочерью? Осторожнее, приятель, дипломатичнее — с этой дамой нелегко будет говорить, сразу видно — эгоистична и избалована, такая же, как Надя... От таких вдвойне трудно добиться, чтоб они сами пожелали сделать то, что мне нужно... Крчма попробовал ободрить ее улыбкой — быть может, улыбка сейчас и не к месту, но у него вдруг мелькнула мысль, что никто не сможет так оценить улыбку, как тот, кто сам уже неспособен улыбаться. Человека большой души лесть оскорбила бы — но эту даму скорее всего подкупишь лестью...
— Я понимаю, что вы должны чувствовать, но настоящей даме всегда приходится платить за то, что она отличается от прочих — отличается, в частности, тем, что ей не дано право сломиться под несчастьем, ожесточиться в горькой своей участи. Быть может, вас в вашем горе поддержит именно желание помочь кому-то другому — и именно тогда, когда вы сами больше всего нуждаетесь в помощи. На это, конечно, способны лишь люди высоких душевных качеств... Не сочтите за дерзость, я знаю вас всего несколько минут и могу основываться только на своей интуиции, но она у меня работает надежно; и она подсказывает мне, что вы из их числа...
Теперь я сам себе кажусь этакой помесью льстивого страхового агента с брачным аферистом... но ведь цель так часто оправдывает средства!
Юлия Хорватова казалась удивленной и словно бы не знала, как ей реагировать. Ага, я понял, что у нее общего с Надей: глаза матери тоже целыми минутами смотрят не мигая — будто она хочет убедиться, серьезно ли говорит ее собеседник. Сидела она, словно аршин проглотила, — и вдруг начала легонько, всем телом, покачиваться из стороны в сторону.
— Мариан Навара... Да, это имя я слышала от Нади, Кто он, собственно? Студент... что же такого замечательного он сделал, что вы так о нем хлопочете?
— Пока ничего, но это талантливый юноша, и в своей области он работает над очень важной проблемой. Быть может, успех у него будет, а может, и нет, но я думаю, самое важное для человека — это цель, к которой он стремится. Все, чего ему до сих пор удалось добиться, нередко зависело от случайных обстоятельств, от везения и в лучшем случае лишь в минимальной дозе осуществляло его замыслы. Но он только еще на самом пороге, от вас одной зависит...
Наконец-то в ее лице уже не одно только смятение, появился и намек на заинтересованность. Слава богу.
— Пожалуй, вы действительно не из полиции... Курите? — она раскрыла серебряную сигаретницу. На одном пальце у нее перстень, но вдавленные следы на двух других пальцах изобличают, что до недавнего времени она носила и другие кольца. И нет обручального: сняла, как и табличку на двери?
— Помочь другому... — Теперь в голосе Хорватовой слышалось волнение, и раскачивание ее тела сделалось еще более выразительным. — И этого вы ждете от человека, у которого разом рухнул целый мир... — Тут у женщины хлынули слезы, она резко согнулась, опустила голову на руки, локтями упертые в колени, всхлипнула. — Лучше б я тоже приняла яд!..
От этих слов у Крчмы дыхание перехватило, он так и замер.
— Должен ли я понимать, — не сразу смог он заговорить, — что ваша дочь... что это было самоубийство?
— Ничего подобного я не сказала! — истерически выкрикнула женщина. — Я просто уже не знаю, что говорю, сил больше нет... Что вы так на меня смотрите, будто она,., на моей совести?!
Ну и дела... Теперь — ковать железо, пока горячо, но с величайшей осторожностью, ни одного промаха...
— Я вовсе не хочу сказать, что ее поступок — следствие неправильного воспитания; предрасположенность к душевной неуравновешенности не может быть следствием влияния одного человека.
— Господи, о чем вы? — Она впала в панику. — Что выдумываете, по какому праву? Просто у меня нет больше сил, и вы этим пользуетесь...
Она словно уменьшилась, утратила всю свою воинственность.
— Очень сожалею, что вы так меня поняли,
Сейчас перед ним сидел раздавленный человек, съежившийся, выбитый из колеи, глухой ко всему, что не относилось к его несчастью, не желающий выйти из своего состояния, враждебно настроенный. Остается поставить все на одну карту.
— Попробуйте поверить, что у людей, уважающих себя, процесс психологического выздоровления — всего лишь функция времени. Вы еще молоды, природа щедро одарила вас обаянием, у вас есть все предпосылки к тому, чтобы дальнейшая ваша жизнь — пускай она пойдет по другой колее, чем до сих пор, — успешно наладилась. Но я, к сожалению, растревожил вар своим неуместным визитом — позвольте же мне теперь откланяться.
Ах, фарисей, ах, азартный ты игрок! — самому себе поражался Крчма, Он встал: рука Юлии Хорватовой дрожала в его ладони. Он медленно направился к двери — немножко стыдясь и этой намеренной медлительности, и своей самонадеянной мысли, что есть основания полагать, будто он произвел на нее впечатление. Пан или пропал: если мой рискованный трюк не сыграет сразу же, то являться к ней второй раз, без приглашения, будет слишком уж навязчиво; а дело Мариана не терпит отлагательств, тут я в цейтноте...
Она стояла в дверях лицом к лицу с Крчмой — видимо, на что-то решалась. Крчма попытался прочесть ее мысли, одновременно ругая себя за изрядную самонадеянность: уж теперь она должна убедиться, что имеет дело с образованным, притом вполне приятным на вид стареющим господином... Она, пожалуй, сравнивает теперь меня со своим мужем, не знаю, каков он на самом деле, но скорее всего это человек практики с мощным талантом потребителя и под его показной самоуверенностью, под пренебрежением ко всяким академическим званиям скрывалась всего лишь посредственность, заглушающая таким образом в себе комплекс неполноценности... А тут перед ней я, человек именно с академическим званием, и совсем с другим словарем, да и со взглядом на жизнь куда более широким...
— Вы не очень торопитесь?
— В общем, нет.
С тихим внутренним ликованием он прочитал по ее лицу внезапную потребность исповедаться.
— Вы знали Надю?
— Я разговаривал с ней, когда однажды заглянул в институт к Мариану Наваре.
Ура! Позвала его обратно в комнату, его кресло еще не успело остыть.
— Надя попала в странную компанию. — Юлия сцепила руки на коленях. — Особенно один... гораздо старше ее...
— Это бывает, причем иногда родители и понятия о том не имеют,— подал реплику Крчма, когда ему показалось—она раздумывает, продолжать ли.
— Мне это с самого начала не нравилось. Но я тогда еще не знала, что... — Юлия помолчала, машинально поглаживая подлокотник 'кресла. — Я ведь могу доверять вам? — спросила она тихо, боязливо,
— Вполне.
— Да теперь уже все равно, когда Надя... А я об этом и знать не знала, никто не может меня обвинить: они собирались уехать вместе, это уж после того, как стряслась беда с моим мужем.
— Правильно ли я понял — уехать из страны? Хорватова кивнула.
— Что ж, это был бы не единственный случай, — поспешил он ободрить ее, опасаясь, как бы на этом и не закончилась ее исповедь.
— Надя была очень ранима, неуравновешенна, с неустойчивой нервной системой — это отчасти наследственное, еще моя мать лечилась одно время в санатории для нервнобольных... И это письмо просто сразило ее, быть может, оно-то и было последней каплей...
Кого сразило письмо — Надю или Надину бабушку? Но лучше не перебивать Юлию, по принципу: если уж человек решил открыть вам свою душу и вы заинтересованы в том, чтобы поддержать его откровенность, прежде всего внимательно и участливо выслушайте его до конца,
— Бежать с украденными драгоценностями.,, Что делает с людьми это ужасное время!
Очень хотелось Крчме заметить, что если какое время и делает с людьми нечто дурное, так в худшем случае толкает их на то, к чему у них самих была склонность; но он удержался.
— С драгоценностями?..
— Они хранились в малом ларчике — несколько вещиц; что я носила всегда, я держала отдельно. И вот как-то я решила выбрать что-нибудь в подарок Наде ко дню ее рождения, а ларчик оказался пустым. Кое о чем я догадалась, но все же сказала Наде, что заявлю о краже в полицию. Я сказала это в сердцах, конечно же, я ничего такого не сделала бы, ведь это случилось после того, как мужа осудили, и такое заявление сыграло бы против меня же.., Произошла сцена, Надя сначала отпиралась, а потом вынуждена была сознаться, что взяла эти вещи, чтобы было у них на что жить там, на Западе, пока они устроятся.., Господи, с кем связалась несчастная девчонка, с обыкновенным вором и жуликом! А у него еще хватило цинизма послать ей привет — оттуда!
— Ваша дочь как-либо дала вам понять, на что она решилась?
Женщина глубоко вздохнула.
— В последнее время она все больше и больше отчуждалась.,. Но все же сочла меня достойной хотя бы вот это— трясущимися руками Юлия Хорватова вытащила из сумочки листок бумаги —подбородок у нее задрожал.
«Прости меня, но я уже и не знаю, чего мне еще ждать в таком мире. Не могу больше. Надя».
С невероятным волнением прочитал Крчма это послание, написанное неверным, разбросанным почерком, сползающая книзу вторая строчка символизировала как бы полный упадок сил.
Неохотно вернул он этот столь кардинально важный листок. Юлия плакала. Ты ужасный эгоист, тщетно корил себя Крчма, с трудом скрывая свое торжество. Но такого великолепного результата он и не ожидал от своего визита!
— Мне уж тоже не видать в этом мире никакого, хоть самого малюсенького счастья! — рыдала мать Нади. Крчма протянул было руку утешить ее, да тотчас убрал назад: еще, чего доброго, возымеет ложную надежду, что именно я мог бы заполнить пустоту, образовавшуюся в ее жизни!
— Вам сейчас кажется, что вы на самом дне. Но именно тогда-то неизбежно и начинается подъем, оборот к лучшему. И если человеку не на кого опереться, он опирается на самого себя, а это — особенно для женщины ваших качеств— самая надежная опора. Уже и то великое счастье, когда можешь уважать себя. Я рад, что в вашем лице приобрел главного свидетеля по этому делу.
Она отерла глаза и застыла в какой-то отрицающей неподвижности.
— Не впутывайте меня ни во что!
— Но вы же согласны подтвердить, что ваша дочь покончила с собой!
— Что? Где, кому подтвердить?!
— Необходимо, чтобы вы заявили об этом работникам безопасности.
— Не желаю я ничего иметь с ними! — Она повысила голос. — И вы оставьте меня в покое, сыта по горло всякими расследованиями! Жена человека, осужденного на пятнадцать лет, — можете вы уяснить себе, что обращались они со мной не очень-то деликатно...
— Но записка-то существует, вы не имеете права умолчать о ней! Дайте-ка мне ее!
— Она адресована мне, и никому больше! Ни разу я не получала от дочери писем, это первое, понимаете?! Единственные строчки, оставшиеся от нее... — Юлия всхлипнула.
— Я понимаю вас, вполне понимаю. — Крчма заговорил быстро, даже путаясь слегка в словах, — он вдруг испугался, как бы успех не обернулся проигрышем. — Вы не можете быть такой жестокой, этот листочек означает спасение, быть может, всей научной карьеры одаренного человека, который ведь кое-чем рисковал и ради вашей дочери! Разве может поступать так женщина, достойная уважения! Мать Нади покорно опустила плечи.
— Но тогда меня обвинят, что я не сказала об этом сразу, — устало проговорила она; повернула выключатель торшера, разом прогнав интимный полумрак. В ярком свете лампы глубже врезались морщины у ее губ, глубже провалились глаза.
— А вы скажите, что нашли эту записку позже, уже после того, как подписали протокол. Никто не сможет доказать обратного.
Женщина сидела как статуя, лишь легким движением головы выразила согласие. А Крчме уже не по себе становилось от контраста: лицо ярко освещено — а само оно словно погасло. Он поднялся, поблагодарил ее за готовность...
— А что, если вы... — начала Юлия, уже проводив его до дверей на лестницу. — Вы ведь теперь все знаете — что, если вы сами скажете им, как было на самом деле с этой запиской?..
— Ну, это было бы плохой благодарностью за то, что вы помогли спасти молодого человека, который дорог мне как родной сын...
Кто бы мог подумать, что я — нечто среднее между Шерлоком Холмсом и Тартюфом? — посмеивался он над собой, спускаясь по лестнице.
Знакомые, чуть-чуть стыдливые женские шаги, донесшиеся с улицы, заставили Мишь выглянуть в окно. Она не ошиблась; в последнее время Руженка вместе с хорошим местом работы в Центральной библиотеке приобрела, правда, уверенность в себе, но прежняя застенчивая походка ее так и осталась, будто не желая считаться с этим.
— Привет, — сказала Руженка. — Ну, как служба?
— Превосходно. Мы с пани Крчмовой словно две голубки. Перманентное ласковое лето.
— Добро пожаловать, барышня Руженка! Две такие милые девушки — то-то мне теперь будет весело!
— Руженка пришла сменить меня, пани Крчмова. Надо же мне иногда и на факультете показаться.
— Ну конечно, вы уже столько времени потратили на меня... А какие у вас чудесные волосы, барышня Эмма! — без всякой связи с предыдущим, как бывало у нее часто, продолжала Шарлотта. — Мне всегда хотелось иметь такой же темно-русый цвет с золотистым отливом... но если так будет продолжаться, я скоро облысею. Уже просто боюсь расческу в руки взять.
— Это пройдет, у меня тоже бывают периоды линьки... Поосторожнее с неуместными выражениями! — предостерег Мишь взгляд Руженки. Шарлотта тебе не заяц!
— Впрочем, на худой конец — для чего существуют парики?— Мишь против воли пуще размазывала затронутую тему. — Привратница в нашем общежитии тоже носит парик, говорит, без него голове холодно.
В чем дело, почему я иногда никак не могу остановиться?— думала Мишь. — Прямо как эскимос Вельцль, тот иной раз прямо за голову хватался, ужасаясь тому, что мелет его язык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Коньяк, виски, водку?
— Водку! — сказал Крчма, явно выведенный из равновесия этой беседой. — И большой бокал!
На двери остался светлый прямоугольник — след снятой таблички с фамилией; на ее место прикрепили кусочек белого картона, на котором неровными печатными буквами выведено: «Юлия Хорватова». Действительно ли эта женщина отреклась от мужа или только для виду? — думал Крчма, нажимая кнопку звонка.
Дверь открыла стройная дама в трауре, под глазами глубокие тени, их не мог скрыть даже грим, а в запавших глазах усталость, недоверие и как бы ожидание всяческих неприятностей. Крчма назвал себя.
— Разрешите отнять у вас немного времени?
Она отступила на шаг, жестом, выражающим покорность судьбе, пригласила войти. Предложила кресло за курительным столиком, сама села на самый краешек другого— так садятся люди неуверенные или смущенные. Крчма осмотрелся уголком глаза: солидная тяжелая мебель, такая изготовлялась во времена первой республики под названием «стильной», хотя именно стиля-то ей и не хватает, равно как изящества или вкуса. От этой дорогостоящей обстановки будто исходила какая-то покорная тишина; ушли из дома двое из трех членов семьи — и оставили за собой холод одиночества...
— Так что же вы опять хотите узнать? О, это словечко «опять»!
— Кажется, происходит недоразумение — не принимаете ли вы меня за кого-то другого?
— Вы разве не из полиции? Меня уже столько раз допрашивали...
— Я бывший классный руководитель двух студентов, которые работают там же, где служила ваша дочь. И позвольте мне выразить соболезнование по поводу постигшего вас горя...
Пожатие ее руки было вялым и каким-то неохотным.
— Два таких несчастья подряд — это слишком много... — Из глаз Юлии Хорватовой выкатились две слезинки— только две, они не сделали ее лицо заплаканным. Видно, нервы у нее уже ни к черту, подумал Крчма.
— Не понимаю, чем я могу быть вам полезной, — продолжала она недоверчиво: а вдруг это с его стороны какая-нибудь примитивная хитрость? Встревоженно оглядела Крчму с ног до головы; ее, кажется, сбивает с толку серьезное выражение моего лица... Хорошо бы перетянуть ее на свою сторону. Попробуем с открытым забралом!
— Возможно, ваша дочь упоминала когда-нибудь об одном из этих двух — о Мариаие Наваре, он медик, с пятого курса, и, в сущности, уже ассистент профессора Мерварта. Если я не ошибаюсь, именно он по-товарищески устроил для вашей дочери, так сказать, прибежище в Институте гематологии. И вот, в связи с несчастьем, постигшим вашу дочь, он сам оказался под ударом. Быть может, вы могли бы подсказать мне... какую-нибудь подробность, которая помогла бы ему. Вашей дочери, к сожалению, уже не поможешь, но я очень хотел бы сделать что-нибудь хотя бы для него. Меня очень трогает судьба этого юноши...
Пальцы женщины нервно теребили швы траурного платья на груди. Она с вызовом посмотрела Крчме в глаза, ее беспокойный взгляд стал враждебным.
— А кто когда сделал что-либо для меня? Кого когда трогала моя судьба — может, Надю?! — жестко произнесла она.
Вон как — неужто тут были серьезные раздоры между матерью и дочерью? Осторожнее, приятель, дипломатичнее — с этой дамой нелегко будет говорить, сразу видно — эгоистична и избалована, такая же, как Надя... От таких вдвойне трудно добиться, чтоб они сами пожелали сделать то, что мне нужно... Крчма попробовал ободрить ее улыбкой — быть может, улыбка сейчас и не к месту, но у него вдруг мелькнула мысль, что никто не сможет так оценить улыбку, как тот, кто сам уже неспособен улыбаться. Человека большой души лесть оскорбила бы — но эту даму скорее всего подкупишь лестью...
— Я понимаю, что вы должны чувствовать, но настоящей даме всегда приходится платить за то, что она отличается от прочих — отличается, в частности, тем, что ей не дано право сломиться под несчастьем, ожесточиться в горькой своей участи. Быть может, вас в вашем горе поддержит именно желание помочь кому-то другому — и именно тогда, когда вы сами больше всего нуждаетесь в помощи. На это, конечно, способны лишь люди высоких душевных качеств... Не сочтите за дерзость, я знаю вас всего несколько минут и могу основываться только на своей интуиции, но она у меня работает надежно; и она подсказывает мне, что вы из их числа...
Теперь я сам себе кажусь этакой помесью льстивого страхового агента с брачным аферистом... но ведь цель так часто оправдывает средства!
Юлия Хорватова казалась удивленной и словно бы не знала, как ей реагировать. Ага, я понял, что у нее общего с Надей: глаза матери тоже целыми минутами смотрят не мигая — будто она хочет убедиться, серьезно ли говорит ее собеседник. Сидела она, словно аршин проглотила, — и вдруг начала легонько, всем телом, покачиваться из стороны в сторону.
— Мариан Навара... Да, это имя я слышала от Нади, Кто он, собственно? Студент... что же такого замечательного он сделал, что вы так о нем хлопочете?
— Пока ничего, но это талантливый юноша, и в своей области он работает над очень важной проблемой. Быть может, успех у него будет, а может, и нет, но я думаю, самое важное для человека — это цель, к которой он стремится. Все, чего ему до сих пор удалось добиться, нередко зависело от случайных обстоятельств, от везения и в лучшем случае лишь в минимальной дозе осуществляло его замыслы. Но он только еще на самом пороге, от вас одной зависит...
Наконец-то в ее лице уже не одно только смятение, появился и намек на заинтересованность. Слава богу.
— Пожалуй, вы действительно не из полиции... Курите? — она раскрыла серебряную сигаретницу. На одном пальце у нее перстень, но вдавленные следы на двух других пальцах изобличают, что до недавнего времени она носила и другие кольца. И нет обручального: сняла, как и табличку на двери?
— Помочь другому... — Теперь в голосе Хорватовой слышалось волнение, и раскачивание ее тела сделалось еще более выразительным. — И этого вы ждете от человека, у которого разом рухнул целый мир... — Тут у женщины хлынули слезы, она резко согнулась, опустила голову на руки, локтями упертые в колени, всхлипнула. — Лучше б я тоже приняла яд!..
От этих слов у Крчмы дыхание перехватило, он так и замер.
— Должен ли я понимать, — не сразу смог он заговорить, — что ваша дочь... что это было самоубийство?
— Ничего подобного я не сказала! — истерически выкрикнула женщина. — Я просто уже не знаю, что говорю, сил больше нет... Что вы так на меня смотрите, будто она,., на моей совести?!
Ну и дела... Теперь — ковать железо, пока горячо, но с величайшей осторожностью, ни одного промаха...
— Я вовсе не хочу сказать, что ее поступок — следствие неправильного воспитания; предрасположенность к душевной неуравновешенности не может быть следствием влияния одного человека.
— Господи, о чем вы? — Она впала в панику. — Что выдумываете, по какому праву? Просто у меня нет больше сил, и вы этим пользуетесь...
Она словно уменьшилась, утратила всю свою воинственность.
— Очень сожалею, что вы так меня поняли,
Сейчас перед ним сидел раздавленный человек, съежившийся, выбитый из колеи, глухой ко всему, что не относилось к его несчастью, не желающий выйти из своего состояния, враждебно настроенный. Остается поставить все на одну карту.
— Попробуйте поверить, что у людей, уважающих себя, процесс психологического выздоровления — всего лишь функция времени. Вы еще молоды, природа щедро одарила вас обаянием, у вас есть все предпосылки к тому, чтобы дальнейшая ваша жизнь — пускай она пойдет по другой колее, чем до сих пор, — успешно наладилась. Но я, к сожалению, растревожил вар своим неуместным визитом — позвольте же мне теперь откланяться.
Ах, фарисей, ах, азартный ты игрок! — самому себе поражался Крчма, Он встал: рука Юлии Хорватовой дрожала в его ладони. Он медленно направился к двери — немножко стыдясь и этой намеренной медлительности, и своей самонадеянной мысли, что есть основания полагать, будто он произвел на нее впечатление. Пан или пропал: если мой рискованный трюк не сыграет сразу же, то являться к ней второй раз, без приглашения, будет слишком уж навязчиво; а дело Мариана не терпит отлагательств, тут я в цейтноте...
Она стояла в дверях лицом к лицу с Крчмой — видимо, на что-то решалась. Крчма попытался прочесть ее мысли, одновременно ругая себя за изрядную самонадеянность: уж теперь она должна убедиться, что имеет дело с образованным, притом вполне приятным на вид стареющим господином... Она, пожалуй, сравнивает теперь меня со своим мужем, не знаю, каков он на самом деле, но скорее всего это человек практики с мощным талантом потребителя и под его показной самоуверенностью, под пренебрежением ко всяким академическим званиям скрывалась всего лишь посредственность, заглушающая таким образом в себе комплекс неполноценности... А тут перед ней я, человек именно с академическим званием, и совсем с другим словарем, да и со взглядом на жизнь куда более широким...
— Вы не очень торопитесь?
— В общем, нет.
С тихим внутренним ликованием он прочитал по ее лицу внезапную потребность исповедаться.
— Вы знали Надю?
— Я разговаривал с ней, когда однажды заглянул в институт к Мариану Наваре.
Ура! Позвала его обратно в комнату, его кресло еще не успело остыть.
— Надя попала в странную компанию. — Юлия сцепила руки на коленях. — Особенно один... гораздо старше ее...
— Это бывает, причем иногда родители и понятия о том не имеют,— подал реплику Крчма, когда ему показалось—она раздумывает, продолжать ли.
— Мне это с самого начала не нравилось. Но я тогда еще не знала, что... — Юлия помолчала, машинально поглаживая подлокотник 'кресла. — Я ведь могу доверять вам? — спросила она тихо, боязливо,
— Вполне.
— Да теперь уже все равно, когда Надя... А я об этом и знать не знала, никто не может меня обвинить: они собирались уехать вместе, это уж после того, как стряслась беда с моим мужем.
— Правильно ли я понял — уехать из страны? Хорватова кивнула.
— Что ж, это был бы не единственный случай, — поспешил он ободрить ее, опасаясь, как бы на этом и не закончилась ее исповедь.
— Надя была очень ранима, неуравновешенна, с неустойчивой нервной системой — это отчасти наследственное, еще моя мать лечилась одно время в санатории для нервнобольных... И это письмо просто сразило ее, быть может, оно-то и было последней каплей...
Кого сразило письмо — Надю или Надину бабушку? Но лучше не перебивать Юлию, по принципу: если уж человек решил открыть вам свою душу и вы заинтересованы в том, чтобы поддержать его откровенность, прежде всего внимательно и участливо выслушайте его до конца,
— Бежать с украденными драгоценностями.,, Что делает с людьми это ужасное время!
Очень хотелось Крчме заметить, что если какое время и делает с людьми нечто дурное, так в худшем случае толкает их на то, к чему у них самих была склонность; но он удержался.
— С драгоценностями?..
— Они хранились в малом ларчике — несколько вещиц; что я носила всегда, я держала отдельно. И вот как-то я решила выбрать что-нибудь в подарок Наде ко дню ее рождения, а ларчик оказался пустым. Кое о чем я догадалась, но все же сказала Наде, что заявлю о краже в полицию. Я сказала это в сердцах, конечно же, я ничего такого не сделала бы, ведь это случилось после того, как мужа осудили, и такое заявление сыграло бы против меня же.., Произошла сцена, Надя сначала отпиралась, а потом вынуждена была сознаться, что взяла эти вещи, чтобы было у них на что жить там, на Западе, пока они устроятся.., Господи, с кем связалась несчастная девчонка, с обыкновенным вором и жуликом! А у него еще хватило цинизма послать ей привет — оттуда!
— Ваша дочь как-либо дала вам понять, на что она решилась?
Женщина глубоко вздохнула.
— В последнее время она все больше и больше отчуждалась.,. Но все же сочла меня достойной хотя бы вот это— трясущимися руками Юлия Хорватова вытащила из сумочки листок бумаги —подбородок у нее задрожал.
«Прости меня, но я уже и не знаю, чего мне еще ждать в таком мире. Не могу больше. Надя».
С невероятным волнением прочитал Крчма это послание, написанное неверным, разбросанным почерком, сползающая книзу вторая строчка символизировала как бы полный упадок сил.
Неохотно вернул он этот столь кардинально важный листок. Юлия плакала. Ты ужасный эгоист, тщетно корил себя Крчма, с трудом скрывая свое торжество. Но такого великолепного результата он и не ожидал от своего визита!
— Мне уж тоже не видать в этом мире никакого, хоть самого малюсенького счастья! — рыдала мать Нади. Крчма протянул было руку утешить ее, да тотчас убрал назад: еще, чего доброго, возымеет ложную надежду, что именно я мог бы заполнить пустоту, образовавшуюся в ее жизни!
— Вам сейчас кажется, что вы на самом дне. Но именно тогда-то неизбежно и начинается подъем, оборот к лучшему. И если человеку не на кого опереться, он опирается на самого себя, а это — особенно для женщины ваших качеств— самая надежная опора. Уже и то великое счастье, когда можешь уважать себя. Я рад, что в вашем лице приобрел главного свидетеля по этому делу.
Она отерла глаза и застыла в какой-то отрицающей неподвижности.
— Не впутывайте меня ни во что!
— Но вы же согласны подтвердить, что ваша дочь покончила с собой!
— Что? Где, кому подтвердить?!
— Необходимо, чтобы вы заявили об этом работникам безопасности.
— Не желаю я ничего иметь с ними! — Она повысила голос. — И вы оставьте меня в покое, сыта по горло всякими расследованиями! Жена человека, осужденного на пятнадцать лет, — можете вы уяснить себе, что обращались они со мной не очень-то деликатно...
— Но записка-то существует, вы не имеете права умолчать о ней! Дайте-ка мне ее!
— Она адресована мне, и никому больше! Ни разу я не получала от дочери писем, это первое, понимаете?! Единственные строчки, оставшиеся от нее... — Юлия всхлипнула.
— Я понимаю вас, вполне понимаю. — Крчма заговорил быстро, даже путаясь слегка в словах, — он вдруг испугался, как бы успех не обернулся проигрышем. — Вы не можете быть такой жестокой, этот листочек означает спасение, быть может, всей научной карьеры одаренного человека, который ведь кое-чем рисковал и ради вашей дочери! Разве может поступать так женщина, достойная уважения! Мать Нади покорно опустила плечи.
— Но тогда меня обвинят, что я не сказала об этом сразу, — устало проговорила она; повернула выключатель торшера, разом прогнав интимный полумрак. В ярком свете лампы глубже врезались морщины у ее губ, глубже провалились глаза.
— А вы скажите, что нашли эту записку позже, уже после того, как подписали протокол. Никто не сможет доказать обратного.
Женщина сидела как статуя, лишь легким движением головы выразила согласие. А Крчме уже не по себе становилось от контраста: лицо ярко освещено — а само оно словно погасло. Он поднялся, поблагодарил ее за готовность...
— А что, если вы... — начала Юлия, уже проводив его до дверей на лестницу. — Вы ведь теперь все знаете — что, если вы сами скажете им, как было на самом деле с этой запиской?..
— Ну, это было бы плохой благодарностью за то, что вы помогли спасти молодого человека, который дорог мне как родной сын...
Кто бы мог подумать, что я — нечто среднее между Шерлоком Холмсом и Тартюфом? — посмеивался он над собой, спускаясь по лестнице.
Знакомые, чуть-чуть стыдливые женские шаги, донесшиеся с улицы, заставили Мишь выглянуть в окно. Она не ошиблась; в последнее время Руженка вместе с хорошим местом работы в Центральной библиотеке приобрела, правда, уверенность в себе, но прежняя застенчивая походка ее так и осталась, будто не желая считаться с этим.
— Привет, — сказала Руженка. — Ну, как служба?
— Превосходно. Мы с пани Крчмовой словно две голубки. Перманентное ласковое лето.
— Добро пожаловать, барышня Руженка! Две такие милые девушки — то-то мне теперь будет весело!
— Руженка пришла сменить меня, пани Крчмова. Надо же мне иногда и на факультете показаться.
— Ну конечно, вы уже столько времени потратили на меня... А какие у вас чудесные волосы, барышня Эмма! — без всякой связи с предыдущим, как бывало у нее часто, продолжала Шарлотта. — Мне всегда хотелось иметь такой же темно-русый цвет с золотистым отливом... но если так будет продолжаться, я скоро облысею. Уже просто боюсь расческу в руки взять.
— Это пройдет, у меня тоже бывают периоды линьки... Поосторожнее с неуместными выражениями! — предостерег Мишь взгляд Руженки. Шарлотта тебе не заяц!
— Впрочем, на худой конец — для чего существуют парики?— Мишь против воли пуще размазывала затронутую тему. — Привратница в нашем общежитии тоже носит парик, говорит, без него голове холодно.
В чем дело, почему я иногда никак не могу остановиться?— думала Мишь. — Прямо как эскимос Вельцль, тот иной раз прямо за голову хватался, ужасаясь тому, что мелет его язык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20