Сообщите, пожалуйста, об этом на верфь. Там главный инженер Высотина интересовалась. Пусть свяжется. А потом я с ней сам поговорю.
Панкратов пожал плечами, хотел было возразить, по туг же взял себя в руки и, глухо повторив: «Есть!», вышел из каюты.
«Это хорошо, что учение будем продолжать, — подумал Меркулов. — Все станет яснее. Но почему командующий ничего не говорит конкретно? Почему он тогда, перед болезнью, осуждал Светова, а сейчас как будто поддерживает его? Вот этого, по-моему, делать не следует. Хотя бы из принципа. Тот, кто сказал «А», должен сказать и «Б»...»
Высотин застегнул лежащую перед ним папку, собираясь последовать за Панкратовым. Но Серов, выйдя из-за стола, будто невзначай положил ему руку на плечо.
— Немалые задачи встанут перед партийными и комсомольскими организациями на новых учениях, — сказал, поднимаясь, Меркулов.
— Безусловно, — Серов подошел к нему вплотную: — Кстати, Борис Осипович, мне кажется, что и вы несколько переоценивали в последнее время наши успехи.
— Что же я конкретно перехвалил? — спросил Меркулов.
Серов пожал плечами.
— Время покажет. Трудности впереди большие. Так что лучше пока без славословий. Договорились?
— Хорошо, товарищ командующий. — Меркулов был раздосадован, но показать этого не хотел. Он попрощался и вышел.
Когда за ним захлопнулась дверь, Серов сказал задумчиво:
— Я хотел, чтобы вы, Андрей Константинович, остались, потому что хочу поставить перед вами особую задачу. Прошу вас параллельно с Ильей Потаповичем и независимо от него продумать план операции. Доложите об этом Панкратову.
Высотин посмотрел на командующего удивленно. И тот пояснил:
— Предстоящий бой таков, что ему не найдешь прямой аналогии в прошлом... в учебники не заглянешь. Новое оружие рождает новую тактику... словом, бой будущего... Думаю, каждому из нас следует дать возможность самостоятельно поразмыслить...
«Каждому из нас... командующему, начальнику штаба и мне». Высотин встал.
— Это высокое доверие, товарищ адмирал... Серов улыбнулся.
— Ну что ж, постарайтесь его оправдать. А то ведь, говорят, критиковать других легче всего... Л? — он засмеялся, взял Высотина за плечи и, повернув лицом к двери, шутливо подтолкнул... — Ну-ка, за работу!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Спустя три дня после описанных событий, в полдень морозного погожего февральского дня, за сотни миль от Белых Скал, в океане, произошло подводное землетрясение. Его зарегистрировали все сейсмографические станции мира.
Подземные толчки ощущались по всему приокеанью. Но особенно значительным было колебание почвы на полуострове Скалистом.
В очаге землетрясения, так называемом эпицентре, из недр океанской пучины поднялся водяной вал высотой во многие десятки метров. Этот вал и другие, последующие за ним, концентрическими кругами устремились во все стороны океана, затопляя многочисленные в этой части света мелкие острова, обрушиваясь водяными горами на бухты и заливы, смывая и сокрушая все на своем пути.
...За час до землетрясения Анна шла по Морскому проспекту, прижимая руки к груди, словно удерживала сердце или защищалась от резкого порывистого ветра. На душе у нее было тоскливо. Только что со службы она позвонила домой и наказала бабушке Анфусе вовремя отправить Сережу в школу, а сама, используя обеденный перерыв, направилась в поликлинику. «Ниночку потом накормлю, — решила она. — У врача буду ведь недолго».
Отказавшись от машины, Анна пошла пешком, чтобы рассеяться и хоть немного успокоиться. Но ничто не радовало ее сегодня: ни морозная даль широкого проспекта, ни голубоватое сияние выпавшего за ночь снега, расчерченного вкривь и вкось серыми тенями деревьев, ни зеркальные витрины магазинов, картинно выставившие напоказ товары. Пешеходы обгоняли Анну, но она ничего не замечала, погруженная в свои думы.
Врач, к которому она шла, был знакомым — та самая пожилая, говорящая басом женщина, которая принимала Ниночку. Эта женщина была сейчас главным гинекологом города. В поликлинике ее называли «Мать-начальница» — за строгость и доброту.
Предыдущие роды у Анны были тяжелыми. Несколько дней она находилась между жизнью и смертью. Известно, что трудные больные и врачи привязываются друг к другу. Это чувство сродни тому, какое бывает у фронтовых друзей, сблизившихся в борьбе со смертью. Мать-начальница и Анна считали себя друзьями, не раз приглашали друг друга в гости, но так и не собрались.
«Согласится ли она мне помочь?—думала Анна.— Что бы там ни говорил Андрей, делать аборт решено твердо. Во имя Сережи и Ниночки, во имя своей работы я обязана пожертвовать всем, чем угодно». Она мысленно представила себе существо, которое должно было бы появиться на свет и которое она решила уничтожить, и вся содрогнулась. Аборт норой начинал казаться ей убийством. Однако чувство это еще можно было погасить. «Но если бы по-другому складывались отношения с Андреем?.. — подумала она. — Нет, нет... В конце концов пустячная операция — и все. Так на это и надо смотреть». Анна морально подготовила себя. Теперь оставалось добиться разрешения, а это тоже отнюдь не просто. Закон не интересовался психологическими переживаниями женщины, ее желаниями, обстоятельствами ее жизни. Закон рассматривал таинство зачатия и рождения человека только как акт общественный и юридический. Анне, как и тысячам других женщин, трудно было примириться с этим. Но факт оставался фактом: в те годы аборты были запрещены. Если она не хотела отдавать себя в руки ненавистных ей знахарок и бабок,
нужно было говорить с медиками, силой обстоятельств превращенными в судей и чиновников.Анна не заметила, как дошла до поликлиники, думая о своем, как сняла пальто в гардеробе, как стала ждать в приемной очереди. Время текло медленно и тягостно. За окном розовел полдень; воробьи, облепившие телеграфный столб, прыгали на фарфоровых чашечках и проводах, словно живые знаки на нотных линиях, прочерченных в белесом небе. В приемную из коридора заглядывали женщины, проходили врачи и медицинские сестры, шурша накрахмаленными белыми халатами. Слышался плач детей, голоса матерей, успокаивающих ребят. За дощатой перегородкой, где помещалась регистратура, то и дело раздавались телефонные звонки. Несмотря на открытую форточку в окне, остро пахло камфорой, валерьянкой, иодом — особым медицинским запахом, свойственным всем аптекам, поликлиникам и консультациям матери и ребенка. Анна от нечего делать рассматривала плакаты, развешанные на стенах, толкующие о правильном кормлении грудных детей. Ей пришло на ум то время, когда она впервые стала матерью и ей в родильном доме рано утром, когда в окне едва брезжил майский голубоватый рассвет, показали Сережу, нечто удивительно красное, сморщенное, крикливое, но такое милое и родное, что она, стыдясь и страшно волнуясь, расплакалась счастливыми слезами. А санитарка, погрозив ей пальцем, даже не, дала дотронуться до ребенка.
Наконец открылась дверь, и Анна вошла к врачу. Мать-начальница встретила ее ласково, осмотрела, обняла и сказала:
— Поздравляю. Все нормально, глядишь, Анна Ивановна, скоро медаль материнства получишь.
Анна отрицательно покачала головой.
— Вы помните, что было в прошлый раз?
— Нет оснований ждать, что это повторится. — Мать-начальница стала мыть руки, плескаясь над умывальником. — Не будьте, милая, трусихой. Как в деревне говорят: «Дело дурацкое, не хитрое».
— Я очень, очень прошу вас учесть то, что было, — сказала Анна упавшим голосом. Других мотивов просить разрешения у нее не было.
Врач искоса поглядела на Анну. Вытерла руки. Сказала помогавшей санитарке:
— Ну-ка, милочка, сходи погуляй минут на десять, — и когда санитарка вышла, продолжала: — Страшно? — Она смотрела на Анну все понимающими глазами. Ей нельзя было соврать.
— Нет, не страшно. Но я не хочу. Мне сейчас нельзя ребенка, — честно призналась Анна. — Помогите.
Мать-начальница задумалась. Ежедневно она без околичностей выпроваживала таких просительниц. Закон был законом. Отступать от него она не могла, если здоровье женщины не оставляло места для сомнений. Но если хоть малейшее сомнение было, она позволяла себе решать по совести. Расспрашивала больную обо всей ее жизни подробно и сама определяла, использовать или не использовать «зацепку», чтобы добиться разрешения медицинской комиссии. Мать-начальницу уважали, да и врачебная этика не позволяла спорить с мнением опытного гинеколога.
— Неужели плохо в семье? — спросила она.
Анна вскинула голову. Ни с кем третьим ни за что не согласилась бы она обсуждать свои отношения с Андреем.
— Я прошу вас, если можете, поверить мне на слово,— Анна поднялась и прошлась нервно по комнате, — делаю это не по легкомыслию и трусости. Л если не верите, что ж... — Она остановилась у двери, рядом с металлическим со стеклянной дверцей шкафом, на полках которого лежали медицинские инструменты, бинты и медикаменты.
Врач невесело улыбнулась, глядя на ее решительное лицо.
— Ладно. Верю, Анна Ивановна. Постараюсь вам помочь... — она села за стол и принялась заполнять «историю болезни».
Анна смотрела на склоненную голову пожилой женщины, и странная мысль пришла к пей: какие невероятно огромные права даются порой: решать — появиться или не появиться на свет человеку.
...Анна не успела додумать, врач — дописать, санитарка—возвратиться, люди в коридоре и приемной поликлиники — дождаться своей очереди... Неожиданно нелепо подпрыгнули инструменты в стеклянном шкафу,
стулья сдвинулись с места, с потолка посыпалась штукатурка, чернила потекли по столу на белый халат врача. Потом перевернуло легкий стол, на стене за-зияла трещина, и Анна едва удержалась на ногах. Из коридора донесся чей-то истошный крик. Анна, не помня себя, выскочила в само собой распахнувшуюся дверь, а затем на улицу с толпой других женщин, детей, врачей и сестер. Повторившийся подземный толчок сшиб ее с ног. Она съехала по ступенькам и, сидя на тротуаре, удивленно смотрела на колени, на спустившиеся петли чулка. Улица, качаясь, вздрагивала, ветер крутил поземку, люди черными силуэтами на белом фоне бежали, подпрыгивая, как пьяные.
Раздался звон стекла. Какой-то шофер-любитель въехал на своем «Москвиче» в витрину магазина.
...Анна без пальто, с непокрытой головой мчалась по тротуару к дому. Там ведь были Ниночка и Сережа... Одна эта мысль стучала в ее голове. Где-то с крыши здания металлическим тембром хрипел репродуктор:
— Спокойствие, граждане! Белым Скалам опасность не угрожает. Паника может привести к жертвам! Спокойствие, еще раз спокойствие! Через несколько минут слушайте выступление кандидата географических наук...
Все-таки улица напоминала палубу идущего по морю корабля. И хоть дома не рушились, земля не проваливалась, но машины гудели тревожно, с деревьев дождем осыпался снег, тучей носились голуби и галки над развалившейся пожарной каланчой.
Анна ворвалась в квартиру. Дверь была распахнута настежь, по комнатам гулял ветер. В спальне, у Ниночкиной кроватки, сидела бабушка Анфуся в теплом платке и часто крестилась. На Ниночку были горой навалены одеяла. Она едва ворочалась под ними и только попискивала.
Сережа был в пальто, но почему-то в старой фуражке Андрея. В руках он держал игрушечный рупор из жести. Видно было, что он нисколько не испугался, а может быть, даже был доволен и чувствовал себя командиром корабля, пробивающегося сквозь ураган к неизведанным землям. Испугался он только, увидев Анну.
— Что с тобой, мамочка? — бросился он ей навстречу.
Анна на мгновенье крепко, до боли прижала сына к себе, оттолкнула и рванулась к дочери.
В маленьком домашнем репродукторе, сорвавшемся со стены и болтавшемся на проводе у самого пола, звучал спокойный мужской голос:
— Слабые толчки, которые мы ощущаем и, возможно, еще будем ощущать в нашем городе, не представляют опасности для жителей. Это не более чем отдаленное эхо, докатившееся до нас за несколько сот километров. Достаточно заклеить окна полосами бумаги...
Анна пришла в себя. Ей даже стало немного стыдно. Сережа притащил старую шубу и накинул ей на плечи, запер дверь.
— Уже буря кончилась, мамочка, — сказал он, — и почему ты такая нервная...
Анна невольно усмехнулась и огляделась. Все как будто было на месте. Только в столовой из форточки вырвало стекло. Она заткнула дыру диванной подушкой. Проговорила устало:
— Бабушка Анфуся, проверьте посуду.—Затем села к Ниночкиной постельке, притянула к себе на колени Сережу. Все самое дорогое было с ней. Нет, не все... не было Андрея. «Если бы родился еще сын, его можно было бы назвать Андрей», — мелькнула у Анны мысль, от которой почему-то стало и сладко, и тревожно.
...Бабушка Анфуся заклеивала оконные стекла бумажными полосами, нарезанными из газет, когда послышался звонок и вошла врач-гинеколог с Анниным пальто, переброшенным через руку.
— Ну вот и хорошо, — сказала она будничным тоном, посмотрев на Анну.—А меня вызвали на консультацию, я по дороге решила завезти...
— Спасибо... Не стоило беспокоиться. Я бы сама... Вы бы разделись, посидели... — Анна растерялась. Ей почему-то был неприятен этот визит, а почему, она и сама не знала.
— Некогда, милая. Дайте-ка я только одним глазком на Ниночку взгляну. Как-никак я ей вроде мать крестная.
— У нас еще холодно, — сказала Анна. Ей не хотелось вытаскивать Ниночку из кроватки.
Мать-начальница мельком только взглянула на Ниночку, но сказала привычно, снова перейдя на «ты»:
— Хорошая у тебя, Анна Ивановна, растет девка, — и добавила, кивнув на Сережу: — И сын — парень хоть куда. Ну, до свиданья.
Когда она ушла, Анна вздохнула с облегчением. Она только теперь сообразила, что все время боялась, как бы врач не заговорила о медицинской комиссии, разрешающей аборт. «А почему я этого боюсь?.. — Анна не ответила себе. — Пора на работу... Кто знает, что там сейчас?»—подумала она и, поручив детей попечительству Анфуси, заторопилась на верфь.
Утром того же дня Батырев получил неприятное задание. Железнодорожную ветку, которая вела от товарной станции к военному порту, накануне занесло снегом. Отживающая свой век старенькая «кукушка», обычно суетливо таскавшая товарные составы с продовольствием, горючим, вещевым имуществом, остановилась, не пройдя и трети пути, застряла в снегу и тревожно засвистела. Снегоочистители были заняты на главных магистралях, свободных рабочих рук, как всегда в таких случаях, не хватало, и железнодорожное начальство обратилось за' помощью к военному командованию. Панкратов, пользовавшийся любым случаем, чтобы посбить гвардейский гонор, приказал Светову выделить людей, а тот, в свою очередь, воспитывавший в строгости Ба-тырева, поручил ему командование этими людьми.
Морозное утро, когда заснеженная даль кажется сотканной из серебристых и синих нитей, когда над трубами жилищ раскидывается космами дым и скрип полозьев, башмаков, человеческие голоса разносятся необычно звонко, — все это сегодня казалось Батыреву отвратительным. Железнодорожная ветка пересекала пустынные окраинные улицы, застроенные домиками и бараками.
Матросы, разгоряченные работой, сняв полушубки, оставшись в холщевом рабочем платье, сбрасывали снег с железнодорожного пути, вокруг которого образовалось нечто вроде высокой снежной насыпи. Морякам была
поручена расчистка подъездных путей к продовольственным пакгаузам. Батырев в сторонке мерз и скучал. Он не захотел сменить щегольских ботинок на валенки, шинели—на полушубок и выглядел никому не нужным наблюдателем. Поглядывая на матросов, вслушиваясь в доносившиеся до него соленые шутки и прибаутки, он уже решил было послать кого-нибудь на корабль за валенками и поработать, чтобы согреться и развеселиться, однако сразу же передумал. Пребыванием на берегу можно было без особого риска воспользоваться и более разумно. Если бы Батырев был вполне честен с собой, он бы признался, что с самого начала у него зародилась мысль зайти к Елене Станиславовне. Он все вспоминал тот вечер, когда она сначала привлекла, а потом выставила его, и его тянуло к ней неудержимо. «Да, это женщина...» — Батыреву чертовски хотелось, чтобы она потеряла голову. Конечно, в этих мыслях было что-то подленькое, отчего Батыреву порой становилось не по себе. Но в конце концов он успокаивал себя тем, что припоминал подобные случаи из многих прочитанных им романов, где адюльтер вовсе не осуждался. Батырев многократно повторял про себя это иностранное, не вполне понятное, а потому казавшееся красивым слово, и дело приобретало совсем иную окраску.
Батырев знал, что правится женщинам. И все же, размышляя о своей будущей победе, он далеко не был в ней уверен и даже втайне побаивался услышать при новой встрече резковатое и холодное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Панкратов пожал плечами, хотел было возразить, по туг же взял себя в руки и, глухо повторив: «Есть!», вышел из каюты.
«Это хорошо, что учение будем продолжать, — подумал Меркулов. — Все станет яснее. Но почему командующий ничего не говорит конкретно? Почему он тогда, перед болезнью, осуждал Светова, а сейчас как будто поддерживает его? Вот этого, по-моему, делать не следует. Хотя бы из принципа. Тот, кто сказал «А», должен сказать и «Б»...»
Высотин застегнул лежащую перед ним папку, собираясь последовать за Панкратовым. Но Серов, выйдя из-за стола, будто невзначай положил ему руку на плечо.
— Немалые задачи встанут перед партийными и комсомольскими организациями на новых учениях, — сказал, поднимаясь, Меркулов.
— Безусловно, — Серов подошел к нему вплотную: — Кстати, Борис Осипович, мне кажется, что и вы несколько переоценивали в последнее время наши успехи.
— Что же я конкретно перехвалил? — спросил Меркулов.
Серов пожал плечами.
— Время покажет. Трудности впереди большие. Так что лучше пока без славословий. Договорились?
— Хорошо, товарищ командующий. — Меркулов был раздосадован, но показать этого не хотел. Он попрощался и вышел.
Когда за ним захлопнулась дверь, Серов сказал задумчиво:
— Я хотел, чтобы вы, Андрей Константинович, остались, потому что хочу поставить перед вами особую задачу. Прошу вас параллельно с Ильей Потаповичем и независимо от него продумать план операции. Доложите об этом Панкратову.
Высотин посмотрел на командующего удивленно. И тот пояснил:
— Предстоящий бой таков, что ему не найдешь прямой аналогии в прошлом... в учебники не заглянешь. Новое оружие рождает новую тактику... словом, бой будущего... Думаю, каждому из нас следует дать возможность самостоятельно поразмыслить...
«Каждому из нас... командующему, начальнику штаба и мне». Высотин встал.
— Это высокое доверие, товарищ адмирал... Серов улыбнулся.
— Ну что ж, постарайтесь его оправдать. А то ведь, говорят, критиковать других легче всего... Л? — он засмеялся, взял Высотина за плечи и, повернув лицом к двери, шутливо подтолкнул... — Ну-ка, за работу!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Спустя три дня после описанных событий, в полдень морозного погожего февральского дня, за сотни миль от Белых Скал, в океане, произошло подводное землетрясение. Его зарегистрировали все сейсмографические станции мира.
Подземные толчки ощущались по всему приокеанью. Но особенно значительным было колебание почвы на полуострове Скалистом.
В очаге землетрясения, так называемом эпицентре, из недр океанской пучины поднялся водяной вал высотой во многие десятки метров. Этот вал и другие, последующие за ним, концентрическими кругами устремились во все стороны океана, затопляя многочисленные в этой части света мелкие острова, обрушиваясь водяными горами на бухты и заливы, смывая и сокрушая все на своем пути.
...За час до землетрясения Анна шла по Морскому проспекту, прижимая руки к груди, словно удерживала сердце или защищалась от резкого порывистого ветра. На душе у нее было тоскливо. Только что со службы она позвонила домой и наказала бабушке Анфусе вовремя отправить Сережу в школу, а сама, используя обеденный перерыв, направилась в поликлинику. «Ниночку потом накормлю, — решила она. — У врача буду ведь недолго».
Отказавшись от машины, Анна пошла пешком, чтобы рассеяться и хоть немного успокоиться. Но ничто не радовало ее сегодня: ни морозная даль широкого проспекта, ни голубоватое сияние выпавшего за ночь снега, расчерченного вкривь и вкось серыми тенями деревьев, ни зеркальные витрины магазинов, картинно выставившие напоказ товары. Пешеходы обгоняли Анну, но она ничего не замечала, погруженная в свои думы.
Врач, к которому она шла, был знакомым — та самая пожилая, говорящая басом женщина, которая принимала Ниночку. Эта женщина была сейчас главным гинекологом города. В поликлинике ее называли «Мать-начальница» — за строгость и доброту.
Предыдущие роды у Анны были тяжелыми. Несколько дней она находилась между жизнью и смертью. Известно, что трудные больные и врачи привязываются друг к другу. Это чувство сродни тому, какое бывает у фронтовых друзей, сблизившихся в борьбе со смертью. Мать-начальница и Анна считали себя друзьями, не раз приглашали друг друга в гости, но так и не собрались.
«Согласится ли она мне помочь?—думала Анна.— Что бы там ни говорил Андрей, делать аборт решено твердо. Во имя Сережи и Ниночки, во имя своей работы я обязана пожертвовать всем, чем угодно». Она мысленно представила себе существо, которое должно было бы появиться на свет и которое она решила уничтожить, и вся содрогнулась. Аборт норой начинал казаться ей убийством. Однако чувство это еще можно было погасить. «Но если бы по-другому складывались отношения с Андреем?.. — подумала она. — Нет, нет... В конце концов пустячная операция — и все. Так на это и надо смотреть». Анна морально подготовила себя. Теперь оставалось добиться разрешения, а это тоже отнюдь не просто. Закон не интересовался психологическими переживаниями женщины, ее желаниями, обстоятельствами ее жизни. Закон рассматривал таинство зачатия и рождения человека только как акт общественный и юридический. Анне, как и тысячам других женщин, трудно было примириться с этим. Но факт оставался фактом: в те годы аборты были запрещены. Если она не хотела отдавать себя в руки ненавистных ей знахарок и бабок,
нужно было говорить с медиками, силой обстоятельств превращенными в судей и чиновников.Анна не заметила, как дошла до поликлиники, думая о своем, как сняла пальто в гардеробе, как стала ждать в приемной очереди. Время текло медленно и тягостно. За окном розовел полдень; воробьи, облепившие телеграфный столб, прыгали на фарфоровых чашечках и проводах, словно живые знаки на нотных линиях, прочерченных в белесом небе. В приемную из коридора заглядывали женщины, проходили врачи и медицинские сестры, шурша накрахмаленными белыми халатами. Слышался плач детей, голоса матерей, успокаивающих ребят. За дощатой перегородкой, где помещалась регистратура, то и дело раздавались телефонные звонки. Несмотря на открытую форточку в окне, остро пахло камфорой, валерьянкой, иодом — особым медицинским запахом, свойственным всем аптекам, поликлиникам и консультациям матери и ребенка. Анна от нечего делать рассматривала плакаты, развешанные на стенах, толкующие о правильном кормлении грудных детей. Ей пришло на ум то время, когда она впервые стала матерью и ей в родильном доме рано утром, когда в окне едва брезжил майский голубоватый рассвет, показали Сережу, нечто удивительно красное, сморщенное, крикливое, но такое милое и родное, что она, стыдясь и страшно волнуясь, расплакалась счастливыми слезами. А санитарка, погрозив ей пальцем, даже не, дала дотронуться до ребенка.
Наконец открылась дверь, и Анна вошла к врачу. Мать-начальница встретила ее ласково, осмотрела, обняла и сказала:
— Поздравляю. Все нормально, глядишь, Анна Ивановна, скоро медаль материнства получишь.
Анна отрицательно покачала головой.
— Вы помните, что было в прошлый раз?
— Нет оснований ждать, что это повторится. — Мать-начальница стала мыть руки, плескаясь над умывальником. — Не будьте, милая, трусихой. Как в деревне говорят: «Дело дурацкое, не хитрое».
— Я очень, очень прошу вас учесть то, что было, — сказала Анна упавшим голосом. Других мотивов просить разрешения у нее не было.
Врач искоса поглядела на Анну. Вытерла руки. Сказала помогавшей санитарке:
— Ну-ка, милочка, сходи погуляй минут на десять, — и когда санитарка вышла, продолжала: — Страшно? — Она смотрела на Анну все понимающими глазами. Ей нельзя было соврать.
— Нет, не страшно. Но я не хочу. Мне сейчас нельзя ребенка, — честно призналась Анна. — Помогите.
Мать-начальница задумалась. Ежедневно она без околичностей выпроваживала таких просительниц. Закон был законом. Отступать от него она не могла, если здоровье женщины не оставляло места для сомнений. Но если хоть малейшее сомнение было, она позволяла себе решать по совести. Расспрашивала больную обо всей ее жизни подробно и сама определяла, использовать или не использовать «зацепку», чтобы добиться разрешения медицинской комиссии. Мать-начальницу уважали, да и врачебная этика не позволяла спорить с мнением опытного гинеколога.
— Неужели плохо в семье? — спросила она.
Анна вскинула голову. Ни с кем третьим ни за что не согласилась бы она обсуждать свои отношения с Андреем.
— Я прошу вас, если можете, поверить мне на слово,— Анна поднялась и прошлась нервно по комнате, — делаю это не по легкомыслию и трусости. Л если не верите, что ж... — Она остановилась у двери, рядом с металлическим со стеклянной дверцей шкафом, на полках которого лежали медицинские инструменты, бинты и медикаменты.
Врач невесело улыбнулась, глядя на ее решительное лицо.
— Ладно. Верю, Анна Ивановна. Постараюсь вам помочь... — она села за стол и принялась заполнять «историю болезни».
Анна смотрела на склоненную голову пожилой женщины, и странная мысль пришла к пей: какие невероятно огромные права даются порой: решать — появиться или не появиться на свет человеку.
...Анна не успела додумать, врач — дописать, санитарка—возвратиться, люди в коридоре и приемной поликлиники — дождаться своей очереди... Неожиданно нелепо подпрыгнули инструменты в стеклянном шкафу,
стулья сдвинулись с места, с потолка посыпалась штукатурка, чернила потекли по столу на белый халат врача. Потом перевернуло легкий стол, на стене за-зияла трещина, и Анна едва удержалась на ногах. Из коридора донесся чей-то истошный крик. Анна, не помня себя, выскочила в само собой распахнувшуюся дверь, а затем на улицу с толпой других женщин, детей, врачей и сестер. Повторившийся подземный толчок сшиб ее с ног. Она съехала по ступенькам и, сидя на тротуаре, удивленно смотрела на колени, на спустившиеся петли чулка. Улица, качаясь, вздрагивала, ветер крутил поземку, люди черными силуэтами на белом фоне бежали, подпрыгивая, как пьяные.
Раздался звон стекла. Какой-то шофер-любитель въехал на своем «Москвиче» в витрину магазина.
...Анна без пальто, с непокрытой головой мчалась по тротуару к дому. Там ведь были Ниночка и Сережа... Одна эта мысль стучала в ее голове. Где-то с крыши здания металлическим тембром хрипел репродуктор:
— Спокойствие, граждане! Белым Скалам опасность не угрожает. Паника может привести к жертвам! Спокойствие, еще раз спокойствие! Через несколько минут слушайте выступление кандидата географических наук...
Все-таки улица напоминала палубу идущего по морю корабля. И хоть дома не рушились, земля не проваливалась, но машины гудели тревожно, с деревьев дождем осыпался снег, тучей носились голуби и галки над развалившейся пожарной каланчой.
Анна ворвалась в квартиру. Дверь была распахнута настежь, по комнатам гулял ветер. В спальне, у Ниночкиной кроватки, сидела бабушка Анфуся в теплом платке и часто крестилась. На Ниночку были горой навалены одеяла. Она едва ворочалась под ними и только попискивала.
Сережа был в пальто, но почему-то в старой фуражке Андрея. В руках он держал игрушечный рупор из жести. Видно было, что он нисколько не испугался, а может быть, даже был доволен и чувствовал себя командиром корабля, пробивающегося сквозь ураган к неизведанным землям. Испугался он только, увидев Анну.
— Что с тобой, мамочка? — бросился он ей навстречу.
Анна на мгновенье крепко, до боли прижала сына к себе, оттолкнула и рванулась к дочери.
В маленьком домашнем репродукторе, сорвавшемся со стены и болтавшемся на проводе у самого пола, звучал спокойный мужской голос:
— Слабые толчки, которые мы ощущаем и, возможно, еще будем ощущать в нашем городе, не представляют опасности для жителей. Это не более чем отдаленное эхо, докатившееся до нас за несколько сот километров. Достаточно заклеить окна полосами бумаги...
Анна пришла в себя. Ей даже стало немного стыдно. Сережа притащил старую шубу и накинул ей на плечи, запер дверь.
— Уже буря кончилась, мамочка, — сказал он, — и почему ты такая нервная...
Анна невольно усмехнулась и огляделась. Все как будто было на месте. Только в столовой из форточки вырвало стекло. Она заткнула дыру диванной подушкой. Проговорила устало:
— Бабушка Анфуся, проверьте посуду.—Затем села к Ниночкиной постельке, притянула к себе на колени Сережу. Все самое дорогое было с ней. Нет, не все... не было Андрея. «Если бы родился еще сын, его можно было бы назвать Андрей», — мелькнула у Анны мысль, от которой почему-то стало и сладко, и тревожно.
...Бабушка Анфуся заклеивала оконные стекла бумажными полосами, нарезанными из газет, когда послышался звонок и вошла врач-гинеколог с Анниным пальто, переброшенным через руку.
— Ну вот и хорошо, — сказала она будничным тоном, посмотрев на Анну.—А меня вызвали на консультацию, я по дороге решила завезти...
— Спасибо... Не стоило беспокоиться. Я бы сама... Вы бы разделись, посидели... — Анна растерялась. Ей почему-то был неприятен этот визит, а почему, она и сама не знала.
— Некогда, милая. Дайте-ка я только одним глазком на Ниночку взгляну. Как-никак я ей вроде мать крестная.
— У нас еще холодно, — сказала Анна. Ей не хотелось вытаскивать Ниночку из кроватки.
Мать-начальница мельком только взглянула на Ниночку, но сказала привычно, снова перейдя на «ты»:
— Хорошая у тебя, Анна Ивановна, растет девка, — и добавила, кивнув на Сережу: — И сын — парень хоть куда. Ну, до свиданья.
Когда она ушла, Анна вздохнула с облегчением. Она только теперь сообразила, что все время боялась, как бы врач не заговорила о медицинской комиссии, разрешающей аборт. «А почему я этого боюсь?.. — Анна не ответила себе. — Пора на работу... Кто знает, что там сейчас?»—подумала она и, поручив детей попечительству Анфуси, заторопилась на верфь.
Утром того же дня Батырев получил неприятное задание. Железнодорожную ветку, которая вела от товарной станции к военному порту, накануне занесло снегом. Отживающая свой век старенькая «кукушка», обычно суетливо таскавшая товарные составы с продовольствием, горючим, вещевым имуществом, остановилась, не пройдя и трети пути, застряла в снегу и тревожно засвистела. Снегоочистители были заняты на главных магистралях, свободных рабочих рук, как всегда в таких случаях, не хватало, и железнодорожное начальство обратилось за' помощью к военному командованию. Панкратов, пользовавшийся любым случаем, чтобы посбить гвардейский гонор, приказал Светову выделить людей, а тот, в свою очередь, воспитывавший в строгости Ба-тырева, поручил ему командование этими людьми.
Морозное утро, когда заснеженная даль кажется сотканной из серебристых и синих нитей, когда над трубами жилищ раскидывается космами дым и скрип полозьев, башмаков, человеческие голоса разносятся необычно звонко, — все это сегодня казалось Батыреву отвратительным. Железнодорожная ветка пересекала пустынные окраинные улицы, застроенные домиками и бараками.
Матросы, разгоряченные работой, сняв полушубки, оставшись в холщевом рабочем платье, сбрасывали снег с железнодорожного пути, вокруг которого образовалось нечто вроде высокой снежной насыпи. Морякам была
поручена расчистка подъездных путей к продовольственным пакгаузам. Батырев в сторонке мерз и скучал. Он не захотел сменить щегольских ботинок на валенки, шинели—на полушубок и выглядел никому не нужным наблюдателем. Поглядывая на матросов, вслушиваясь в доносившиеся до него соленые шутки и прибаутки, он уже решил было послать кого-нибудь на корабль за валенками и поработать, чтобы согреться и развеселиться, однако сразу же передумал. Пребыванием на берегу можно было без особого риска воспользоваться и более разумно. Если бы Батырев был вполне честен с собой, он бы признался, что с самого начала у него зародилась мысль зайти к Елене Станиславовне. Он все вспоминал тот вечер, когда она сначала привлекла, а потом выставила его, и его тянуло к ней неудержимо. «Да, это женщина...» — Батыреву чертовски хотелось, чтобы она потеряла голову. Конечно, в этих мыслях было что-то подленькое, отчего Батыреву порой становилось не по себе. Но в конце концов он успокаивал себя тем, что припоминал подобные случаи из многих прочитанных им романов, где адюльтер вовсе не осуждался. Батырев многократно повторял про себя это иностранное, не вполне понятное, а потому казавшееся красивым слово, и дело приобретало совсем иную окраску.
Батырев знал, что правится женщинам. И все же, размышляя о своей будущей победе, он далеко не был в ней уверен и даже втайне побаивался услышать при новой встрече резковатое и холодное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59