Казалось, что соседка догадывается и о том, что она, Дуся, впервые едет в мягком вагоне и что у Вани осталось немного денег, и они не могут позволить себе, как Елена Станиславовна и этот щеголь-лейтенант, ходить в вагон-ресторан утром, в обед и вечером, и. поэтому Ваня выбегает на станциях за продуктами, и даже о том, что решение доплатить на московском вокзале немалую сумму из скромного лейтенантского жалованья к воинскому литеру было принято после долгих обсуждений и споров. «Жаль, что я тогда уступила Ване. «Повезу тебя, Дусенька, как королеву, в мягком». Поехали бы в жестком, куда было бы веселей. А на сэкономленные деньги купили бы новые чемоданы».
— Что же вы приумолкли? — сказала Елена Станиславовна. Она заметила взгляд, брошенный на нее молодой женщиной, и поняла его. «Видимо, думает обо мне бог весть что». Ей захотелось испробовать свое обаяние на «простушке», как она мысленно окрестила Дусю.
— Чем я вас смутила?
— Вы какая-то особая... — Дуся замялась. Ей хотелось честно сказать, что Елена "Станиславовна почему-то кажется чужой, непонятной ей женщиной, с которой
даже говорить нелегко, невпопад какое слово скажешь, так по ее лицу сразу видно, что осуждает.
— Особая... — повторила задумчиво Елена Стани-славовна, — вы находите меня, наверное, несимпатичной, — улыбаясь, продолжала она допытываться. — А вот вы мне очень симпатичны... — Она откинула голову, как бы на расстоянии любуясь собеседницей. Дуся и в самом деле нравилась ей: сильная молодая женщина, из тех, о которых говорят: «кровь с молоком». У нее была высокая грудь, полные плечи и руки. Лицо Дуси, округлое, с румянцем на щеках, освещенное ясными глазами, с остреньким задорным носом и сочными губами нельзя было признать красивым, но оно дышало такой чистотой, молодостью и здоровьем, что невольно располагало к себе.
— Мне бы не хотелось, чтобы вы запомнили меня гордячкой, — продолжала Елена Станиславовна, — я ведь совсем иная... гораздо проще, чем кажусь... Только мысли у меня были в пути делами заняты, вот я и ехала, замкнувшись в своей скорлупе. Садитесь-ка рядом, Дусенька. Можно вас так называть?
— Конечно. — Дуся охотно подсела к Меркуловой.— Я ведь и не привыкла к имени-отчеству. В училище и на работе по-разному называли, кто Дуся, кто Дуня, только вот в загсе, когда поздравляли, в первый раз в жизни Евдокией Александровной назвали.
Елена Станиславовна рассмеялась.
— А вы ведь, наверное, бойкая. И мальчишкам голову кружили, и мужем, кажется, как хотите, вертите.
Дусе было приятно это слышать.«Может, неладное у нее на душе, вот и сторонилась меня и Вани», — подумала Дуся. Она вдруг почувствовала себя свободно с этой строгой на вид и богато одетой женщиной. Ей даже льстило, что Елена Станиславовна так запросто разговаривает с ней, с Дусей, которую всего два года назад мальчишки в ремесленном и за косы иной раз дергали.
— Я Ваню очень люблю, — призналась Дуся, — я и не думаю им вертеть, это он сам. Любо ему угадывать, чего мне хочется. — Дуся заглянула в книгу, которую держала Меркулова: — Что вы читаете?
— Стихи английского поэта Киплинга. Знаете?
— Нет, — призналась Дуся и спросила: — Интересно?
— Да как вам сказать, — усмехнулась Елена Станиславовна,— стихи человек выбирает себе по душе. Я вот люблю читать о чувствах мужественных людей, которым все на свете трын-трава. А вы?
Дуся задумалась.
— Люблю Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Я их в школе учила. — Дуся улыбнулась. — Этого, наверно, мало.—Тут же, как бы оправдываясь, она добавила: — Ваня выписывает журналы. Книги из библиотеки приносит. Я больше романы читаю, а стихи, когда грущу.
— Значит, вы знаете гораздо больше меня. А я только десятка три книг люблю и из года в год перечитываю. Редко-редко к ним что-нибудь прибавляется.
— Почему же? — удивилась Дуся.
— Любимая книга — что старый друг, Дусенька. Заранее знаешь, что с ним интересно. А новая — с ней, может, напрасно время потеряешь... Впрочем, это все, наверно, чепуха. Не слушайте вы меня. Просто я за последние годы обленилась. А все-таки расскажите, что собираетесь делать в Белых Скалах? О своих мечтах и планах.
Дуся задумалась... «Мечты и планы». Это звучало очень уж возвышенно. Если бы Меркулова спросила ее проще: «Что думаешь делать?» Дуся ответила бы, что собирается работать, но только не сразу, а чуть попозже, что ей хотелось бы получить в Белых Скалах небольшую, но непременно солнечную комнату, завести цветы — она их очень любит, — одним словом, устроиться, как полагается замужней женщине. Можно ли, однако, было назвать это «мечтами и планами»?
Дуся не успела ответить. Вагон дернуло, качнуло. Донесся гудок, и поезд тронулся с места. Дуся некоторое время смотрела в окно на проплывающие станционные постройки, деревья, людей на перроне, затем вдруг ойкнула, припала к окну, словно стараясь что-то рассмотреть в толпе, и выскочила в коридор. Через минуту она вернулась совершенно растерянная.
— Вани нигде нет, он, наверное, отстал. Что же мне теперь делать? — она всплеснула руками.
— Да не волнуйтесь вы так, милая. Может быть, он еще где-нибудь в соседнем вагоне.
— Отстал, отстал, ах, как же так! — твердила Дуся, мечась в купе. — Он же в одном кителе.
— Кто отстал? Уж не муж ли? — В дверях купе появился щеголеватый лейтенант; он приглаживал рукой пепельно-серые вьющиеся волосы.
— Да. Ваня отстал от поезда, — глухо ответила Дуся, порываясь снова выскочить в коридор вагона.
— Муж теряется лишь тогда, когда он сам этого хочет, — небрежно сказал лейтенант, щелкая по ладони колодой карт.
— Да вы что... очумели? — вырвалось у Дуси. Ее глаза сердито блеснули.
Лейтенант с недоумением оглядел Дусю, не зная, обижаться ли ему на резкость молодой женщины, и вдруг сказал мягко:
— Простите, но как же не очуметь, когда просидишь за преферансом без . малого полсуток, да еще проиграешься.
Дуся неожиданно всхлипнула. Плечи ее вздрагивали, она закрыла лицо руками. В ее волнении, в ее горе было что-то чистое, наивное и трогательное. Она напоминала большого ребенка. Лейтенант выглянул в коридор и вдруг громко рассмеялся.
— Что вы? — с укором сказала Елена Станиславовна. Она стояла около Дуси, не зная, как ее успокоить. Лейтенант, отступив на шаг от двери, произнес торжественно:
— Идет виновник всех бед!
В дверь протиснулся запыхавшийся Донцов. Лицо у него было красное и обеспокоенное. В руке он держал размокший и расползавшийся газетный сверток. Из свертка выпирали куски кулебяки и зеленовато-бурые головки соленых огурцов.
— Ваня! — Дуся, жалобно всхлипывая, порывисто бросилась к мужу, но вдруг остановилась, вытерла рукой слезы. — Ты где был?!
— Сбегал в поселок рядом с разъездом. Ты же говорила, что хочется солененького.
— Я говорила? А что жена волнуется, что, может одна остаться, — тебе трын-трава! — она невольно повторила слова Меркуловой. — Как тебе не совестно, Ваня!
— Дуся! — растерянно и укоризненно произнес Донцов. Огуречный рассол тонкой струйкой заползал в рукав его кителя. Елена Станиславовна взяла из его рук сверток и положила на столик.
— Теперь — Дуся! А на следующей станции опять... Щеголеватый лейтенант шутливо заметил:
— Горькая участь всех мужей, они достают пироги и пышки, а получают синяки и шишки.
Елена Станиславовна улыбнулась.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказала она.
Дуся поглядела на Меркулову, па насмешливого лейтенанта, на растерянное, виноватое, доброе лицо мужа и тоже улыбнулась. Затем она молча вытащила из свертка соленый огурец и с хрустом надкусила его.
Из-за туч пробился солнечный луч. Яркие пятна и светлые тени от мелькавших за окном деревьев, росших вдоль железной дороги, забегали по стенам купе.
— Давай есть, Ваня, — предложила Дуся, блестя глазами, в которых еще не высохли слезы,— ужасный у меня аппетит!
— Вот и хорошо... — согласился Донцов, доставая из дорожной сумки хлеб, яйца, колбасу, масло и раскладывая все это на столике у окна, — а следующей станции уже не будет, следующая — Белые Скалы. Перекусим, да и уложим вещи.
Пока Донцовы ели, Елена Станиславовна читала книгу, щеголеватый лейтенант вышел в коридор курить, затем он вернулся и сел рядом с Дуссй.
— Катились мы, катились и подкатываем, наконец, к океану. Какая жизнь будет — вопрос?-—сказал он, ни к кому не обращаясь, нервно приглаживая рукой волосы.
— Народу здесь теперь много, и народ хороший, — откликнулся Донцов, уписывая за обе щеки крутые яйца и запивая их молоком.
— Море, Ваня, смотрите — море! — неожиданно воскликнула Дуся, раздвигая на окне занавески, чтобы всем виден был открывшийся пейзаж.
Гряда сопок оборвалась, и за полосой прибрежного льда открылась водная гладь. Окаймленная заснеженными сопками, залитая солнцем вода была такая ярко-синяя, блестящая и спокойная, что не залюбоваться ею было нельзя.
Каботажное судно дымило в море, а у самого берега стояли кунгасы, грузились рыбой и лесом самоходные баржи. На берегу что-то делали люди, одетые в стеганые ватники, шубы, брезентовые плащи.
Поезд мчался дальше. Неподалеку от железнодорожной насыпи показались низкие бревенчатые избы, около них рыболовные сети, развешенные на длинных жердях, потом дощатые бараки и корпуса какого-то заводика, мелькнула железная труба с витком дыма — и снова потянулись голые скалы, сползшие в залив... и опять тайга обступила поезд.
— Вот это мы, Дуся, проехали рыболовецкий колхоз, а рядом с ним были мастерские по ремонту катеров, кунгасов, — говорил возбужденно Донцов, — а сейчас, через двадцать — тридцать минут, пойдут дачные места, пляжи, затем судостроительный завод, а потом уже и вокзал... — Он стал заворачивать в газету оставшиеся продукты.
— Вы что, бывали здесь? — спросила Елена Станиславовна, захлопывая книгу.
— Довелось и матросом служить, и старшиной... Собственно, только два года назад в училище уехал. Белые Скалы — подходящий для жизни город.
— А я, признаться, еду, как в ссылку, — сказал вдруг откровенно и серьезно щеголеватый лейтенант.
— Жить надо там, где ты нужен, — заметила назидательно Елена Станиславовна, принимаясь укладывать вещи.
Лейтенант усмехнулся. Елена Станиславовна заметила его улыбку и спросила:
— Думаете, говорю прописные истины?
Лейтенант промолчал, отошел от окна, сел и сделал неопределенный жест, как бы говоря: «Эх, да что вы толкуете!»
— Напрасно машете рукой. Хотите, — продолжала Меркулова, — открою вам жизненную мудрость: для того чтобы хорошо чувствовать себя в Москве, надо, чтобы Москва вас ждала и звала. Какой-то французский писатель девятнадцатого века недаром говорил: «Гении рождаются в провинции, а умирают в Париже». Это верно не только в больших, но и в малых масштабах. Советую заслужить в Белых Скалах право на Москву, молодой человек.
Лейтенант иронически прищурил глаза.
— Я что-то в этом духе слышал от отца. Но, говорят, истина от повторения не тускнеет. Благодарю вас за наставление. Однако дорога кончается, — продолжал он, — пора бы нам официально познакомиться, уважаемая спутница.
— Что же, пожалуйста, моя фамилия Меркулова,— холодно сказала Елена Станиславовна.
— Валентин Корнеевич Батырев, — лейтенант встал и щелкнул каблуками. — Ведь вот какое совпадение...
— Уж не сын ли Батырева, который ведает кадрами... И о каком совпадении вы говорите? — спросила, вдруг заинтересовавшись, Меркулова.
— Да, я сын Батырева, которого вы, возможно, знаете. А совпадение вот в чем. Если вы жена того Меркулова, что служит начальником политотдела в Белых Скалах, так у меня от отца письмо к вашему мужу.
Елена Станиславовна окинула взглядом лейтенанта. Его поза выражала почтительное внимание. Меркулова отметила про себя неестественный для молодого человека матовый цвет лица, тонкие брови, самоуверенный блеск его серых глаз, обведенных глубокими синими кругами. «Птенец, готовый при случае корчить из себя важную птицу»...
— Приятно, — сдержанно сказала она, — в Белых Скалах, значит, вы заглянете к нам?
Батырев склонил голову. Елена Станиславовна повернулась к Донцовым. Ей все больше правилась Дуся. Наивность и непосредственность не так уж часто встречаются. Однако Дуся вместе с мужем — это было уже нечто из того жанра, который Меркулова не признавала.
— Дусенька, — сказала Елена Станиславовна, — я надеюсь, когда ваш муж будет в служебных тяготах, вы найдете время, чтобы навестить меня.
Дуся, польщенная вниманием Меркуловой, просияла. — Я так рада знакомству с вами, — воскликнула она, — если позволите...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Меркулов встретил жену на перроне, расцеловал и посадил в машину. С той минуты, когда он помог ей сойти со ступенек вагона, Борис Осипович уже никого и ничего, кроме жены, не замечал. Он не обратил внимания на то, с кем прощалась она, хотя лейтенант Ба-тырев вынес ее чемодан; не глядя, отвечал он на приветствия проходящих по привокзальной площади офицеров и только тогда, когда машина тронулась, радостно воскликнул:
— Соскучился по тебе, Лена, нет сил...
Меркулов обнял жену за талию и крепко прижал к себе.
— Сумасшедший, — Елена Станиславовна поправила сбившуюся на бок котиковую шапочку. — Дай хоть на город взглянуть.
— Еще насмотришься. Не будь такой рассудительной.
Елена Станиславовна в ответ молча пожала его пальцы.Она раскраснелась, глаза ее потеплели, в них появилось что-то девичье и нежное. Она знала, едва они войдут в комнату, муж подхватит ее, понесет на руках, играючи силой, и будет целовать, целовать без конца. Она знала, пока все это не пройдёт, с ним невозможно говорить ни о каких делах. И вообще, лучше в первые минуты совсем не говорить. И хотя Елена Станиславовна сама никогда не испытывала бурного чувства к
мужу, ей было приятно и радостно ощущать себя столь желанной. Она сняла шапочку и положила голову ему на плечо, а он, уже седеющий капитан 1 ранга, тихонько целовал шелковистые пряди ее волос.
Матрос-шофер, нечаянно взглянувший в зеркальце на жену начальника политотдела, которую он сразу назвал «кралей», так был удивлен идиллической картиной, что едва не въехал на тротуар. Машину дернуло. Пассажиров метнуло из стороны в сторону. Водитель склонился над рулем, ожидая нагоняя.
Однако Меркулову было, видимо, не до него. ...День уже клонился к закату, когда Елена Станиславовна начала тот разговор, который казался ей самым важным.
В теплом халате, с распущенными после купания волосами; она лежала на низкой, покрытой ковром тахте. Меркулов позаботился о том, чтобы комната была обставлена так, как она любила. Большое, в рост человека, зеркало в углу. Голубые тона новой обшивки мебели, пуфики, изящный книжный шкаф с секретером, круглый стал и на нем хрустальная ваза с букетом ярко-красных гвоздик. «Где он только все раздобыл?» Впрочем, спрашивать о том, как достаются подарки, Елена Станиславовна считала бестактным.
Меркулов в белоснежной рубахе сидел против нее и курил трубку. Елена Станиславовна с удовольствием вдыхала дым; с запахом табака у нее связано почему-то ощущение семейного уюта, мужской опоры и заботы.
— Ты как-то изменился, Борис, осунулся, похудел. Я это чувствовала, собираясь в Белые Скалы. Ты скажешь: старая история, работа есть работа, и для пользы дела нечего жалеть себя. — Елена Станиславовна оперлась локтем о подушку. Ее холеное лицо приняло озабоченное выражение. — Но все-таки расскажи, Борис, что волнует тебя.
Меркулов положил трубку в пепельницу и сказал:
— Понимаешь, Леночка, в том-то и беда, что рассказывать почти нечего. О первых своих шагах здесь я тебе уже писал, а нового ничего не прибавилось... Так что... — Он не договорил и стал выколачивать трубку.
Елена Станиславовна внимательно посмотрела на мужа.
— Странно... ты говоришь как-то нерешительно. Я таким тебя никогда еще не видела.
— Как тебе ответить, Лена? — Борис Осипович заколебался. — Понимаешь, глянешь на бумагу, на отчеты— все лучше год от года. — Он сунул трубку в карман.—Что хочешь говори, не верю в сплошное благополучие. И именно в таком подходе я всегда находил ключ к улучшению дела. Вот Светов (есть такой офицер) называет наш штаб главной канцелярией, а политотдел культурным департаментом. Резкие слова, в запальчивости произнесены. Да ведь дыма без огня не бывает. Но весомых фактов я не имею. — Он помолчал и закончил раздраженно: — Порой кажется, что я один против всех, а так недолго ошибиться, голову сломать.
В глазах Елены Станиславовны блеснул насмешливый огонек. Она поднялась с тахты, прошлась по комнате, возвратилась к мужу, потрогала его волосы.
— Нет, эту голову надо беречь. Она мне слишком дорога.
— Не о себе же я пекусь, ты неправильно истолковала мои слова, — возразил, морщась, Борис Осипович. Елена Станиславовна поняла, что едва не совершила ошибку, и поспешила ее исправить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Что же вы приумолкли? — сказала Елена Станиславовна. Она заметила взгляд, брошенный на нее молодой женщиной, и поняла его. «Видимо, думает обо мне бог весть что». Ей захотелось испробовать свое обаяние на «простушке», как она мысленно окрестила Дусю.
— Чем я вас смутила?
— Вы какая-то особая... — Дуся замялась. Ей хотелось честно сказать, что Елена "Станиславовна почему-то кажется чужой, непонятной ей женщиной, с которой
даже говорить нелегко, невпопад какое слово скажешь, так по ее лицу сразу видно, что осуждает.
— Особая... — повторила задумчиво Елена Стани-славовна, — вы находите меня, наверное, несимпатичной, — улыбаясь, продолжала она допытываться. — А вот вы мне очень симпатичны... — Она откинула голову, как бы на расстоянии любуясь собеседницей. Дуся и в самом деле нравилась ей: сильная молодая женщина, из тех, о которых говорят: «кровь с молоком». У нее была высокая грудь, полные плечи и руки. Лицо Дуси, округлое, с румянцем на щеках, освещенное ясными глазами, с остреньким задорным носом и сочными губами нельзя было признать красивым, но оно дышало такой чистотой, молодостью и здоровьем, что невольно располагало к себе.
— Мне бы не хотелось, чтобы вы запомнили меня гордячкой, — продолжала Елена Станиславовна, — я ведь совсем иная... гораздо проще, чем кажусь... Только мысли у меня были в пути делами заняты, вот я и ехала, замкнувшись в своей скорлупе. Садитесь-ка рядом, Дусенька. Можно вас так называть?
— Конечно. — Дуся охотно подсела к Меркуловой.— Я ведь и не привыкла к имени-отчеству. В училище и на работе по-разному называли, кто Дуся, кто Дуня, только вот в загсе, когда поздравляли, в первый раз в жизни Евдокией Александровной назвали.
Елена Станиславовна рассмеялась.
— А вы ведь, наверное, бойкая. И мальчишкам голову кружили, и мужем, кажется, как хотите, вертите.
Дусе было приятно это слышать.«Может, неладное у нее на душе, вот и сторонилась меня и Вани», — подумала Дуся. Она вдруг почувствовала себя свободно с этой строгой на вид и богато одетой женщиной. Ей даже льстило, что Елена Станиславовна так запросто разговаривает с ней, с Дусей, которую всего два года назад мальчишки в ремесленном и за косы иной раз дергали.
— Я Ваню очень люблю, — призналась Дуся, — я и не думаю им вертеть, это он сам. Любо ему угадывать, чего мне хочется. — Дуся заглянула в книгу, которую держала Меркулова: — Что вы читаете?
— Стихи английского поэта Киплинга. Знаете?
— Нет, — призналась Дуся и спросила: — Интересно?
— Да как вам сказать, — усмехнулась Елена Станиславовна,— стихи человек выбирает себе по душе. Я вот люблю читать о чувствах мужественных людей, которым все на свете трын-трава. А вы?
Дуся задумалась.
— Люблю Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Я их в школе учила. — Дуся улыбнулась. — Этого, наверно, мало.—Тут же, как бы оправдываясь, она добавила: — Ваня выписывает журналы. Книги из библиотеки приносит. Я больше романы читаю, а стихи, когда грущу.
— Значит, вы знаете гораздо больше меня. А я только десятка три книг люблю и из года в год перечитываю. Редко-редко к ним что-нибудь прибавляется.
— Почему же? — удивилась Дуся.
— Любимая книга — что старый друг, Дусенька. Заранее знаешь, что с ним интересно. А новая — с ней, может, напрасно время потеряешь... Впрочем, это все, наверно, чепуха. Не слушайте вы меня. Просто я за последние годы обленилась. А все-таки расскажите, что собираетесь делать в Белых Скалах? О своих мечтах и планах.
Дуся задумалась... «Мечты и планы». Это звучало очень уж возвышенно. Если бы Меркулова спросила ее проще: «Что думаешь делать?» Дуся ответила бы, что собирается работать, но только не сразу, а чуть попозже, что ей хотелось бы получить в Белых Скалах небольшую, но непременно солнечную комнату, завести цветы — она их очень любит, — одним словом, устроиться, как полагается замужней женщине. Можно ли, однако, было назвать это «мечтами и планами»?
Дуся не успела ответить. Вагон дернуло, качнуло. Донесся гудок, и поезд тронулся с места. Дуся некоторое время смотрела в окно на проплывающие станционные постройки, деревья, людей на перроне, затем вдруг ойкнула, припала к окну, словно стараясь что-то рассмотреть в толпе, и выскочила в коридор. Через минуту она вернулась совершенно растерянная.
— Вани нигде нет, он, наверное, отстал. Что же мне теперь делать? — она всплеснула руками.
— Да не волнуйтесь вы так, милая. Может быть, он еще где-нибудь в соседнем вагоне.
— Отстал, отстал, ах, как же так! — твердила Дуся, мечась в купе. — Он же в одном кителе.
— Кто отстал? Уж не муж ли? — В дверях купе появился щеголеватый лейтенант; он приглаживал рукой пепельно-серые вьющиеся волосы.
— Да. Ваня отстал от поезда, — глухо ответила Дуся, порываясь снова выскочить в коридор вагона.
— Муж теряется лишь тогда, когда он сам этого хочет, — небрежно сказал лейтенант, щелкая по ладони колодой карт.
— Да вы что... очумели? — вырвалось у Дуси. Ее глаза сердито блеснули.
Лейтенант с недоумением оглядел Дусю, не зная, обижаться ли ему на резкость молодой женщины, и вдруг сказал мягко:
— Простите, но как же не очуметь, когда просидишь за преферансом без . малого полсуток, да еще проиграешься.
Дуся неожиданно всхлипнула. Плечи ее вздрагивали, она закрыла лицо руками. В ее волнении, в ее горе было что-то чистое, наивное и трогательное. Она напоминала большого ребенка. Лейтенант выглянул в коридор и вдруг громко рассмеялся.
— Что вы? — с укором сказала Елена Станиславовна. Она стояла около Дуси, не зная, как ее успокоить. Лейтенант, отступив на шаг от двери, произнес торжественно:
— Идет виновник всех бед!
В дверь протиснулся запыхавшийся Донцов. Лицо у него было красное и обеспокоенное. В руке он держал размокший и расползавшийся газетный сверток. Из свертка выпирали куски кулебяки и зеленовато-бурые головки соленых огурцов.
— Ваня! — Дуся, жалобно всхлипывая, порывисто бросилась к мужу, но вдруг остановилась, вытерла рукой слезы. — Ты где был?!
— Сбегал в поселок рядом с разъездом. Ты же говорила, что хочется солененького.
— Я говорила? А что жена волнуется, что, может одна остаться, — тебе трын-трава! — она невольно повторила слова Меркуловой. — Как тебе не совестно, Ваня!
— Дуся! — растерянно и укоризненно произнес Донцов. Огуречный рассол тонкой струйкой заползал в рукав его кителя. Елена Станиславовна взяла из его рук сверток и положила на столик.
— Теперь — Дуся! А на следующей станции опять... Щеголеватый лейтенант шутливо заметил:
— Горькая участь всех мужей, они достают пироги и пышки, а получают синяки и шишки.
Елена Станиславовна улыбнулась.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказала она.
Дуся поглядела на Меркулову, па насмешливого лейтенанта, на растерянное, виноватое, доброе лицо мужа и тоже улыбнулась. Затем она молча вытащила из свертка соленый огурец и с хрустом надкусила его.
Из-за туч пробился солнечный луч. Яркие пятна и светлые тени от мелькавших за окном деревьев, росших вдоль железной дороги, забегали по стенам купе.
— Давай есть, Ваня, — предложила Дуся, блестя глазами, в которых еще не высохли слезы,— ужасный у меня аппетит!
— Вот и хорошо... — согласился Донцов, доставая из дорожной сумки хлеб, яйца, колбасу, масло и раскладывая все это на столике у окна, — а следующей станции уже не будет, следующая — Белые Скалы. Перекусим, да и уложим вещи.
Пока Донцовы ели, Елена Станиславовна читала книгу, щеголеватый лейтенант вышел в коридор курить, затем он вернулся и сел рядом с Дуссй.
— Катились мы, катились и подкатываем, наконец, к океану. Какая жизнь будет — вопрос?-—сказал он, ни к кому не обращаясь, нервно приглаживая рукой волосы.
— Народу здесь теперь много, и народ хороший, — откликнулся Донцов, уписывая за обе щеки крутые яйца и запивая их молоком.
— Море, Ваня, смотрите — море! — неожиданно воскликнула Дуся, раздвигая на окне занавески, чтобы всем виден был открывшийся пейзаж.
Гряда сопок оборвалась, и за полосой прибрежного льда открылась водная гладь. Окаймленная заснеженными сопками, залитая солнцем вода была такая ярко-синяя, блестящая и спокойная, что не залюбоваться ею было нельзя.
Каботажное судно дымило в море, а у самого берега стояли кунгасы, грузились рыбой и лесом самоходные баржи. На берегу что-то делали люди, одетые в стеганые ватники, шубы, брезентовые плащи.
Поезд мчался дальше. Неподалеку от железнодорожной насыпи показались низкие бревенчатые избы, около них рыболовные сети, развешенные на длинных жердях, потом дощатые бараки и корпуса какого-то заводика, мелькнула железная труба с витком дыма — и снова потянулись голые скалы, сползшие в залив... и опять тайга обступила поезд.
— Вот это мы, Дуся, проехали рыболовецкий колхоз, а рядом с ним были мастерские по ремонту катеров, кунгасов, — говорил возбужденно Донцов, — а сейчас, через двадцать — тридцать минут, пойдут дачные места, пляжи, затем судостроительный завод, а потом уже и вокзал... — Он стал заворачивать в газету оставшиеся продукты.
— Вы что, бывали здесь? — спросила Елена Станиславовна, захлопывая книгу.
— Довелось и матросом служить, и старшиной... Собственно, только два года назад в училище уехал. Белые Скалы — подходящий для жизни город.
— А я, признаться, еду, как в ссылку, — сказал вдруг откровенно и серьезно щеголеватый лейтенант.
— Жить надо там, где ты нужен, — заметила назидательно Елена Станиславовна, принимаясь укладывать вещи.
Лейтенант усмехнулся. Елена Станиславовна заметила его улыбку и спросила:
— Думаете, говорю прописные истины?
Лейтенант промолчал, отошел от окна, сел и сделал неопределенный жест, как бы говоря: «Эх, да что вы толкуете!»
— Напрасно машете рукой. Хотите, — продолжала Меркулова, — открою вам жизненную мудрость: для того чтобы хорошо чувствовать себя в Москве, надо, чтобы Москва вас ждала и звала. Какой-то французский писатель девятнадцатого века недаром говорил: «Гении рождаются в провинции, а умирают в Париже». Это верно не только в больших, но и в малых масштабах. Советую заслужить в Белых Скалах право на Москву, молодой человек.
Лейтенант иронически прищурил глаза.
— Я что-то в этом духе слышал от отца. Но, говорят, истина от повторения не тускнеет. Благодарю вас за наставление. Однако дорога кончается, — продолжал он, — пора бы нам официально познакомиться, уважаемая спутница.
— Что же, пожалуйста, моя фамилия Меркулова,— холодно сказала Елена Станиславовна.
— Валентин Корнеевич Батырев, — лейтенант встал и щелкнул каблуками. — Ведь вот какое совпадение...
— Уж не сын ли Батырева, который ведает кадрами... И о каком совпадении вы говорите? — спросила, вдруг заинтересовавшись, Меркулова.
— Да, я сын Батырева, которого вы, возможно, знаете. А совпадение вот в чем. Если вы жена того Меркулова, что служит начальником политотдела в Белых Скалах, так у меня от отца письмо к вашему мужу.
Елена Станиславовна окинула взглядом лейтенанта. Его поза выражала почтительное внимание. Меркулова отметила про себя неестественный для молодого человека матовый цвет лица, тонкие брови, самоуверенный блеск его серых глаз, обведенных глубокими синими кругами. «Птенец, готовый при случае корчить из себя важную птицу»...
— Приятно, — сдержанно сказала она, — в Белых Скалах, значит, вы заглянете к нам?
Батырев склонил голову. Елена Станиславовна повернулась к Донцовым. Ей все больше правилась Дуся. Наивность и непосредственность не так уж часто встречаются. Однако Дуся вместе с мужем — это было уже нечто из того жанра, который Меркулова не признавала.
— Дусенька, — сказала Елена Станиславовна, — я надеюсь, когда ваш муж будет в служебных тяготах, вы найдете время, чтобы навестить меня.
Дуся, польщенная вниманием Меркуловой, просияла. — Я так рада знакомству с вами, — воскликнула она, — если позволите...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Меркулов встретил жену на перроне, расцеловал и посадил в машину. С той минуты, когда он помог ей сойти со ступенек вагона, Борис Осипович уже никого и ничего, кроме жены, не замечал. Он не обратил внимания на то, с кем прощалась она, хотя лейтенант Ба-тырев вынес ее чемодан; не глядя, отвечал он на приветствия проходящих по привокзальной площади офицеров и только тогда, когда машина тронулась, радостно воскликнул:
— Соскучился по тебе, Лена, нет сил...
Меркулов обнял жену за талию и крепко прижал к себе.
— Сумасшедший, — Елена Станиславовна поправила сбившуюся на бок котиковую шапочку. — Дай хоть на город взглянуть.
— Еще насмотришься. Не будь такой рассудительной.
Елена Станиславовна в ответ молча пожала его пальцы.Она раскраснелась, глаза ее потеплели, в них появилось что-то девичье и нежное. Она знала, едва они войдут в комнату, муж подхватит ее, понесет на руках, играючи силой, и будет целовать, целовать без конца. Она знала, пока все это не пройдёт, с ним невозможно говорить ни о каких делах. И вообще, лучше в первые минуты совсем не говорить. И хотя Елена Станиславовна сама никогда не испытывала бурного чувства к
мужу, ей было приятно и радостно ощущать себя столь желанной. Она сняла шапочку и положила голову ему на плечо, а он, уже седеющий капитан 1 ранга, тихонько целовал шелковистые пряди ее волос.
Матрос-шофер, нечаянно взглянувший в зеркальце на жену начальника политотдела, которую он сразу назвал «кралей», так был удивлен идиллической картиной, что едва не въехал на тротуар. Машину дернуло. Пассажиров метнуло из стороны в сторону. Водитель склонился над рулем, ожидая нагоняя.
Однако Меркулову было, видимо, не до него. ...День уже клонился к закату, когда Елена Станиславовна начала тот разговор, который казался ей самым важным.
В теплом халате, с распущенными после купания волосами; она лежала на низкой, покрытой ковром тахте. Меркулов позаботился о том, чтобы комната была обставлена так, как она любила. Большое, в рост человека, зеркало в углу. Голубые тона новой обшивки мебели, пуфики, изящный книжный шкаф с секретером, круглый стал и на нем хрустальная ваза с букетом ярко-красных гвоздик. «Где он только все раздобыл?» Впрочем, спрашивать о том, как достаются подарки, Елена Станиславовна считала бестактным.
Меркулов в белоснежной рубахе сидел против нее и курил трубку. Елена Станиславовна с удовольствием вдыхала дым; с запахом табака у нее связано почему-то ощущение семейного уюта, мужской опоры и заботы.
— Ты как-то изменился, Борис, осунулся, похудел. Я это чувствовала, собираясь в Белые Скалы. Ты скажешь: старая история, работа есть работа, и для пользы дела нечего жалеть себя. — Елена Станиславовна оперлась локтем о подушку. Ее холеное лицо приняло озабоченное выражение. — Но все-таки расскажи, Борис, что волнует тебя.
Меркулов положил трубку в пепельницу и сказал:
— Понимаешь, Леночка, в том-то и беда, что рассказывать почти нечего. О первых своих шагах здесь я тебе уже писал, а нового ничего не прибавилось... Так что... — Он не договорил и стал выколачивать трубку.
Елена Станиславовна внимательно посмотрела на мужа.
— Странно... ты говоришь как-то нерешительно. Я таким тебя никогда еще не видела.
— Как тебе ответить, Лена? — Борис Осипович заколебался. — Понимаешь, глянешь на бумагу, на отчеты— все лучше год от года. — Он сунул трубку в карман.—Что хочешь говори, не верю в сплошное благополучие. И именно в таком подходе я всегда находил ключ к улучшению дела. Вот Светов (есть такой офицер) называет наш штаб главной канцелярией, а политотдел культурным департаментом. Резкие слова, в запальчивости произнесены. Да ведь дыма без огня не бывает. Но весомых фактов я не имею. — Он помолчал и закончил раздраженно: — Порой кажется, что я один против всех, а так недолго ошибиться, голову сломать.
В глазах Елены Станиславовны блеснул насмешливый огонек. Она поднялась с тахты, прошлась по комнате, возвратилась к мужу, потрогала его волосы.
— Нет, эту голову надо беречь. Она мне слишком дорога.
— Не о себе же я пекусь, ты неправильно истолковала мои слова, — возразил, морщась, Борис Осипович. Елена Станиславовна поняла, что едва не совершила ошибку, и поспешила ее исправить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59