Народ говорит: «Рыбак рыбака видит издалека». Есть какая-то неосознаваемая порой сила взаимного притяжения между людьми, сходными по характерам или по устремлениям. О Меркулове поговаривали, что он излишне требователен, непримирим. Его побаивались. Однако эти слухи не только не отталкивали Светова, но, наоборот, почему-то убеждали его в том, что начальник политотдела сумеет правильно оцепить мысли опального, как Светов сам себя называл, командира корабля. Спетом нуждался в поддержке, хотя бы для того, чтобы получить задание, в котором он мог бы по-настоящему проявить свои силы. «Ждешь поддержки, а получишь «фитиль», — подумал он и все же решился: «Была не была». Он поймал рукой несколько снежинок, почувствовал, как они растаяли на ладони. Затем Светов остановил такси и поехал в гавань. По слухам, начальник политотдела дневал и ночевал на флагманском корабле.
Светов не позволял себе колебаться в раз принятом решении. Поднявшись на «Морскую державу», он тотчас же направился к каюте Меркулова, постучался, распахнул дверь и, разочарованный, остановился на пороге. Меркулова в каюте не было, за его столом сидел заместитель начальника политотдела капитан 2 ранга
Порядов. Разочарование было так велико, что Светов даже забыл поздороваться. Порядов поднял голову.
— Проходите, Игорь Николаевич. Садитесь. Светов пожал протянутую ему руку и сел у стола.
— Как погода? — спросил безразлично Порядов.
— Снежок... — в тон ответил Светов.
Порядов не спросил, зачем пришел Светов, и тот, раздумывая, смотрел на Порядова. У заместителя начальника политотдела было выразительное лицо: высокий лоб, умные, чуть навыкате глаза, крупный нос. Только кожа, особенно на висках, отливала болезненной желтизной, как у людей, мало бывающих на свежем воздухе (явление исключительно редкое у моряков).
— Давненько не виделись, Викентий Захарович. Про «Дерзновенный» вы словно забыли, — сказал Светов. Он не мог долго сидеть молча.
— Дела... — неопределенно заметил Порядов. — Вот срочно готовлю материалы о пропагандистах для начальника.
— А сам он где же?
— Должен прийти. — Взгляд Порядова скользнул по какой-то бумажке. — Вы извините меня, минут через пять — десять закончу. Потолкуем.
Светов кивнул головой, хотя, собственно, с Порядо-вым толковать ему было не о чем. Порядов принадлежал к той теперь уже незначительной категории политработников, которые на флоте не проходили службы с азов и не чувствовали себя специалистами военно-морского дела. Он превосходно разбирался в партийном хозяйстве, во всем, что имело отношение к пропаганде и агитации, — лекциям, докладам, беседам, стенным и радиогазетам... Порядов умел согласовывать свою деятельность с общими указаниями штаба так, чтобы партийная работа не отрывалась от задач боевой подготовки. И за все это вместе взятое его по заслугам ценили. И все же, пребывая на корабле, он старательно очерчивал узкий круг вопросов, по которым разрешал себе иметь самостоятельное мнение. И если, например, на первых порах Светов высказывал Порядову смелое суждение, касавшееся использования корабельных механизмов или планов боевой
учебы, то тот, не споря, но и не поддерживая, только делал пометки в своей записной книжке для доклада начальнику штаба или командующему.
Словом, для разговора, с которым пришел Светов, Порядов не подходил. Светову стало скучно. Надоело смотреть на склоненную голову Порядова. «Контора пишет...», — подумал он с досадой.
Порядов дописал последнюю строчку доклада. Захлопнул папку, сказал Светову:
— Я вас слушаю.
— А начальник когда придет?
— Жду с минуты на минуту. Но, может быть, и я смогу решить? Если надо организовать на «Дерзновенном» лекцию или доклад...
— Вот, вот...,— перебил Светов, — вы думаете, что в политотдел только и можно прийти по поводу лекции или доклада. Как будто у нас здесь не флотский политический орган, а департамент культуры и просвещения.
Порядов досадливо поморщился. Перебирая лежащие на столе бумаги, приводя их в порядок, озабоченно спросил:
— Ну, что у вас случилось? Докладывайте! — Он был убежден, что только важное происшествие на корабле могло толкнуть командира «Дерзновенного» на разговор в таком тоне.
— А если все в порядке?
Порядов удивленно поглядел на Светова, хотел было рассердиться, но в это время зазвонил телефон и он взял трубку.
— Да, готово, товарищ начальник!.. Когда?..
— Прошу на секунду трубку, — тихо сказал Светов. Порядов невозмутимо, будто не слышал просьбы
Светова, продолжал разговор. Затем закончил: — С вами хочет говорить командир «Дерзновенного».
Светов взял трубку, попросил Меркулова о личной встрече.
— До утра терпит? — донесся до него голос начальника политотдела.
— Терпит, товарищ капитан первого ранга.
— Значит, завтра...
Светов повернулся к Порядову. Поблагодарил, попрощался и, уже уходя, в дверях, добавил:
— Извините, что отвлек вас от дела, и за скверный характер тоже. А на «Дерзновенный» приглашаю, хозяин я лучше, чем гость.
Порядов осуждающе посмотрел ему вслед. «Колючий человек. С чем это он рвется к Меркулову?» У самого Порядова отношения с начальником политотдела складывались как нельзя хуже.
Негромкое дребезжание звонка разбудило Высотина. Еще сонный, он пошарил по тумбочке и, найдя будильник, в звонок которого была подложена вата, поднес его к лицу. Светящиеся зеленоватым светом стрелки показывали шесть часов утра. Пора вставать! «Морская держава» стояла на рейде, и Высотину нужно было поспеть на рейсовый катер, прибывающий к кораблю до подъема флага. Это требование о явке на службу к началу корабельных работ и занятий касалось всех без исключения офицеров, отпущенных на берег.
Высотин, оберегая сон Анны, тихо встал с постели. В спальне было тепло и сумрачно. Поздний зимний рассвет еще и не брезжил. Из детской комнаты, дверь в которую была приоткрыта, донесся слабый крик. Высотин вошел в детскую, освещенную лампой-ночником, поднял упавшую с сережиной кровати подушку и подложил ее под голову разметавшегося во сне мальчика. Ниночка в своей кроватке, задернутой кружевным по-.логом, лежала с закрытыми глазами, но уже ворочалась, морщась и посапывая, готовая разразиться плачем. Ее постелька была мокрой. Высотин снял с радиатора парового отопления приготовленную с вечера Анной свежую фланелевую простынку, одной рукой приподнял дочь, а другой быстро поменял мокрую простынку на сухую и теплую.
Ниночка успокоилась. Он постоял еще немного, покачивая ее кроватку, испытывая странно нежные и добрые, до сих пор не изведанные им, чувства.
Дочь была его кровной частицей, каким-то особым выражением его самого. С каждым днем он все больше и больше привязывался к ней. С ее появлением на свет в чем-то изменилось и его отношение к Сереже. Он стремился относиться к мальчику так же, как к дочери, и
внешне это ему удавалось, но в душе он сознавал, что это совсем не то. Его отцовское чувство восставало эгоистично и властно всякий раз, когда он пытался делить поровну свою любовь между детьми. Он все острее сознавал, что не может заставить себя любить Сережу так же, как дочь. И Анна инстинктивно чувствовала это. Что же поделаешь? Ведь для Анны Сережа и Ниночка были ее детьми, для него же — только Ниночка. Он знал, что и впредь эта ненормальность не исчезнет просто сама по себе, и это тревожило его, потому что сказывалось все чаще на отношениях с Анной.
Высотин вышел из детской в ванную, принял по давно заведенной привычке холодный душ, побрился и стал одеваться. Услышав его шаги, проснулась бабушка Анфуся и уже возилась на кухне, готовя ему завтрак. Он съел бутерброд, выпил чашку кофе и, собираясь уходить, стал перекладывать в китель деньги и документы из карманов лыжной куртки. Делал он это машинально, продолжая думать о вчерашней размолвке с Анной. Вдруг новая тревога охватила его. Он снова вынул документы из кителя и выложил их на стол. Ни в партбилете, ни в воинском удостоверении личности не было пропуска на партийный актив. Он хорошо помнил, что, получив в политотделе пропуск, положил его рядом с партбилетом. «Куда же он мог деться?!» Высотин еще раз обшарил карманы лыжной куртки, вытряс из бумажника все деньги и старые квитанции, открыл ящик письменного стола и переворошил тщательно уложенные стопки бумаги и письма, потом, понимая, что делает совсем не то, что надо, — ведь нелепо искать пропуск в ящике письменного стола, куда ты его никогда не клал, — опустился на стул в раздумье.
«Неужели потерял?..» От этой мысли ему стало не по себе.Он постарался восстановить в памяти прошедший воскресный день. Ему припомнилось, что партбилет и удостоверение личности он переложил в карман лыжной куртки, собираясь,с Анной на прогулку. Анне понадобилась английская булавка. Он отдал ей свою. Потом они заторопились... Да, да... Лацкан кармана он второпях, конечно, не застегнул. Вот оно что... Вдруг все стало ясно: утеря могла произойти только там, в роще, у пня, где он барахтался в снегу с Анной.
человек, знавший, что такое война, озлобленный ее, муками.
— Голова гудит... У тебя табак есть?
— Весь вышел... — ответил Высотин.
— Жаль, — сказал старший политрук. От его повязки шел сильный запах иодоформа. — Второй день не курю...
— На берегу вам достану, — пообещал Высотин. Их разговор прервала начавшаяся артиллерийская канонада. Фонтанами вскинулась и осела вода. Катер, лавируя, делал зигзаги, стараясь уйти из-под обстрела. Вдруг на палубном настиле вспыхнуло пламя, и взрывная волна оглушила и швырнула куда-то Высотина.
Он очнулся уже в воде. Неподалеку пылал, как жаркий костер, катер. Доносились вопли и стоны людей. Затем пламя исчезло—катер затонул, и все вдруг погрузилось во тьму.
Высотин то терял сознание, то снова приходил в себя. Силы постепенно оставляли его, коченело тело, намокшая одежда мешала плыть. Понимая, что гибнет, он закричал. Уже захлебываясь, он почувствовал, как кто-то схватил его за волосы и потащил за собой.
Человек, плывший впереди, тоже выбивался из сил, он чертыхался, стонал, но не бросал Высотина. Сколько времени так продолжалось — кто знает. Единственное, что осталось в памяти Высотина, — осклизлое бревно, за которое он никак не мог уцепиться, и обидная ругань человека, поддерживавшего его на воде. Утром бревно прибило течением к берегу. Двое вконец обессиленных людей лежали на песке, точно .трупы. Один из них зашевелился, сделал попытку подняться и упал; другой, повернув забинтованную голову, долго глядел на лежащего рядом с ним человека и, выплюнув набившийся в рот песок, прохрипел:
— Говорил тебе, черт, дадут они нам пить, так и вышло...
Четверо суток Высотин и старший политрук Меркулов (так звали человека, который спас ему жизнь) находились в медсанбате.В первый же день, едва придя в себя и перебирая в памяти события минувшей ночи, Высотин долго рассматривал своего спасителя. Меркулов полулежал, подложив под спину подушки, кривя губы и посасывая пу-
стую трубку. Щеки у него были впалые, кожа землистая, заросшая жесткой щетиной, в глазах недобрый металлический блеск. У сестры, которая подсела к нему, он попросил табаку, а когда та сказала, что курить в палате нельзя, послал к черту. Молоденькому лейтенанту, легко раненному, но от жалости к себе беспрерывно стонавшему, процедил сквозь зубы: «Помолчи, мамаша гладить по головке не придет!» «Ну и характер», — подумал Высотин. Он приподнялся на локте, ему хотелось сказать своему спасителю что-нибудь такое, от чего потеплели бы его глаза, что заставило бы его хоть немного смягчиться.
— Товарищ... Спасибо... — сказал Высотин. Неожиданно для самого себя он так взволновался, что не мог подобрать слов.
— А, очнулся? — сказал Меркулов, не поворачивая головы. И добавил с усмешкой: — Теперь, значит, как полагается в книжках, один мужественный человек будет благодарить другого за жизнь, другой мужественный человек—говорить: «Ничего, мол, особенного не сделал». А все вокруг будут умиляться, — Меркулов вынул пустую трубку изо рта и сплюнул.
— Как же так?.. — только и нашелся сказать Высотин. Он не понимал, почему Меркулов сердится.
— А так. Я считаю — долг платежом красен, — сказал Меркулов, поворачиваясь к Высотину. — А ты?
— Придется, и я жизни не пожалею... Меркулов покосился на Высотина.
— Придется там или не придется, а пока достань мне табаку, ты, помнится, на катере обещал.
Высотин хотел сказать, что не в силах подняться, но Меркулов холодно, с усмешкой, смотрел на него, и Высотин вдруг рассердился. Он решительно спустил ноги на пол, встал, но тут же свалился на кровать, полежал немного, снова поднялся и, держась за спинки кроватей, пошатываясь, пошел к двери.
Меркулов продолжал следить за Высотиным. Раненный в ногу капитан вытащил из-под матраца кисет и протянул его Высотину.
— Возьмите!
...Меркулов набил трубку, затянулся и рассмеялся.
— Теперь вижу, моряк, какой ты человек, быть нам побратимами, если еще встретимся, — сказал он весело. — Зови меня просто Борис, без всяких официаль-ностей.
Так началась их госпитальная дружба. В ней, правда, не было того тепла, которого хотелось бы тогда совсем молодому Высотину, но внутренняя сила, ощущавшаяся в Меркулове, покоряла его.
Они расстались, как расстаются на фронте, с шуткой: встретимся, мол, в шесть часов вечера после войны... Переписки между ними не было, так как Меркулов не предложил обменяться адресами.
Сложные чувства удивления, радости, сомнения — тот ли? — пережил Высотин, когда узнал, что на место внезапно умершего Звенигорода прибыл Меркулов.
Представившись официально (хотя как работник штаба он и не обязан был это делать), Высотин в упор разглядывал сидевшего за столом Меркулова. «Он, конечно, он, лицо постарело, но такой же жилистый, крепкий, те же глаза. Узнаёт он меня или нет?»
— Высотин? — переспросил Меркулов, не поднимая головы от лежащих на столе бумаг.
— Да, товарищ капитан первого ранга.
— Знавал одного такого... Так это ты и есть? — Меркулов поднялся из-за стола и без улыбки шагнул навстречу.— Он крепко пожал Высотину руку и указал на стул. — Садись.
— Я очень рад встрече...
Меркулов, однако, как будто и не обратил внимания на слова Высотина. Он снова сел за стол и немедля с пристрастием, подробно, стал расспрашивать о службе в штабе.
Совсем не так, конечно, представлял себе Высотин первую встречу с человеком, которому он обязан был жизнью, но что ж поделаешь?.. Впрочем, и делового разговора у них тогда тоже не получилось. Меркулов выглядел раздраженным и, казалось, ставил под сомнение достигнутые соединением успехи.
— Почему вы, — Высотин невольно подчеркнул это «вы», более естественное, чем дружеское «ты», поскольку разговор сразу принял официальный характер,—почему вы хотите видеть все в черном свете?
Меркулов скупо улыбнулся, вдруг наклонился к Высотину и, блестя глазами, сказал отрывисто:
— Как, по-твоему, должен вести себя офицер, получив новое назначение?
У Меркулова лицо было смуглое и как бы заостренное. Вернее, оно казалось таким оттого, что прямые черные волосы были гладко зачесаны назад, подбородок был узок, лоб широк, нос прямой с маленькой горбинкой. Глаза, темные, горячие, смотрели, будто пронизывали. Несколько странная внешность для потомственного сибиряка, каким был Меркулов. Но он считал свой род еще от тех казаков, какие пришли в Сибирь вместе с Ермаком и чья кровь смешалась с кровью присоединенных к России племен.
— Вопрос не праздный, принципиальный, и отвечай прямо, — подчеркнул Меркулов тоном приказа, точно Высотин обязан был держать перед ним ответ.
— Прежде, всего такому офицеру надо разобраться в новых делах, — ответил Высотин.
— А я думаю так: прежде всего надо определить свой подход к делу. И он может быть только один: ничем не умиляться.
— А если есть чем?
— Вот этого-то «если» нельзя себе позволять. Чувствую, что у вас тут не все ладно.
Высотин промолчал. Штабным работником он стал недавно и считал, что ему еще надо многому научиться, прежде чем подвергать сомнению действия своего начальства. Да и безапелляционность Меркулова была ему не по сердцу. Высотин вытащил было из кармана портсигар, собираясь перевести разговор на другую тему, но Меркулов, словно угадав его намерение, поворошив бумаги на столе, сухо сказал:
— Вижу, о деле говорить не хочешь. Ну, а лирикой займемся как-нибудь дома на досуге.
Так они и расстались. И хотя с тех пор прошло уже около двух месяцев, поговорить по душам не удалось. Меркулов ушел с головой в работу, почти не сходил на берег и Высотина к себе не звал.
...Высотин глубоко затянулся, и закашлялся от едкого дыма горящего картона. Папироса была докурена, как говорят, «до фабрики». Пора... Через несколько минут он уже входил в каюту Меркулова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Светов не позволял себе колебаться в раз принятом решении. Поднявшись на «Морскую державу», он тотчас же направился к каюте Меркулова, постучался, распахнул дверь и, разочарованный, остановился на пороге. Меркулова в каюте не было, за его столом сидел заместитель начальника политотдела капитан 2 ранга
Порядов. Разочарование было так велико, что Светов даже забыл поздороваться. Порядов поднял голову.
— Проходите, Игорь Николаевич. Садитесь. Светов пожал протянутую ему руку и сел у стола.
— Как погода? — спросил безразлично Порядов.
— Снежок... — в тон ответил Светов.
Порядов не спросил, зачем пришел Светов, и тот, раздумывая, смотрел на Порядова. У заместителя начальника политотдела было выразительное лицо: высокий лоб, умные, чуть навыкате глаза, крупный нос. Только кожа, особенно на висках, отливала болезненной желтизной, как у людей, мало бывающих на свежем воздухе (явление исключительно редкое у моряков).
— Давненько не виделись, Викентий Захарович. Про «Дерзновенный» вы словно забыли, — сказал Светов. Он не мог долго сидеть молча.
— Дела... — неопределенно заметил Порядов. — Вот срочно готовлю материалы о пропагандистах для начальника.
— А сам он где же?
— Должен прийти. — Взгляд Порядова скользнул по какой-то бумажке. — Вы извините меня, минут через пять — десять закончу. Потолкуем.
Светов кивнул головой, хотя, собственно, с Порядо-вым толковать ему было не о чем. Порядов принадлежал к той теперь уже незначительной категории политработников, которые на флоте не проходили службы с азов и не чувствовали себя специалистами военно-морского дела. Он превосходно разбирался в партийном хозяйстве, во всем, что имело отношение к пропаганде и агитации, — лекциям, докладам, беседам, стенным и радиогазетам... Порядов умел согласовывать свою деятельность с общими указаниями штаба так, чтобы партийная работа не отрывалась от задач боевой подготовки. И за все это вместе взятое его по заслугам ценили. И все же, пребывая на корабле, он старательно очерчивал узкий круг вопросов, по которым разрешал себе иметь самостоятельное мнение. И если, например, на первых порах Светов высказывал Порядову смелое суждение, касавшееся использования корабельных механизмов или планов боевой
учебы, то тот, не споря, но и не поддерживая, только делал пометки в своей записной книжке для доклада начальнику штаба или командующему.
Словом, для разговора, с которым пришел Светов, Порядов не подходил. Светову стало скучно. Надоело смотреть на склоненную голову Порядова. «Контора пишет...», — подумал он с досадой.
Порядов дописал последнюю строчку доклада. Захлопнул папку, сказал Светову:
— Я вас слушаю.
— А начальник когда придет?
— Жду с минуты на минуту. Но, может быть, и я смогу решить? Если надо организовать на «Дерзновенном» лекцию или доклад...
— Вот, вот...,— перебил Светов, — вы думаете, что в политотдел только и можно прийти по поводу лекции или доклада. Как будто у нас здесь не флотский политический орган, а департамент культуры и просвещения.
Порядов досадливо поморщился. Перебирая лежащие на столе бумаги, приводя их в порядок, озабоченно спросил:
— Ну, что у вас случилось? Докладывайте! — Он был убежден, что только важное происшествие на корабле могло толкнуть командира «Дерзновенного» на разговор в таком тоне.
— А если все в порядке?
Порядов удивленно поглядел на Светова, хотел было рассердиться, но в это время зазвонил телефон и он взял трубку.
— Да, готово, товарищ начальник!.. Когда?..
— Прошу на секунду трубку, — тихо сказал Светов. Порядов невозмутимо, будто не слышал просьбы
Светова, продолжал разговор. Затем закончил: — С вами хочет говорить командир «Дерзновенного».
Светов взял трубку, попросил Меркулова о личной встрече.
— До утра терпит? — донесся до него голос начальника политотдела.
— Терпит, товарищ капитан первого ранга.
— Значит, завтра...
Светов повернулся к Порядову. Поблагодарил, попрощался и, уже уходя, в дверях, добавил:
— Извините, что отвлек вас от дела, и за скверный характер тоже. А на «Дерзновенный» приглашаю, хозяин я лучше, чем гость.
Порядов осуждающе посмотрел ему вслед. «Колючий человек. С чем это он рвется к Меркулову?» У самого Порядова отношения с начальником политотдела складывались как нельзя хуже.
Негромкое дребезжание звонка разбудило Высотина. Еще сонный, он пошарил по тумбочке и, найдя будильник, в звонок которого была подложена вата, поднес его к лицу. Светящиеся зеленоватым светом стрелки показывали шесть часов утра. Пора вставать! «Морская держава» стояла на рейде, и Высотину нужно было поспеть на рейсовый катер, прибывающий к кораблю до подъема флага. Это требование о явке на службу к началу корабельных работ и занятий касалось всех без исключения офицеров, отпущенных на берег.
Высотин, оберегая сон Анны, тихо встал с постели. В спальне было тепло и сумрачно. Поздний зимний рассвет еще и не брезжил. Из детской комнаты, дверь в которую была приоткрыта, донесся слабый крик. Высотин вошел в детскую, освещенную лампой-ночником, поднял упавшую с сережиной кровати подушку и подложил ее под голову разметавшегося во сне мальчика. Ниночка в своей кроватке, задернутой кружевным по-.логом, лежала с закрытыми глазами, но уже ворочалась, морщась и посапывая, готовая разразиться плачем. Ее постелька была мокрой. Высотин снял с радиатора парового отопления приготовленную с вечера Анной свежую фланелевую простынку, одной рукой приподнял дочь, а другой быстро поменял мокрую простынку на сухую и теплую.
Ниночка успокоилась. Он постоял еще немного, покачивая ее кроватку, испытывая странно нежные и добрые, до сих пор не изведанные им, чувства.
Дочь была его кровной частицей, каким-то особым выражением его самого. С каждым днем он все больше и больше привязывался к ней. С ее появлением на свет в чем-то изменилось и его отношение к Сереже. Он стремился относиться к мальчику так же, как к дочери, и
внешне это ему удавалось, но в душе он сознавал, что это совсем не то. Его отцовское чувство восставало эгоистично и властно всякий раз, когда он пытался делить поровну свою любовь между детьми. Он все острее сознавал, что не может заставить себя любить Сережу так же, как дочь. И Анна инстинктивно чувствовала это. Что же поделаешь? Ведь для Анны Сережа и Ниночка были ее детьми, для него же — только Ниночка. Он знал, что и впредь эта ненормальность не исчезнет просто сама по себе, и это тревожило его, потому что сказывалось все чаще на отношениях с Анной.
Высотин вышел из детской в ванную, принял по давно заведенной привычке холодный душ, побрился и стал одеваться. Услышав его шаги, проснулась бабушка Анфуся и уже возилась на кухне, готовя ему завтрак. Он съел бутерброд, выпил чашку кофе и, собираясь уходить, стал перекладывать в китель деньги и документы из карманов лыжной куртки. Делал он это машинально, продолжая думать о вчерашней размолвке с Анной. Вдруг новая тревога охватила его. Он снова вынул документы из кителя и выложил их на стол. Ни в партбилете, ни в воинском удостоверении личности не было пропуска на партийный актив. Он хорошо помнил, что, получив в политотделе пропуск, положил его рядом с партбилетом. «Куда же он мог деться?!» Высотин еще раз обшарил карманы лыжной куртки, вытряс из бумажника все деньги и старые квитанции, открыл ящик письменного стола и переворошил тщательно уложенные стопки бумаги и письма, потом, понимая, что делает совсем не то, что надо, — ведь нелепо искать пропуск в ящике письменного стола, куда ты его никогда не клал, — опустился на стул в раздумье.
«Неужели потерял?..» От этой мысли ему стало не по себе.Он постарался восстановить в памяти прошедший воскресный день. Ему припомнилось, что партбилет и удостоверение личности он переложил в карман лыжной куртки, собираясь,с Анной на прогулку. Анне понадобилась английская булавка. Он отдал ей свою. Потом они заторопились... Да, да... Лацкан кармана он второпях, конечно, не застегнул. Вот оно что... Вдруг все стало ясно: утеря могла произойти только там, в роще, у пня, где он барахтался в снегу с Анной.
человек, знавший, что такое война, озлобленный ее, муками.
— Голова гудит... У тебя табак есть?
— Весь вышел... — ответил Высотин.
— Жаль, — сказал старший политрук. От его повязки шел сильный запах иодоформа. — Второй день не курю...
— На берегу вам достану, — пообещал Высотин. Их разговор прервала начавшаяся артиллерийская канонада. Фонтанами вскинулась и осела вода. Катер, лавируя, делал зигзаги, стараясь уйти из-под обстрела. Вдруг на палубном настиле вспыхнуло пламя, и взрывная волна оглушила и швырнула куда-то Высотина.
Он очнулся уже в воде. Неподалеку пылал, как жаркий костер, катер. Доносились вопли и стоны людей. Затем пламя исчезло—катер затонул, и все вдруг погрузилось во тьму.
Высотин то терял сознание, то снова приходил в себя. Силы постепенно оставляли его, коченело тело, намокшая одежда мешала плыть. Понимая, что гибнет, он закричал. Уже захлебываясь, он почувствовал, как кто-то схватил его за волосы и потащил за собой.
Человек, плывший впереди, тоже выбивался из сил, он чертыхался, стонал, но не бросал Высотина. Сколько времени так продолжалось — кто знает. Единственное, что осталось в памяти Высотина, — осклизлое бревно, за которое он никак не мог уцепиться, и обидная ругань человека, поддерживавшего его на воде. Утром бревно прибило течением к берегу. Двое вконец обессиленных людей лежали на песке, точно .трупы. Один из них зашевелился, сделал попытку подняться и упал; другой, повернув забинтованную голову, долго глядел на лежащего рядом с ним человека и, выплюнув набившийся в рот песок, прохрипел:
— Говорил тебе, черт, дадут они нам пить, так и вышло...
Четверо суток Высотин и старший политрук Меркулов (так звали человека, который спас ему жизнь) находились в медсанбате.В первый же день, едва придя в себя и перебирая в памяти события минувшей ночи, Высотин долго рассматривал своего спасителя. Меркулов полулежал, подложив под спину подушки, кривя губы и посасывая пу-
стую трубку. Щеки у него были впалые, кожа землистая, заросшая жесткой щетиной, в глазах недобрый металлический блеск. У сестры, которая подсела к нему, он попросил табаку, а когда та сказала, что курить в палате нельзя, послал к черту. Молоденькому лейтенанту, легко раненному, но от жалости к себе беспрерывно стонавшему, процедил сквозь зубы: «Помолчи, мамаша гладить по головке не придет!» «Ну и характер», — подумал Высотин. Он приподнялся на локте, ему хотелось сказать своему спасителю что-нибудь такое, от чего потеплели бы его глаза, что заставило бы его хоть немного смягчиться.
— Товарищ... Спасибо... — сказал Высотин. Неожиданно для самого себя он так взволновался, что не мог подобрать слов.
— А, очнулся? — сказал Меркулов, не поворачивая головы. И добавил с усмешкой: — Теперь, значит, как полагается в книжках, один мужественный человек будет благодарить другого за жизнь, другой мужественный человек—говорить: «Ничего, мол, особенного не сделал». А все вокруг будут умиляться, — Меркулов вынул пустую трубку изо рта и сплюнул.
— Как же так?.. — только и нашелся сказать Высотин. Он не понимал, почему Меркулов сердится.
— А так. Я считаю — долг платежом красен, — сказал Меркулов, поворачиваясь к Высотину. — А ты?
— Придется, и я жизни не пожалею... Меркулов покосился на Высотина.
— Придется там или не придется, а пока достань мне табаку, ты, помнится, на катере обещал.
Высотин хотел сказать, что не в силах подняться, но Меркулов холодно, с усмешкой, смотрел на него, и Высотин вдруг рассердился. Он решительно спустил ноги на пол, встал, но тут же свалился на кровать, полежал немного, снова поднялся и, держась за спинки кроватей, пошатываясь, пошел к двери.
Меркулов продолжал следить за Высотиным. Раненный в ногу капитан вытащил из-под матраца кисет и протянул его Высотину.
— Возьмите!
...Меркулов набил трубку, затянулся и рассмеялся.
— Теперь вижу, моряк, какой ты человек, быть нам побратимами, если еще встретимся, — сказал он весело. — Зови меня просто Борис, без всяких официаль-ностей.
Так началась их госпитальная дружба. В ней, правда, не было того тепла, которого хотелось бы тогда совсем молодому Высотину, но внутренняя сила, ощущавшаяся в Меркулове, покоряла его.
Они расстались, как расстаются на фронте, с шуткой: встретимся, мол, в шесть часов вечера после войны... Переписки между ними не было, так как Меркулов не предложил обменяться адресами.
Сложные чувства удивления, радости, сомнения — тот ли? — пережил Высотин, когда узнал, что на место внезапно умершего Звенигорода прибыл Меркулов.
Представившись официально (хотя как работник штаба он и не обязан был это делать), Высотин в упор разглядывал сидевшего за столом Меркулова. «Он, конечно, он, лицо постарело, но такой же жилистый, крепкий, те же глаза. Узнаёт он меня или нет?»
— Высотин? — переспросил Меркулов, не поднимая головы от лежащих на столе бумаг.
— Да, товарищ капитан первого ранга.
— Знавал одного такого... Так это ты и есть? — Меркулов поднялся из-за стола и без улыбки шагнул навстречу.— Он крепко пожал Высотину руку и указал на стул. — Садись.
— Я очень рад встрече...
Меркулов, однако, как будто и не обратил внимания на слова Высотина. Он снова сел за стол и немедля с пристрастием, подробно, стал расспрашивать о службе в штабе.
Совсем не так, конечно, представлял себе Высотин первую встречу с человеком, которому он обязан был жизнью, но что ж поделаешь?.. Впрочем, и делового разговора у них тогда тоже не получилось. Меркулов выглядел раздраженным и, казалось, ставил под сомнение достигнутые соединением успехи.
— Почему вы, — Высотин невольно подчеркнул это «вы», более естественное, чем дружеское «ты», поскольку разговор сразу принял официальный характер,—почему вы хотите видеть все в черном свете?
Меркулов скупо улыбнулся, вдруг наклонился к Высотину и, блестя глазами, сказал отрывисто:
— Как, по-твоему, должен вести себя офицер, получив новое назначение?
У Меркулова лицо было смуглое и как бы заостренное. Вернее, оно казалось таким оттого, что прямые черные волосы были гладко зачесаны назад, подбородок был узок, лоб широк, нос прямой с маленькой горбинкой. Глаза, темные, горячие, смотрели, будто пронизывали. Несколько странная внешность для потомственного сибиряка, каким был Меркулов. Но он считал свой род еще от тех казаков, какие пришли в Сибирь вместе с Ермаком и чья кровь смешалась с кровью присоединенных к России племен.
— Вопрос не праздный, принципиальный, и отвечай прямо, — подчеркнул Меркулов тоном приказа, точно Высотин обязан был держать перед ним ответ.
— Прежде, всего такому офицеру надо разобраться в новых делах, — ответил Высотин.
— А я думаю так: прежде всего надо определить свой подход к делу. И он может быть только один: ничем не умиляться.
— А если есть чем?
— Вот этого-то «если» нельзя себе позволять. Чувствую, что у вас тут не все ладно.
Высотин промолчал. Штабным работником он стал недавно и считал, что ему еще надо многому научиться, прежде чем подвергать сомнению действия своего начальства. Да и безапелляционность Меркулова была ему не по сердцу. Высотин вытащил было из кармана портсигар, собираясь перевести разговор на другую тему, но Меркулов, словно угадав его намерение, поворошив бумаги на столе, сухо сказал:
— Вижу, о деле говорить не хочешь. Ну, а лирикой займемся как-нибудь дома на досуге.
Так они и расстались. И хотя с тех пор прошло уже около двух месяцев, поговорить по душам не удалось. Меркулов ушел с головой в работу, почти не сходил на берег и Высотина к себе не звал.
...Высотин глубоко затянулся, и закашлялся от едкого дыма горящего картона. Папироса была докурена, как говорят, «до фабрики». Пора... Через несколько минут он уже входил в каюту Меркулова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59