Если бы в ночь после партийного собрания Борис Осипович не был столь усталым и расстроенным, он восстал бы против сомнительных рассуждений жены. А если бы он тогда возмутился, ей, привыкшей к семейной дипломатии, еще долго не прихо-
дило бы в голову, что с ним можно разговаривать начистоту. Но зерно надежды — найти в муже единомышленника,— давно лежавшее у нее на сердце, проросло. И все же не случись печальной истории с Батыревым, не приснись сегодня сон, тревожный и зовущий, не попадись на глаза этот проклятый снимок в журнале, не скажи Борис Осипович, что ему нравится в Белых Скалах, Елена Станиславовна не стала бы сегодня собираться в Москву, и, следовательно, у нее не было бы еще необходимости объясняться с мужем. Но и это все было только подготовкой почвы. Нужно было, чтобы он вспомнил о неприятном разговоре с Серовым, чтобы возник спор, в котором каждого собеседника тянет к жестокой откровенности. Наконец, может быть, даже было необходимо, чтобы Борис Осипович возмутился, ударил по туалету, и звон хрустальной пудреницы стал тем сигналом, который сказал Елене Станиславовне: «Довольно. Пора покончить с недомолвками. Я от них устала. Или — или...»
— Итак, чтобы потом не возвращаться к этому, — все еще усмехаясь, начала Елена Станиславовна. — Я передумала идти на почту. Я вижу, ты голоден, потому злишься. После обеда ты сам отнесешь письмо и посылку, — она отошла от зеркала и села на стул у окна.
Борису Осиповичу стало не по себе от ее жесткой усмешки, неловко за свою вспышку.
— Хорошо, если ты так хочешь, — он встал, взглянул на посылку и письмо и покачал головой. Потом подошел к жене.
— Но почему и на письме, и на посылке обратный адрес — наш?
Елена Станиславовна, будто не слыша слов мужа, смотрела на улицу, теперь залитую солнцем, еще более яркую, слепящую, в кипучем движении автомашин, уходящую далеко, далеко.
— Что ж, это моя инициатива, — ответила она после паузы спокойно. — Можно и с этого начать разговор.
— Странно... — Меркулов пожал плечами.—-Каприз?!
— Ничего нет странного и не каприз. Валентин Батырев сын Кбрнея Васильевича Батырева... — она смело поглядела мужу прямо в глаза.
— Что из этого?
— По-моему, Борис, пора кончить играть в прятки,— ответила Елена Станиславовна холодно, — от отношения Корнея Васильевича к тебе во многом зависит твоя карьера.
Так она еще никогда с ним не говорила. Меркулов был ошеломлен. А Елена Станиславовна продолжала упрямо и бесстрашно.
— Если Валентину Батыреву будет худо, тебе это не простится. Может быть, я совершила ошибку, разговаривая с Серовым, но ты-то все равно должен добиваться того же, что и я. Тебе нужна благопристойная маска — пожалуйста: ты сделаешь это потому, что надо беречь кадры, воспитывать их или еще что-нибудь в этом роде... А по мне, и без маски можно обойтись.
Борис Осипович не находил слов.
— Да что ты говоришь? — кулаки его сжались. Он задыхался от гнева. — Ты, ты...
— Ты лжешь, даже перед самим собой, а я гораздо честнее тебя.— Елена Станиславовна отлично владела собой. Она была беспощадной. Наступил момент, когда мужа надо было сломить. — У нас с тобой одна большая цель — подняться высоко. И в конце концов все средства для этого хороши.
Лицо Меркулова исказилось от боли. Он поднял кулаки. Елена Станиславовна не моргнула. Ей даже хотелось, чтобы он ударил ее. Тогда уж он на всю жизнь был бы виноват перед ней, и она сумела бы это использовать. Но он опустил руки: перед ним была любимая женщина.
— Чего ты добиваешься? — сказал он вдруг устало. — Зачем дразнишь меня? Зачем клевещешь на себя и на меня!
Она покачала головой.
— Просто я из тех женщин, которым всегда мало того, что они имеют, и думаю, что и ты из таких мужчин. Таковы, наверно, все настоящие люди. А "клеветать не собираюсь! Это мелко.
Меркулов не верил своим ушам. В волнении он заходил по комнате. Потом снова остановился рядом с женой.
— Ты понимаешь, — сказал он раздельно, — если только ты не бредила, то мне противно даже смотреть на тебя...
Елена Станиславовна на мгновенье опешила. Но игру, раз она начата, надо вести до конца.
— Я противна тебе!? — проговорила она с горечью.-— Да ведь это я сделала тебя тем, что ты есть. Я заставила тебя учиться, я добивалась того, чтобы все признали твои достоинства, я научила тебя стремиться к цели... Я сделала для тебя больше—позволила тебе считаться человеком «одержимым принципиальностью». Я порой ночей не спала, отыскивая для тебя путь, верный и благородный. Я — твоя совесть. Так сведи со мной счеты. Может быть, ты теперь откажешься от мысли, что интересы твои, наши интересы и интересы дела — неизбежно совпадают? Что подчиненные тебе люди только винтики большой машины? "Ведь ты когда-то это мне сказал. Может быть, ты думаешь во имя какой-то отвлеченной справедливости пожертвовать своим будущим, остаться навек в этой дыре?.. И пойми, плевать мне на Батырева. Не об этой ничтожной мелочи речь.
Меркулов слушал жену со странным чувством стыда, гнева и страха. Неужели у нее были хоть какие-нибудь основания так с ним говорить? Разве он нечестно служил? Разве когда-нибудь берег себя? Но вдруг он спросил себя — могут ли считать его принципиальным человеком Светов, Панкратов, Высотин, даже Донцов? И не решился ответить. «Как же это могло со мной случиться?» Ему хотелось остановить жену, накричать на нее. Но она продолжала говорить, стремясь доказать, что все его поступки определялись корыстными мотивами. Он был убежден, что она лжет, намеренно и злостно все извращая. И все-таки в мозгу стучало: «А что если в этой лжи есть хоть доля, хоть мельчайшая доля правды? Не может быть... Но иначе почему бы она осмелилась так говорить?»
— Не ты ли, по моему совету, начал здесь все хвалить, чтобы не ссориться с командующим, а это значило— не портить себе карьеру! Не ты ли согласился, что на партийном собрании выступает «мелюзга»... — звучал ее голос. Но он уже не слушал, только смотрел
ей в глаза, которые так любил и которые сейчас казались ему холодными и пустыми.
Елена Станиславовна замолчала. Она заметила, что муж подавлен, и ей стало жаль его. Она встала со стула, вынула из шкафа свою военную гимнастерку.
— Вот еще тогда я видела тебя таким, каким ты стал сейчас. И будь настоящим мужчиной, Борис. Научись смотреть правде в глаза. Не бойся таких слов, как карьеризм: сильные люди этого не боятся. Ты достоин успеха, а раз достоин — сомневаться не в чем. И помни, что я тебя всегда поддержу... — она хотела ободряюще погладить его по голове. Но ои вдруг, словно очнувшись, перехватил ее руку и стал сжимать все крепче и крепче; она попыталась высвободиться, но пальцы его сжались, как клещи.
Ей было больно до слез, она вскрикнула: «Пусти». Он оттолкнул ее руку. Подошел к телефону, вызвал кассу аэропорта.
Елена Станиславовна ничего не понимала. Злость звучала в его голосе, когда он разговаривал с кассиршей аэропорта, заказывая билет на самолет в Москву.
Осматривая кровоподтеки на руке, она спросила:
— Ты что задумал?
Он взглянул на часы.
— Ты говорила, что собираешься в Москву. Так вот, сегодня в шестнадцать ноль-ноль улетишь.
Елена Станиславовна поняла, что потерпела поражение.
— Хорошо, — сказала она покорно. Она была убеждена, что поражение ее — временное. Борис остынет и одумается. Тем временем в Москве она добьется его перевода, и он вернется к ней. И, может быть, сегодняшнее поражение тогда обернется победой.
— Но ты должен помнить: все, что я думала и делала, делала и думала, заботясь лишь о твоей судьбе.
Он снова молча зашагал из угла в угол по комнате. Горькое чувство сознания, что он сейчас вот теряет ее, к которой стремился много лет, с кем, думал, живет душа в душу, нарастало в нем. Но он так же твердо уже знал, что никогда не сможет уважать себя, если не победит это чувство.
— Мы уже чужие люди, — сказал он, как мог спокойнее.— Оставаться вместе—значит стать семьей подлецов.
— Но... — его спокойствие больше всего испугало ее. Конечно, она уже поняла, что поторопилась, поддалась настроению. «Ошибка, опять ошибка». Она не думала, что ошибка станет непоправимой.
— Никаких «но», Лена. Для тебя тоже будет лучше, если ты сразу все поймешь. Я даю тебе полную свободу.
Елена Станиславовна побледнела. Она почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног, рушится здание, тщательно воздвигавшееся годами.
— Борис,— сказала она тихо и покорно.— Борис, все это я наболтала сдуру... — Она подошла к нему и положила руки на плечи... — Прости.
Как хотелось ему прижать ее к себе, на все плюнуть, все забыть, но Меркулов никогда не был слабым человеком.
— Через час за тобой заедет машина. Будь готова, — проговорил он и вышел.
В полутемном коридоре Меркулов долго не мог найти шапку, шаря, словно слепой, по вешалке, пока случайно не наткнулся на выключатель. Вышел он на улицу, держа шапку в руке. Влажный ветер бросил ему в глаза спутанные волосы, матрос-шофер выскочил из машины:
— Как же вы без шинели, товарищ начальник? Меркулов усмехнулся:
— Хочу остудиться... Ничего, вези на «Морскую державу»...
Елена Станиславовна понимала: сегодняшнее крушение еще опасней того, что было с первым мужем. Тогда была еще девочкой, теперь... Но отчаиваться она себе не позволила. «Поглядим»... Она тщательно умылась, переоделась по-дорожному, попудрилась, поправила волосы, долгим оценивающим взглядом осмотрела себя в зеркале. На мгновенье вспомнила о Батыреве и тут же забыла о нем. «Теперь этот мальчишка ни к чему»... Вытащила из коридора чемоданы. Ничего, имевшего хоть какую-нибудь ценность, она не собиралась здесь оставлять. Вскоре вещи были сложены. На
столе оставлена короткая записка: «Борис, одумайся и постарайся заслужить прощение...» Она не очень верила в силу этой бумажки, но не хотела пренебрегать никаким шансом.
Матрос-шофер застал ее в полной форме — одетой со вкусом, чуточку высокомерной;с какой-то странной задумчивой полуулыбкой смотрела она на дорогу, бегущую вдаль.
Солнце било в глаза. Щиток, заботливо опущенный шофером, не спасал от ослепительных лучей. Перед глазами Меркулова возникла радужная сетка, на ней расплывались лиловые пятна, прихваченные багрянцем по краям, кружась, замелькали черные и золотистые точки. От этого мир, мчавшийся навстречу, казался фантастическим. Приплюснутые, раскачивающиеся, проносились дома, красноватый снег горел на фиолетовых ветвях деревьев, прохожие уплывали куда-то в сизый дым.
Меркулов никак не мог сосредоточиться. Все происшедшее дома, еще пять минут назад такое реальное, стало казаться неправдоподобным. «Неужели Лена сегодня улетит? И ее не будет никогда!» — мысль эта, ясная и острая, прорезала мозг. Он схватил шофера за локоть. Машина дернулась и затормозила.
— Прикажете развернуться домой, товарищ начальник? — спросил матрос-шофер. Но Меркулов отрицательно покачал головой. «Семья подлецов», — он едва не произнес вслух эти слова. Одна из точек, мелькавших перед глазами, вырвалась и опустилась на лоб. В этом месте возникла поначалу глухая далекая боль. Потом боль как бы включилась в ритм движения машины; отзываясь на каждый толчок, она все приближалась, наконец прочно, как тиски, охватила полголовы и застыла. «Заговорила старая контузия», — подумал Меркулов. Он машинально полез в маленький карманчик брюк у пояса за пирамидоном, проглотил две таблетки. Мучительно постарался вспомнить: что же еще надо сейчас сделать?
— Приехали, товарищ начальник, — сказал шофер. Неуверенно шагая, Меркулов поднялся по трапу на «Морскую державу». Дежурный офицер и матросы на
палубе удивленными взглядами проводили бледного начальника политотдела, который шел без шинели, в надвинутой на лоб шапке, никого и ничего не замечая.
...В каюте Меркулову стало несколько легче — то ли от спокойного тусклого света, то ли от одиночества, то ли просто начал действовать пирамидон. Он сел за стол: «Буду работать — и все пройдет!» Вытащил из стола папки с бумагами, выбрал из коробки наполовину красный, наполовину синий карандаш. Стал медленно точить его лезвием для безопасной бритвы. «Но какая может быть работа, если в словах жены была хоть доля правды, если я...» Стружки, смешиваясь с красной пылью грифеля, осыпались на брюки. Лезвие соскочило с карандаша и врезалось в палец. Он отбросил лезвие. Оторвал клочок газеты, залепил им порезанный палец.
...Нет, он должен был проверить свое прошлое, начиная хотя бы с военных лет. В памяти встал Сталинград. Вот он, политрук Меркулов, лежит за каменной глыбой, с ним рядом десятка полтора бойцов — жалкие остатки боевой роты. Воют мины, пискнув по-мышиному, проносятся мимо и щелкают о камни пули, с грохотом рвется мина. Сердце сжимается, кажется, вгрызся бы зубами в землю, кажется, никакой силе тебя от нее не оторвать. «Нет, не о карьере я думал, подымая бойцов в атаку!» — Он облегченно вздыхает. Теперь ему хочется припомнить эпизод за эпизодом, бой за боем... Но в каюту стучат. На пороге — Маратов.
— Разрешите?
— Да. Пожалуйста. Садитесь! — машинально отвечает Меркулов. До чего трудно разрывать нить воспоминаний. Он кивает в такт словам о чем-то возбужденно говорящего. Маратова, но смысл слов проходит мимо его сознания.
А Маратову необходимо рассказать, что он многое продумал, переоценил, что он теперь понимает, почему начальник политотдела с самого начала упрекал его в благодушии. Маратов просит послать его на корабли, чтобы он мог заново разобраться... Но Меркулов кивает головой невпопад, глаза его смотрят куда-то в сторону, через иллюминатор. Маратов тоже поворачивает голову к иллюминатору: «Ничего особенного: клочок дымча-
того облака на бледном небе, серый лед, темные разводья...» Как ему знать, что начальнику политотдела сейчас видится там ночная Волга, по которой он плывет через силу, таща на себе Высотина.
— Товарищ начальник, разрешите мне на предстоящих учениях быть на «Державном», — говорит Маратов слишком громко. — Мой долг — дать всему на этом корабле настоящую оценку и помочь добиться действительно отличных успехов. — Он подымается, со скрипом сдвигая с места стул.
Меркулов морщится. — Да, да, — говорит он, — идите, идите...
За Маратовым захлопывается дверь.
Теперь перед Меркуловым возникает образ жены в военной гимнастерке. Он гонит его: «Не до тебя!» Но она стоит неотступно перед глазами. Все дальнейшее неразрывно связано с ней.
Утихшая было головная боль возвращается. Правый глаз краснеет, наливается кровью. По щеке сбегает слеза. Меркулов медленно массирует пальцами лоб. «Разве когда я учился, служил, разве я думал о карьере?» Он не может ответить себе ни да, ни нет. Конечно, ему хотелось подниматься по служебной лестнице, он чувствовал в себе силу справиться с большими делами. «Но что же в этом плохого?» Нет, пока он не видит основания для того, чтобы осудить себя. Потом в его памяти возникает фраза: «Интересы руководителя и интересы дела неизбежно совпадают». Это была любимая фраза жены. Она не уставала ее повторять, когда у него возникали какие-нибудь сомнения. Но жена ли ее придумала? Меркулову всегда казалось, что фраза эта носилась в воздухе...
Снова стук в дверь. Видимо, так и не дадут додумать. В каюту входит Кристаллов. Он принес, бумаги на подпись. Склоняя голову, кладет их на стол. «Внутренний заем» сдвигается, открывая блестящую лысину. Даже сейчас это вызывает у Меркулова невольную улыбку. Но улыбка тотчас же гаснет.
— Скажите, Кристаллов, — спрашивает вдруг Меркулов,— слышали вы когда-нибудь такое: «Интересы руководителя и интересы дела неизбежно совпадают»?
— Кажется, слышал, — отвечает Кристаллов.
— Вы считаете это правильным?
— Если руководитель живет только интересами дела... Подпишите, пожалуйста! — Кристаллов поднимает взгляд. Только теперь он как следует видит лицо начальника политотдела, искаженное болью. И вдруг, ощутив, что Меркулов задал отнюдь не праздный вопрос, Кристаллов добавляет: — Однако мне кажется, формулировка эта опасная... любой руководитель — человек... И повернуть ее можно, как угодно... Но вы ведь больны, товарищ начальник, — заканчивает он с участием.
— Идите! — говорит Меркулов. Он уже не слышит последних слов. — Я подпишу потом.
«Формулировка опасная»... Но ведь я всегда старался исходить из принципиальных соображений», — думает Меркулов. Теперь он тщательно припоминает свое появление в Белых Скалах. Где-то в глубине души тлеет надежда, проследив жизненный путь, сказать: «Нет, я во всем и всегда был чист». Но это уже невозможно.
Меркулов ведет диалог с собственной совестью, диалог, в котором не уклонишься от прямых ответов.
— Почему, едва прибыв в Белые Скалы, стал выражать недовольство всем? Не потому ли, что хотел возвеличить собственное «я»?
— Не знаю. Не исключено, что отчасти поэтому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
дило бы в голову, что с ним можно разговаривать начистоту. Но зерно надежды — найти в муже единомышленника,— давно лежавшее у нее на сердце, проросло. И все же не случись печальной истории с Батыревым, не приснись сегодня сон, тревожный и зовущий, не попадись на глаза этот проклятый снимок в журнале, не скажи Борис Осипович, что ему нравится в Белых Скалах, Елена Станиславовна не стала бы сегодня собираться в Москву, и, следовательно, у нее не было бы еще необходимости объясняться с мужем. Но и это все было только подготовкой почвы. Нужно было, чтобы он вспомнил о неприятном разговоре с Серовым, чтобы возник спор, в котором каждого собеседника тянет к жестокой откровенности. Наконец, может быть, даже было необходимо, чтобы Борис Осипович возмутился, ударил по туалету, и звон хрустальной пудреницы стал тем сигналом, который сказал Елене Станиславовне: «Довольно. Пора покончить с недомолвками. Я от них устала. Или — или...»
— Итак, чтобы потом не возвращаться к этому, — все еще усмехаясь, начала Елена Станиславовна. — Я передумала идти на почту. Я вижу, ты голоден, потому злишься. После обеда ты сам отнесешь письмо и посылку, — она отошла от зеркала и села на стул у окна.
Борису Осиповичу стало не по себе от ее жесткой усмешки, неловко за свою вспышку.
— Хорошо, если ты так хочешь, — он встал, взглянул на посылку и письмо и покачал головой. Потом подошел к жене.
— Но почему и на письме, и на посылке обратный адрес — наш?
Елена Станиславовна, будто не слыша слов мужа, смотрела на улицу, теперь залитую солнцем, еще более яркую, слепящую, в кипучем движении автомашин, уходящую далеко, далеко.
— Что ж, это моя инициатива, — ответила она после паузы спокойно. — Можно и с этого начать разговор.
— Странно... — Меркулов пожал плечами.—-Каприз?!
— Ничего нет странного и не каприз. Валентин Батырев сын Кбрнея Васильевича Батырева... — она смело поглядела мужу прямо в глаза.
— Что из этого?
— По-моему, Борис, пора кончить играть в прятки,— ответила Елена Станиславовна холодно, — от отношения Корнея Васильевича к тебе во многом зависит твоя карьера.
Так она еще никогда с ним не говорила. Меркулов был ошеломлен. А Елена Станиславовна продолжала упрямо и бесстрашно.
— Если Валентину Батыреву будет худо, тебе это не простится. Может быть, я совершила ошибку, разговаривая с Серовым, но ты-то все равно должен добиваться того же, что и я. Тебе нужна благопристойная маска — пожалуйста: ты сделаешь это потому, что надо беречь кадры, воспитывать их или еще что-нибудь в этом роде... А по мне, и без маски можно обойтись.
Борис Осипович не находил слов.
— Да что ты говоришь? — кулаки его сжались. Он задыхался от гнева. — Ты, ты...
— Ты лжешь, даже перед самим собой, а я гораздо честнее тебя.— Елена Станиславовна отлично владела собой. Она была беспощадной. Наступил момент, когда мужа надо было сломить. — У нас с тобой одна большая цель — подняться высоко. И в конце концов все средства для этого хороши.
Лицо Меркулова исказилось от боли. Он поднял кулаки. Елена Станиславовна не моргнула. Ей даже хотелось, чтобы он ударил ее. Тогда уж он на всю жизнь был бы виноват перед ней, и она сумела бы это использовать. Но он опустил руки: перед ним была любимая женщина.
— Чего ты добиваешься? — сказал он вдруг устало. — Зачем дразнишь меня? Зачем клевещешь на себя и на меня!
Она покачала головой.
— Просто я из тех женщин, которым всегда мало того, что они имеют, и думаю, что и ты из таких мужчин. Таковы, наверно, все настоящие люди. А "клеветать не собираюсь! Это мелко.
Меркулов не верил своим ушам. В волнении он заходил по комнате. Потом снова остановился рядом с женой.
— Ты понимаешь, — сказал он раздельно, — если только ты не бредила, то мне противно даже смотреть на тебя...
Елена Станиславовна на мгновенье опешила. Но игру, раз она начата, надо вести до конца.
— Я противна тебе!? — проговорила она с горечью.-— Да ведь это я сделала тебя тем, что ты есть. Я заставила тебя учиться, я добивалась того, чтобы все признали твои достоинства, я научила тебя стремиться к цели... Я сделала для тебя больше—позволила тебе считаться человеком «одержимым принципиальностью». Я порой ночей не спала, отыскивая для тебя путь, верный и благородный. Я — твоя совесть. Так сведи со мной счеты. Может быть, ты теперь откажешься от мысли, что интересы твои, наши интересы и интересы дела — неизбежно совпадают? Что подчиненные тебе люди только винтики большой машины? "Ведь ты когда-то это мне сказал. Может быть, ты думаешь во имя какой-то отвлеченной справедливости пожертвовать своим будущим, остаться навек в этой дыре?.. И пойми, плевать мне на Батырева. Не об этой ничтожной мелочи речь.
Меркулов слушал жену со странным чувством стыда, гнева и страха. Неужели у нее были хоть какие-нибудь основания так с ним говорить? Разве он нечестно служил? Разве когда-нибудь берег себя? Но вдруг он спросил себя — могут ли считать его принципиальным человеком Светов, Панкратов, Высотин, даже Донцов? И не решился ответить. «Как же это могло со мной случиться?» Ему хотелось остановить жену, накричать на нее. Но она продолжала говорить, стремясь доказать, что все его поступки определялись корыстными мотивами. Он был убежден, что она лжет, намеренно и злостно все извращая. И все-таки в мозгу стучало: «А что если в этой лжи есть хоть доля, хоть мельчайшая доля правды? Не может быть... Но иначе почему бы она осмелилась так говорить?»
— Не ты ли, по моему совету, начал здесь все хвалить, чтобы не ссориться с командующим, а это значило— не портить себе карьеру! Не ты ли согласился, что на партийном собрании выступает «мелюзга»... — звучал ее голос. Но он уже не слушал, только смотрел
ей в глаза, которые так любил и которые сейчас казались ему холодными и пустыми.
Елена Станиславовна замолчала. Она заметила, что муж подавлен, и ей стало жаль его. Она встала со стула, вынула из шкафа свою военную гимнастерку.
— Вот еще тогда я видела тебя таким, каким ты стал сейчас. И будь настоящим мужчиной, Борис. Научись смотреть правде в глаза. Не бойся таких слов, как карьеризм: сильные люди этого не боятся. Ты достоин успеха, а раз достоин — сомневаться не в чем. И помни, что я тебя всегда поддержу... — она хотела ободряюще погладить его по голове. Но ои вдруг, словно очнувшись, перехватил ее руку и стал сжимать все крепче и крепче; она попыталась высвободиться, но пальцы его сжались, как клещи.
Ей было больно до слез, она вскрикнула: «Пусти». Он оттолкнул ее руку. Подошел к телефону, вызвал кассу аэропорта.
Елена Станиславовна ничего не понимала. Злость звучала в его голосе, когда он разговаривал с кассиршей аэропорта, заказывая билет на самолет в Москву.
Осматривая кровоподтеки на руке, она спросила:
— Ты что задумал?
Он взглянул на часы.
— Ты говорила, что собираешься в Москву. Так вот, сегодня в шестнадцать ноль-ноль улетишь.
Елена Станиславовна поняла, что потерпела поражение.
— Хорошо, — сказала она покорно. Она была убеждена, что поражение ее — временное. Борис остынет и одумается. Тем временем в Москве она добьется его перевода, и он вернется к ней. И, может быть, сегодняшнее поражение тогда обернется победой.
— Но ты должен помнить: все, что я думала и делала, делала и думала, заботясь лишь о твоей судьбе.
Он снова молча зашагал из угла в угол по комнате. Горькое чувство сознания, что он сейчас вот теряет ее, к которой стремился много лет, с кем, думал, живет душа в душу, нарастало в нем. Но он так же твердо уже знал, что никогда не сможет уважать себя, если не победит это чувство.
— Мы уже чужие люди, — сказал он, как мог спокойнее.— Оставаться вместе—значит стать семьей подлецов.
— Но... — его спокойствие больше всего испугало ее. Конечно, она уже поняла, что поторопилась, поддалась настроению. «Ошибка, опять ошибка». Она не думала, что ошибка станет непоправимой.
— Никаких «но», Лена. Для тебя тоже будет лучше, если ты сразу все поймешь. Я даю тебе полную свободу.
Елена Станиславовна побледнела. Она почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног, рушится здание, тщательно воздвигавшееся годами.
— Борис,— сказала она тихо и покорно.— Борис, все это я наболтала сдуру... — Она подошла к нему и положила руки на плечи... — Прости.
Как хотелось ему прижать ее к себе, на все плюнуть, все забыть, но Меркулов никогда не был слабым человеком.
— Через час за тобой заедет машина. Будь готова, — проговорил он и вышел.
В полутемном коридоре Меркулов долго не мог найти шапку, шаря, словно слепой, по вешалке, пока случайно не наткнулся на выключатель. Вышел он на улицу, держа шапку в руке. Влажный ветер бросил ему в глаза спутанные волосы, матрос-шофер выскочил из машины:
— Как же вы без шинели, товарищ начальник? Меркулов усмехнулся:
— Хочу остудиться... Ничего, вези на «Морскую державу»...
Елена Станиславовна понимала: сегодняшнее крушение еще опасней того, что было с первым мужем. Тогда была еще девочкой, теперь... Но отчаиваться она себе не позволила. «Поглядим»... Она тщательно умылась, переоделась по-дорожному, попудрилась, поправила волосы, долгим оценивающим взглядом осмотрела себя в зеркале. На мгновенье вспомнила о Батыреве и тут же забыла о нем. «Теперь этот мальчишка ни к чему»... Вытащила из коридора чемоданы. Ничего, имевшего хоть какую-нибудь ценность, она не собиралась здесь оставлять. Вскоре вещи были сложены. На
столе оставлена короткая записка: «Борис, одумайся и постарайся заслужить прощение...» Она не очень верила в силу этой бумажки, но не хотела пренебрегать никаким шансом.
Матрос-шофер застал ее в полной форме — одетой со вкусом, чуточку высокомерной;с какой-то странной задумчивой полуулыбкой смотрела она на дорогу, бегущую вдаль.
Солнце било в глаза. Щиток, заботливо опущенный шофером, не спасал от ослепительных лучей. Перед глазами Меркулова возникла радужная сетка, на ней расплывались лиловые пятна, прихваченные багрянцем по краям, кружась, замелькали черные и золотистые точки. От этого мир, мчавшийся навстречу, казался фантастическим. Приплюснутые, раскачивающиеся, проносились дома, красноватый снег горел на фиолетовых ветвях деревьев, прохожие уплывали куда-то в сизый дым.
Меркулов никак не мог сосредоточиться. Все происшедшее дома, еще пять минут назад такое реальное, стало казаться неправдоподобным. «Неужели Лена сегодня улетит? И ее не будет никогда!» — мысль эта, ясная и острая, прорезала мозг. Он схватил шофера за локоть. Машина дернулась и затормозила.
— Прикажете развернуться домой, товарищ начальник? — спросил матрос-шофер. Но Меркулов отрицательно покачал головой. «Семья подлецов», — он едва не произнес вслух эти слова. Одна из точек, мелькавших перед глазами, вырвалась и опустилась на лоб. В этом месте возникла поначалу глухая далекая боль. Потом боль как бы включилась в ритм движения машины; отзываясь на каждый толчок, она все приближалась, наконец прочно, как тиски, охватила полголовы и застыла. «Заговорила старая контузия», — подумал Меркулов. Он машинально полез в маленький карманчик брюк у пояса за пирамидоном, проглотил две таблетки. Мучительно постарался вспомнить: что же еще надо сейчас сделать?
— Приехали, товарищ начальник, — сказал шофер. Неуверенно шагая, Меркулов поднялся по трапу на «Морскую державу». Дежурный офицер и матросы на
палубе удивленными взглядами проводили бледного начальника политотдела, который шел без шинели, в надвинутой на лоб шапке, никого и ничего не замечая.
...В каюте Меркулову стало несколько легче — то ли от спокойного тусклого света, то ли от одиночества, то ли просто начал действовать пирамидон. Он сел за стол: «Буду работать — и все пройдет!» Вытащил из стола папки с бумагами, выбрал из коробки наполовину красный, наполовину синий карандаш. Стал медленно точить его лезвием для безопасной бритвы. «Но какая может быть работа, если в словах жены была хоть доля правды, если я...» Стружки, смешиваясь с красной пылью грифеля, осыпались на брюки. Лезвие соскочило с карандаша и врезалось в палец. Он отбросил лезвие. Оторвал клочок газеты, залепил им порезанный палец.
...Нет, он должен был проверить свое прошлое, начиная хотя бы с военных лет. В памяти встал Сталинград. Вот он, политрук Меркулов, лежит за каменной глыбой, с ним рядом десятка полтора бойцов — жалкие остатки боевой роты. Воют мины, пискнув по-мышиному, проносятся мимо и щелкают о камни пули, с грохотом рвется мина. Сердце сжимается, кажется, вгрызся бы зубами в землю, кажется, никакой силе тебя от нее не оторвать. «Нет, не о карьере я думал, подымая бойцов в атаку!» — Он облегченно вздыхает. Теперь ему хочется припомнить эпизод за эпизодом, бой за боем... Но в каюту стучат. На пороге — Маратов.
— Разрешите?
— Да. Пожалуйста. Садитесь! — машинально отвечает Меркулов. До чего трудно разрывать нить воспоминаний. Он кивает в такт словам о чем-то возбужденно говорящего. Маратова, но смысл слов проходит мимо его сознания.
А Маратову необходимо рассказать, что он многое продумал, переоценил, что он теперь понимает, почему начальник политотдела с самого начала упрекал его в благодушии. Маратов просит послать его на корабли, чтобы он мог заново разобраться... Но Меркулов кивает головой невпопад, глаза его смотрят куда-то в сторону, через иллюминатор. Маратов тоже поворачивает голову к иллюминатору: «Ничего особенного: клочок дымча-
того облака на бледном небе, серый лед, темные разводья...» Как ему знать, что начальнику политотдела сейчас видится там ночная Волга, по которой он плывет через силу, таща на себе Высотина.
— Товарищ начальник, разрешите мне на предстоящих учениях быть на «Державном», — говорит Маратов слишком громко. — Мой долг — дать всему на этом корабле настоящую оценку и помочь добиться действительно отличных успехов. — Он подымается, со скрипом сдвигая с места стул.
Меркулов морщится. — Да, да, — говорит он, — идите, идите...
За Маратовым захлопывается дверь.
Теперь перед Меркуловым возникает образ жены в военной гимнастерке. Он гонит его: «Не до тебя!» Но она стоит неотступно перед глазами. Все дальнейшее неразрывно связано с ней.
Утихшая было головная боль возвращается. Правый глаз краснеет, наливается кровью. По щеке сбегает слеза. Меркулов медленно массирует пальцами лоб. «Разве когда я учился, служил, разве я думал о карьере?» Он не может ответить себе ни да, ни нет. Конечно, ему хотелось подниматься по служебной лестнице, он чувствовал в себе силу справиться с большими делами. «Но что же в этом плохого?» Нет, пока он не видит основания для того, чтобы осудить себя. Потом в его памяти возникает фраза: «Интересы руководителя и интересы дела неизбежно совпадают». Это была любимая фраза жены. Она не уставала ее повторять, когда у него возникали какие-нибудь сомнения. Но жена ли ее придумала? Меркулову всегда казалось, что фраза эта носилась в воздухе...
Снова стук в дверь. Видимо, так и не дадут додумать. В каюту входит Кристаллов. Он принес, бумаги на подпись. Склоняя голову, кладет их на стол. «Внутренний заем» сдвигается, открывая блестящую лысину. Даже сейчас это вызывает у Меркулова невольную улыбку. Но улыбка тотчас же гаснет.
— Скажите, Кристаллов, — спрашивает вдруг Меркулов,— слышали вы когда-нибудь такое: «Интересы руководителя и интересы дела неизбежно совпадают»?
— Кажется, слышал, — отвечает Кристаллов.
— Вы считаете это правильным?
— Если руководитель живет только интересами дела... Подпишите, пожалуйста! — Кристаллов поднимает взгляд. Только теперь он как следует видит лицо начальника политотдела, искаженное болью. И вдруг, ощутив, что Меркулов задал отнюдь не праздный вопрос, Кристаллов добавляет: — Однако мне кажется, формулировка эта опасная... любой руководитель — человек... И повернуть ее можно, как угодно... Но вы ведь больны, товарищ начальник, — заканчивает он с участием.
— Идите! — говорит Меркулов. Он уже не слышит последних слов. — Я подпишу потом.
«Формулировка опасная»... Но ведь я всегда старался исходить из принципиальных соображений», — думает Меркулов. Теперь он тщательно припоминает свое появление в Белых Скалах. Где-то в глубине души тлеет надежда, проследив жизненный путь, сказать: «Нет, я во всем и всегда был чист». Но это уже невозможно.
Меркулов ведет диалог с собственной совестью, диалог, в котором не уклонишься от прямых ответов.
— Почему, едва прибыв в Белые Скалы, стал выражать недовольство всем? Не потому ли, что хотел возвеличить собственное «я»?
— Не знаю. Не исключено, что отчасти поэтому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59