— Раздевайтесь! — сказал врач, подходя к нему. Снимая рубашку, Батырев резко повернул голову и вдруг почувствовал уже знакомую ему, подкашивающую ноги слабость и тошноту; мутная сетка зарябила в глазах. Привалившись к жесткому изголовью больничного топчана, застеленного поверх простыни, пропитанной острым запахом карболки, клеенкой, Батырев впал в беспамятство..
...Очнулся он в постели с продавленной сеткой. Он лежал, как в люльке, голова его покоилась на огромной пуховой подушке. В офицерской палате стояло пять коек, только две из них были заняты. Солнце светило, искоса освещая часть стены с розоватым бордюром и высокий фикус с широкими, словно латунно-жесткими листьями, в кадке неподалеку от окна. За фикусом висел натюрморт в позолоченной раме. Посередине палаты стоял стол, на нем — графин со стаканом и шахматная доска.
К Багыреву подошла медсестра, сделала ему укол в руку, дала выпить какой-то микстуры и, наказав лежать смирно, поправив одеяло и подушку, вышла. Ба-тырева подташнивало. Это беспрерывное ощущение тошноты было неприятнее боли от ушиба и ссадин. Только оно одно и удерживало его в постели.
Сосед по койке, седой офицер в пижаме, лежал поверх одеяла, отвернувшись к стене, и читал книгу. Его красная, в жирных складках шея и бритый затылок шевелились в такт заросшей рыжеватыми волосами руке, когда он лениво переворачивал страницы. Батырев хотел было завести с соседом разговор, поохал для предлога, покашлял, даже сказал вслух: «Ну и чертова скука», но сосед ни на оханье, ни на слова его не обратил внимания. Тогда Батырев, приподнявшись на подушке, стал смотреть в окно.
Напротив окна стояла кирпичная неоштукатуренная котельная с кургузой трубой под железным грибом. Из трубы все бежал и бежал тонкими струйками дым. Серела угольная куча, занесенная снегом и похожая на могилу, и лишь черная, блестящая антрацитом осыпь
в том месте, где уголь брали, освежала унылую картину. Тут же стояла тачка и около нее ходили три голубя и пили из лужи у котельной влагу, часто и беспокойно поднимая головки. Потом Батырев заметил за котельной два строящихся корпуса с подъемными кранами, которые обледенели, не двигались и казались ненужными. Еще дальше, за оградой, синел густой лес, освещенный солнцем.
Прямо под окном были сложены в штабель березовые и сосновые поленья и около них на снегу желтела свежая щепа...
Батырев посмотрел-посмотрел и чертыхнулся с тоски. Госпиталь стоял почти у самого берега залива, и с противоположной стороны здания, конечно, была видна гавань, корабли... Батырев решил, что завтра же либо выпишется, либо попросит, чтобы его перевели в другую палату.
Он повернулся, удобно устроился на кровати и, приложив к уху радионаушник, стал дремать под тихую музыку. Но тут скрипнула дверь и, стараясь не стучать костылями, вошел Канчук. Хитровато щурясь и поглаживая то и дело свои коротко остриженные, торчащие ежиком волосы, он вначале, деликатно осведомившись о самочувствии Батырева, стал расспрашивать о корабле, а затем и о том, как случилось с Батыревым несчастье.
Они разговаривали вполголоса, чтобы не помешать заснувшему с книгой, слегка всхрапывающему соседу по койке. Канчук похудел, загар сошел, и кожа на его висках просвечивала синевой, но по-прежнему озорно и плутовато блестели его глаза, а крепкие, с выступающими венами суховатые руки нервно двигались, словно, помимо воли хозяина, ища дела. О катастрофе Батырев распространяться не захотел. Предпочел отшутиться: «Наказан, мол, за то, что сел не в свои сани, то бишь выбрал не по чину машину... Самочувствие такое, как будто слегка поукачало... а в общем, морякам, не салагам, ни при каких обстоятельствах унывать не полагается». Словом, Батырев держался так, как полагалось держаться лихому морскому лейтенанту, которому океан по колено.
Не отдавая себе в том отчета, он стремился завоевать расположение и уважение Канчука. Старшина,хоть и стоял ниже его по служебной лестнице, был для Батырева всегда почти символическим воплощением истинно флотского характера. Канчук усмехнулся, и усмешка его была такой, что Батырев понял: старшина не только не восхищается им, но даже осуждает его. Это испортило Батыреву настроение.
— Ужасно тошнит, — пожаловался он, — и в голове гудит...
— Ничего, это скоро пройдет. — Канчук положил на край койки ногу, вытащил из кармана госпитальной пижамы перочинный ножик, закатал штанину, осторожно продвинул лезвие между гипсовой повязкой и кожей и стал водить ножом вокруг ноги, морщась не то от боли, не то от удовольствия.
— Что это вы делаете, Канчук? — заинтересовался Батырев.
— Когда эту штуку накладывали, ногу побрить забыли, — отозвался тот, — волосы к гипсу приросли. Теперь кожу свербит, нет силы... Так я отдираю. Завтра доктор обещал гипс снять...
Настал черед усмехнуться Батыреву. Ничего не говоря, он философски подумал: «Вот, какие бы несчастья ни происходили вокруг, а человека больше всего беспокоит что-то пусть маленькое, да свое...»
За окнами, хрустя снегом и урча мотором, прошла машина. Кто-то пробежал, и вскоре послышались встревоженные голоса.
Солнце переместилось и освещало лишь кусок угла, словно кто-то невзначай приклеил там золотую шпалеру.
Канчук прислушался к голосам, спрятал нож и, ловко прихватив прислоненные к кровати костыли, заторопился уходить.
— Хочу в другую палату проситься, — сказал Батырев. — Заходи почаще, старшина, а то мне здесь словом не с кем обмолвиться.
— Скоро у вас соседей будет много... — ответил Канчук. — Тут такое говорят про землетрясение...
— Не верещи чайкой на непогоду, старшина, — ответил Батырев.
Однако предсказание Канчука быстро сбылось. Хотя в самих Белых Скалах было мало пострадавших от землетрясения, но к вечеру с многочисленных
островов и с отдаленных бухт океанского побережья на самолетах, катерах и автомашинах стали прибывать первые партии контуженных, раненых и обмороженных людей.
Госпитальные машины все чаще урчали за окном, хлопали двери, торопливо и озабоченно спешили встретить больных врачи, сестры и санитары.
Первым принесли на носилках капитана с переломленной ногой, — он шел по улице, и на него обрушился карниз. Капитана положили напротив Батырева, потом привели, как слепого, майора с забинтованным лицом, головой и руками. (В жилом доме развалилась от подземного толчка печь. Начался пожар. Майор проходил мимо и, не раздумывая, бросился в огонь спасать угоревшую, обомлевшую от страха беременную женщину.) Третьим пришел в палату лейтенант, красивый, стройный молодой человек, с картинной повязкой на правом глазу. (Десятилетнего мальчишку смыла волна. Лейтенант поплыл за ним и поймал за волосы. Обезумевший от страха мальчишка схватил спасителя за шею и пальцем угодил ему в глаз.) Принесли одного с переломленной ключицей, затем другого — с обмороженными руками...
Госпиталь к вечеру приобрел приметы военного времени. Он уже, казалось, не мог вместить больных и раненых, как в дни жестоких боев. По приказанию командующего в госпиталь принимали не только военных, но и гражданских лиц. В палатах сестры едва протискивались между койками. Кровати стояли в холле, в коридорах, даже в кабинете главного врача.
В открытую дверь палаты Батырев не раз видел Канчука. На костылях, подняв тяжелую ногу в гипсовом сапоге, он вприпрыжку носился по коридору, стремясь хоть чем-нибудь помочь санитарам, выполнить какое-нибудь поручение сестер или врачей. Людей не хватало, и его услугами охотно пользовались. Он разносил лекарства, отставив костыли, помогал больным устроиться на постели. И так как Канчук в отличие от медперсонала не был задерган и выполнял все по своей охоте, не теряя юмора и доброго расположения духа, он был желанным гостем у каждой койки.
Канчук заглядывал и в офицерскую палату, хитровато подмигивал Батыреву: «Мол, знай гвардейцев с «Дерзновенного», — и снова исчезал. Потом явился вместе с молоденькой и хорошенькой санитаркой, у которой из-под марлевой косынки выбивались золотистые кудряшки, и стал помогать ей разносить ужин. Он называл ее ласково Ленухой и глядел на нее восторженными глазами.
После ужина Батырев, отвернувшись к стене и натянув на голову одеяло, чтобы не видеть и не слышать больных людей, их стонов и вздохов, незаметно задремал.
Проснулся он внезапно, как от толчка. Было душно и темно; светящиеся стрелки на ручных часах показывали полночь. Воздух в палате сгустился, словно каждая его частица пропиталась стойким запахом лекарств. В запотевшем оконном стекле стыла низкая блеклая луна, на подоконнике в широких листьях фикуса, обращенных к раме, лежали зыбкие серебристые тени. На столе, в пробке графина, мерцала какаятто желтая точечка, похожая на огонек светлячка, но она вскоре померкла.
Батырев лежал с открытыми глазами, чувствуя приближение неосознанной до конца, но уже сжавшей сердце тревоги. Перед его глазами, как кадры киноленты, неслись то улицы с пронзительно свистящими милиционерами, то мальчишка, закутанный бабьим платком через грудь, крест-накрест, катящийся с сопки на санках, то тень машины, которая вот-вот накроет мальчишку. Слышался визг тормозов, крик Дуси, и выступали из тьмы ее расширенные, полные страха глаза. «А ведь я бы убил этого мальца!» Но тут же мысль о мальчике, чудом избежавшем гибели, перестала тревожить. Он снова увидел накатанную, всю в снежных блестках, дорогу и в конце ее, на повороте у заводских железных ворот, пузатый и желтый, как луковица, автобус.
Кто-то в темноте у стены стонал тихо и непрерывно, будто рыдал в подушку. Рядом сосед сипло похрапывал и чмокал губами. В палате слышалось невнятное сонное бормотание и учащенное дыхание больных людей. Тени на фикусе посветлели, и листья виднелись в темноте, как чьи-то широкие, худые простертые ладони...
Батырев отвернулся к стене. На мгновенье вспомнил о Дусе: «Вот так же где-то лежит в больничной палате, мается... Что же с ней?» Тревожное чувство усилилось. Но Батырев тут же от него отмахнулся. «Я-то сам цел. Наверно, и у нее все обошлось». Может быть, со стороны батыревская логика показалась бы кощунством, но его она вполне устраивала. Образ Дуси тут же был вытеснен из его сознания образом Елены Станиславовны. Мысли пришли глуповато-наивные, любовные... В другое время он, пожалуй, отдался бы им. Но сейчас в душной палате, среди стонов и тяжкого дыхания спящих, они стали неприятными. Батырев поворочался с боку на бок, подумал: «Хоть бы скорее отсюда выбраться...» Он вдруг приподнялся и сел на постели: «Черт побери, выберешься, а дальше что будет?» Как ни странно, ему до сих пор ни разу не пришло в голову, что за все, что он наделал, придется расплачиваться сполна. И только теперь, вдруг забыв обо всем па свете, даже о мучившей его тошноте, Батырев стал оценивать все происшедшее со служебной точки зрения. С той минуты, как он покинул своих матросов, начиналась цепь тягчайших дисциплинарных проступков. Даже не разбей он машины, любой из них не'мог бы остаться безнаказанным, а их совокупность... «Что же я наделал? Как мог об этом не подумать?»—поразился он... «Разжалование, возможно, демобилизация, а то и суд». Вывод показался ему чудовищным. Он никогда не готовил себя ни к какой профессии, кроме военной. Батырев представил себе мать, кроткую, любящую, с печальными тусклыми глазами... «Что же ты наделал, Валек?» — будет повторять жалостно она с утра до вечера. Это похуже всякой брани, а отец, факт, рассвирепеет, пожалуй, так, что выгонит из дому...»
Батырев опустил с постели ноги, пошарил ими, нащупывая туфли-шлепанцы. Надев их, подошел к окну, со зла на себя ткнулся лбом в холодное стекло.
На госпитальном дворе было бело, пустынно и печально от снега. Гребни сугробов ровно мерцали в слабом лунном сиянии. На стеклах котельной метались багровые всполохи, когда в помещении открывали топку котла. Через путаные тонкие ветви рябины над окном виднелось облачное студеное небо, усыпанное редкими звездами. Волнистой полосой вырывался дым из трубы
котельной и, сбитый ветром, стлался книзу, обволакивая штабеля березовых поленьев.Холодное, влажное стекло, прижатое ко лбу, ночной вид госпитального двора почему-то немного успокоили Батырева. «Ну-ка, Валентин, ты перечислил только «против», а ведь есть и «за», — сказал он себе.— В катастрофе с машиной виноват ты лишь отчасти, главный виновник — стихия... О мальчике, которого ты чуть не задавил, никто, кроме тебя самого и Дуси, не знает и не узнает... Это дело твоей личной совести, а следовательно, отложим ее угрызения впрок...» Батырев отодвинулся от окна и пальцем вывел на стекле единицу. «Это раз... второе — Светов из тех командиров, что сами со своими подчиненными жестки, но другим в обиду давать не любят. Третье — начальник политотдела несет за тебя моральную ответственность перед отцом, его жена... Впрочем, сейчас всем им не до тебя... А потому дело, пожалуй, ограничится дисциплинарным взысканием». «За» получилось никак не слабее, чем «против».
Батырев легонько свистнул, подошел к металлической вешалке-треноге, стоявшей у двери, и, накинув на плечи халат, вышел в коридор. Захотелось курить. В приемном покое, когда сдавал вещи, он позабыл вынуть папиросы, а потом и вообще не помнил, что было.
В коридоре, заставленном койками, у столика дежурной медсестры он увидел Канчука, разговаривающего с кудрявой, хорошенькой санитаркой. Батырев попросил у него сигарету и, уходя курить в туалет, сказал многозначительно:
— Значит, сегодня подвахтенным, старшина? Не спится!?
Канчук не ответил. Возвращаясь в палату, Батырев уже прошел мимо парочки молча. Однако он с удовлетворением заметил, как бросила на него беглый, испытывающий взгляд хорошенькая санитарка. «Пожалуй, старшина, ты передо мной не устоял бы...» — подумал Батырев, заваливаясь в постель. Он полежал немного и решил составить план действий на будущее. «Что же мне выгодно: настаивать на выписке или поваляться здесь несколько дней? На корабль сейчас являться стыдно, от расспросов, всяческих поучений и упреков
не отобьешься... Надо выждать, пока «Дерзновенный» уйдет в плавание... Что же, не будем хорохориться, брат Валентин, пяток маятных дней в госпитале воздастся тебе сторицей. Время работает на тебя...» И так как Батырев был по природе оптимистом, свято верившим в свою счастливую звезду, в заключение он сказал себе: «Поступим, Валентин, по старой и мудрой пословице — утро вечера мудренее», свернулся калачиком и тут же заснул крепким сном, который у молодых людей побеждает все тревоги.
Батырев проснулся рано и совершенно здоровым. Перестала гудеть голова, унялась тошнота.
В палате было свежо и светло. В открытую форточку клубами врывался морозный воздух; где-то поблизости что-то шаркало, терлось, словно полоскали белье. Он поднял голову и увидел уборщицу, подтиравшую пол мокрой шваброй, и давешнюю кудрявую санитарку, державшую в руке стеклянную банку с фиолетовым спиртом, из которой торчали палочки термометров.
— Нате-ка! — сказала санитарка, подавая Батыреву термометр. Она улыбнулась ему, как старому знакомому. Он уже знал, что нравится ей, и самодовольно усмехнулся.
Санитарка не суетливо, но быстро двигалась между койками, настойчиво будила больных, раздавала им термометры, ставила под койки баночки для анализов. Захлопнув по пути форточку, она снова подошла к Батыреву и сказала, что после завтрака он «назначен в рентгеновский кабинет для снимка головы... Может, там у вас какая трещинка».
Окна, рассвеченные морозными узорами, нежно розовели. День обешал быть солнечным и студеным. На листьях фикуса уже дрожали нежные светлые блики, и такие же светлые пятнышки лежали на стене и на позолоченной раме натюрморта.
Батырев подумал о том, что все-таки правильно решил вчера «задержаться» в госпитале. «К лекарственному духу привыкну, а поваляться, почитать и отоспаться всласть, что ни говори, приятно...»
Подсунув под ухо наушник, слушая музыку, он с улыбкой наблюдал, как хорошенькая санитарка помогала умываться тяжело больным. Батыреву захотелось, чтобы она вот так же заботливо поухаживала за ним. Он попросил ее принести умыться, пожаловавшись на сильное головокружение.
Она удивленно поглядела на него, но молча подала таз, мыло и стала щедро лить в его сложенные ковшиком ладони тепловатую воду из кувшина.
Было страшно неудобно и непривычно умываться полулежа, но Батырева уже разбирал бесшабашный лукавый бес, тот самый, что подтолкнул его купить, не думая о последствиях, наркотические папиросы, поцеловать Дусю, завязать интрижку с Меркуловой, угнать машину командующего...
Умывшись, он поблагодарил санитарку и с аппетитом принялся за принесенный завтрак.
В палату вошел заместитель начальника госпиталя по хозяйственной части и приказал следовавшей за ним дежурной сестре оклеить оконные стекла бумажными полосками на случай возможного повторения подземных толчков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59