Главбух Банников, о существовании которого Кретов давно забыл, тоже успел высказаться:
— Видать, с котами дрался, ихних невест отбивал!
Про кота он, конечно, угадал, а вот про ихних не-вест — с одобрения Махова добавил, рабская душа!.. Да и Лукьянов-Двуротый тоже.
Федя, выслушав рассказ Кретова о том, куда и зачем он уходил, что видел и что слышал, грохнул по столу кулаком и решительно заявил:
— Все, Кретов! Сейчас же поеду в город и куплю два билета до Москвы!
— У тебя же нет ни копейки денег,—напомнил Феде Кретов.
— Возьму у кого-нибудь.
— Но мне еще предстоит дать показания следователю. Хорошо ли будет, если я удеру?
— Ладно,— сказал Федя.— Тогда останемся здесь до окончания следствия. Может быть, это совпадет с тем днем, когда я получу вторую рабочую зарплату.
Самоубийство Лазарева выбило Кретова из колеи: он не мог ни работать, ни бездельничать, ни вообще сидеть в четырех стенах. В голову лезли мысли о вине, о расплате. О том, что, будучи счастливым человеком, он сделал несчастными многих других людей, которые в свое время попались на кончик его журналистского пера. Он вершил суд, он был вершителем судеб... А расплата? Все, что происходит
с этим теперь,— и есть расплата. Лазарев посвятил ему свою ужасную смерть. Хотел убить его, а убил себя. Это труднее или легче — убить себя, когда хочешь убить другого? Вопрос, на который никто толком не может ответить, потому что ведь никому не дано сравнить убийство и самоубийство. Ответ можно было бы получить только после смерти, но после смерти все молчат...
Итак, Лазарев пришел в село ночью, нашел дом Кудашихи, вошел во двор и увидел, что в окнах времянки темно. Он не знал, что Кретов в ней давно не живет, он был уверен, что Кретов там, что он спокойно спит и видит десятый сон. Объяснение, встреча с ним не входила в планы Лазарева. Он приготовил для него другую встречу, другое объяснение. На обратной стороне его рукописи он написал свое сочинение, которое озаглавил: «Моя никому не нужная жизнь». Это сочинение он принес с собой, положил его у подножия тополя и перебросил через ветку веревку с петлей. Долгие месяцы прозябая в катакомбах, он во всех деталях представлял себе, как однажды утром Кретов выйдет из времянки и увидит перед собой висящий на тополе труп, а у его ног — свою пропавшую рукопись, на оборотной стороне которой он найдет другое сочинение, оборотную сторону своей жизни, которой была его, Лазарева, жизнь. И так это потом останется навсегда: оборотная сторона рукописи и оборотная сторона жизни...
Да нет же, нет, убеждал себя Кретов, ни в судьбе, ни в смерти Лазарева он не повинен, потому что и судьбу и смерть Лазарев избрал себе сам. Он обкрадывал общество, и общество определило ему наказание. Он украл рукопись и намарал на ней свое сочинение. Он вор, потому что присваивал себе то, что было создано трудом других. Он хотел украсть даже право на месть, которое принадлежит не преступникам, а тем, кто облечен этим правом от имени справедливости и добра для всех. И все же... Есть абсолютный закон справедливости, который требует, чтобы казнивший другого казнил и самого себя, причинивший боль другому, сам завопил бы от боли, посягнувший на чужую жизнь тотчас увидел бы, что это и его жизнь, что нет чужой смерти, чужой боли, чужой жизни — что все это —одно и все люди—одно. Царство абсолютных законов — абсолютное общество. Его провозвестники — мечтатели. Но создают его грешные люди, верящие в безгрешность мечтателей. Мечтатели долячны быть безгрешны: они из будущего. А кто запятнал себя грехом — тот из прошлого, тот брошен в бездну забвения. Лазарев пожелал увлечь его в эту бездну...
Кретов отправился к кургану. Сидел там, прислонясь плечом к бревенчатой ноге триангуляционной вышки, думал горькую думу. Все горькие думы — дети одной, самой горькой из них, думы о конце. Не о том конце, который делу венец, а о том, который жизни и всем делам ее — предел. «Какая там к черту новая жизнь! — думал он.— Новая любовь, новые дела, работа... Где взять силы для всего этого? Где взять время? Прошлое, которое должно быть основой всякого прочного будущего, отвалилось и рухнуло. И ничего не извлечь из-под его обломков для нового дома. Поднялось облако пыли, в котором трудно дышать и которое застилает все вокруг. И тебя никто не видит в нем, словно бы тебя и вовсе нет. А чуть ты показываешься из него, все гонят от себя, как дурное видение...»
— Это ложь,— сказал Странничек.— Это печаль облекает себя в твои слова. А сами слова — ложь...— Странничек вздохнул и замолчал.
— Ты почему молчишь? — спросил его Кретов.
— Я пытался заглянуть в твое будущее,— не сразу ответил Странничек.
— И что же?
— Не знаю... Пусть мало времени, но ты мастер, ты можешь работать быстро и точно. А это означает, что у тебя впереди как бы уйма времени. Что бездарь не сделает и за всю жизнь, то мастер сделает в одну секунду. Теперь ты должен измерять время не годами, а делами.
— Нет радости,— признался Кретов.— Следовало бы начинать новую жизнь с радости, а ее все нет и нет. Только радость может прочно скрепить кирпичи в новом доме. Неудачами и печалью ничего не склеишь, не успеешь возвести стены дома под крышу, как они упадут.
— Я могу с этим согласиться,— сказал Странничек.— Но еще есть долг, служение... У тебя это всегда было на первом плане.
— Ты видел, как поступают со мной люди, которым я хотел служить. Я знаю только тех людей, которых знаю, только то человечество, которое состоит из моих знакомых.
— Нет,— возразил Странничек.— Ты знаешь всех людей, все человечество, и только поэтому знаешь тех людей, которых знаешь. Иначе как бы ты мог знать, что они люди и что ты тоже человек? Людям можно служить, только служа человечеству. А если ты служишь Махову или Лукья-нову-Двуротому, то ты служишь только Махову или Лукья-нову-Двуротому, а вернее, только прислуживаешь им. Ты сам это знаешь лучше меня.
— Да, я это знаю,— согласился Кретов.
— А раз это так,— продолжал Странничек,— то никто из людей не может помешать тебе исполнять долг перед людьми. Если тебя разлюбила одна женщина, то ведь это не означает, что на земле погибла любовь. Даже если тысяча женщин разлюбит тебя, любовь будет жить.
— Но буду ли жить я?
— Будешь. Должен,— ответил Странничек.— Потому что и жизнь есть служение, а не прислуживание. Ты понял меня?
— Да, понял.
— Тогда ты поймешь и другое: Лазарев превратил свою жизнь в прислужницу своих страстей и пороков. Такая жизнь мало чего стоит. Еще меньшего стоит такая смерть. Это даже не смерть. Это коллапс. Падение в себя, в собственное ничто. Он назвал свое сочинение «Моя никому не нужная жизнь». А следовало бы назвать: «Моя никому не нужная смерть». Потому что жизнь его по меньшей мере нужна была ему самому. А смерть — никому.
— Укор мне,— сказал Кретов.— Последний укор.
— Нет,— возразил Странничек.— Последнее преступление.
Они долго молчали. Так долго, что Кретов забыл о Странничке.
Странничек сам напомнил о себе, когда Кретов поднялся, чтобы уйти:
— Я присуществлюсь к тебе,— сказал Странничек.— Я окончательно избрал тебя. Что ты на это ответишь?
— Пожалуйста, присуществляйся,— ответил Кретов,
— Ты не хочешь узнать, как я это сделаю?
— Я знаю: у меня изменится голос.
— Почему?
— Потому что к нему прибавится твой.
— И к твоим мыслям прибавятся мои мысли.
— Да, и к мыслям.
— И к чувствам.
— И к чувствам.
— И еще одно, о чем ты не знаешь,— сказал Странничек.— К твоим снам прибавятся мои сны. И к смерти твоей — моя смерть...
— Зачем? — вскрикнул Кретов и не узнал свой голос.— Зачем тебе умирать вместе со мной?
Никто ему не ответил.
Дома Кретова ждали два письма. Одно из них было от отца, другое — от Верочки. Первым его желанием было рас-
печатать Верочкино письмо. Он успел даже надорвать уголок его конверта, но что-то остановило его, остановило вдруг, как толчок. Это случилось раньше, чем он успел. подумать о том, что отец, наверное, написал ему не от веселой жизни, И чувство стыда появилось позже: ведь это стыдно — стремиться узнать о собственном счастье прежде, чем о несчастье другого, тем более если этот другой — твой отец. Впрочем, он тут же успел поспорить с собой: в Верочкином письме могло таиться его несчастье. Почему он вдруг решил, что в нем— счастье?..
«Сынок! — написал ему отец. — Нет больше никаких моих сил жить рядом с этой женщиной. Она каждый день выматывает из меня душу. Только и слышу от нее: «Я умираю, а ты мне не сочувствуешь!» Но я не могу сочувствовать каждому ее кашлю, каждому прострелу в пояснице, каждой сопле. Потребовала, чтоб я сделал для нее гроб — я сделал. Потом потребовала, чтоб я сделал надгробие для ее могилы — тоже сделал. Теперь она тычет мне в глаза тем гробом и тем надгробием и говорит: «Хоронить меня собрался? Смерти моей никак не дождешься?» Не спит по ночам, шатается по дому, мне спать не дает. Я спрашиваю: «Почему ты не спишь?» — «Боюсь,— говорит,— что умру во сне». А днем спит, из пушки не разбудишь. И, конечно же, ничего не делает. Все я один. А когда проснется — опять про смерть. Ей все сны снятся только про смерть. А если даже и не про смерть, то она все равно их истолковывает так, что они про смерть. И требует, чтоб я ей и тут сочувствовал. Но врачиха, которая к нам ходит, сказала мне: «Ваша Евгения Тихоновна всех пас переживет». И я так тоже думаю. И еще она мне сказала: «Ей бы взять себя в руки, поменьше плакать над собой, поменьше есть лекарств, да побольше работать, она бы еще замуж могла бы выйти за офицера». Почему за офицера — это я не понял. Но все остальное правильно. Я сказал ей про это, так она меня совсем возненавидела. «Хочет,— кричала она несколько дней,— чтоб больная женщина землю пахала, будто она трактор!».
Сынок! Если ты не можешь меня взять к себе, то хоть устрой меня в дом для престарелых. Ты ведь знаешь, с кем надо поговорить, чтоб меня туда определили. Просто нет больше сил. А если можешь взять к себе, то напиши мне какое-нибудь письмо, а в конце припиши обязательно два слова: «Скоро встретимся». Чтоб Евгения Тихоновна не догадалась. А я пойму. Для конспирации. Обнимаю и жду письма. Твой отец Николай Кретов».
Все та же беда. Все то же желание — уйти от женщины,
которая замучила его своей смертью, своим ожиданием смерти, страхом, будто только она одна смертна па этой земле, будто ее смерть — вселенская катастрофа. Ужасны люди, ощущающие свою смерть именно так, ужасна их судьба, потому что они требуют всеобщего сочувствия, всеобщего вопля, а возбуждают только неприязнь, даже ненависть. И это понятно, так как в сущности они требуют бессмертия, невозможного, разрушают братство между людьми, которое сковано одной простой истиной: все люди — смертны. А кто желает иного, тот не желает оставаться человеком, по не поднимается, а падает, становится не выше людей, а ниже их.
— Конечно, скоро встретимся,— сказал Кретов, прочитав письмо отца, еще не зная, как он сделает все это, но уже зная, что сделает непременно.
Верочкино письмо было короче:
«Да, милый! — написала она.— Да, я приеду. Я тоже люблю тебя. Как ты мог сомневаться в этом?! Я уже подала заявление редактору об уходе. Он сказал, что надо подождать месяц. Только один месяц. Правда, это целый месяц! И я приеду. А предыдущего твоего письма я не видела. Я спрашивала в отделе писем, но никто ничего не знает. Как страшно: ведь ты мог больше не написать мне. Я и так уже думала, что навсегда потеряла тебя. А ты есть! И ты — мой! Жди! Вера».
Кретов ударил кулаком по столу и заплакал, уронив голову на руки.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Они построили просторный шалаш и сидели в нем целыми днями, Федя же проводил в нем и ночи, охраняя совхозный виноградник. Шалаш был прекрасный и прочный: из шпалерных железобетонных кольев, покрытых толстым слоем травы и опутанных проволокой. В нем было прохладно днем и тепло ночью, он не промокал от дождя, не боялся ветра, в нем жил его собственный дух: дух сухой травы, земли и виноградных ягод.
Кретов жалел, когда ему приходилось проводить дни вне Фединого шалаша: дважды его вызывал следователь по делу Лазарева, дважды он ездил на междугородный переговорный пункт, один раз в районную поликлинику, потому что снова начал было кашлять, по все обошлось — с помощью таблеток он справился с кашлем за три дня. Следователь после
Длительного допроса показал ему сочинение Лазарева, предложил прочесть. Кретов прочел. Сочинение оказалось довольно бездарным: Лазарев описывал в нем главным образом свое разгульное счастье, подпольные оргии, тысячные попойки, то есть попойки, на которые тратились тысячи рублей, роскошных и сладострастных женщин, женщин, женщин — словом все то, что он называл наслаждением. Вся философия, которую Лазарев вложил в свое сочинение, сводилась к тому, что наслаждение — цель и оправдание всей его жизни, что ради тех наслаждений, которые он получил, ничего ему не жаль —ни лет, проведенных в тюрьме, ни последующих лет бродяжничества и одиночества, ни жизни вообще. Что такое наслаждение достается только людям смелым и отчаянным, плюющим на то, что о них подумают другие, «всякие праведники», к которым он относил н Кретова. «Тебе, Кретов,— написал он в конце,— такое наслаждение даже не приснится, проживи ты еще хоть тысячу лет, потому что ты праведник и, значит, трус. Высшее наслаждение — преступно. Только сильные люди его достойны. А на таких, как ты, я плюю!» — так заканчивалось сочинение Лазарева.
— Это от многого освобождает меня,— сказал следователю, прочитав сочинение Лазарева, Кретов.— Потому что Лазарев — враг. Я думал, что он несчастен, а он — враг.
Следователь спросил, не хочет ли он снять копию со своей рукописи. Кретов ответил, что не хочет, что она ему не нужна, так как он восстановил ее по памяти.
С междугородной телефонной станции он вел два разговора: один с Беловым — о том, что ему нужна работа, притом работа с квартирой «хоть у черта на куличках», другой разговор он вел с издательством — о том, что ему срочно нужны деньги, аванс, одобрение, «как угодно, но срочно, потому что я женюсь».
Белов ответил:
— Сделаю, старик!
Издатели сказали, что будут «изыскивать возможность».
Отцу он написал: «Обязательно встретимся, но не так скоро, как хотелось бы, возможно, месяца через два. Потерпи. Задерживают дела».
В середине сентября от Верочки пришла телеграмма: «Купила билет на тридцатое рейс 744227». В тот же день Кретов получил письмо от Белова, в котором тот сообщил ему, что его ждут в псковской областной газете, что намерены предложить ему отдел и что квартира будет. Пришлось
снова ехать на междугородную телефонную станцию, звонить в издательство. Редактор ответил:
— Деньги вам начислены. Через неделю ждите перевод. Надо было радоваться. И Кретов, конечно, радовался:
ведь все шло хорошо. Да что там хорошо — здорово! Но он сказал Феде:
— Боюсь чего-то. Радуюсь и боюсь. Жена, работа, квартира, деньги — многовато для одного раза и для одного человека.
— Предрассудок,— успокоил его Федя.— Все твои нынешние страхи — от предрассудка, будто за полосой счастья идет полоса несчастья. Правильна и научна другая точка зрения: за полосой несчастья идет полоса счастья...
Федя схлопотал дружеский подзатыльник.
Разговор этот происходил на винограднике у шалаша. Стоял хороший солнечный день, ясный и тихий, какие бывают только в начале осени. На винограднике шла работа — первая уборка, еще неспешная, без шума, без суеты. Женские разноцветные косынки испестрили зеленое поле, качались на нем, как цветные птицы на зеленых волнах. По междурядьям бегал юркий красный трактор с прицепом — собирал наполненные гроздьями ящики, следом за ним плавало в воздухе голубое облачко дыма. Ящики он отвозил в дальний конец участка, к дороге, куда за ними приезжала машина. Пока убирались только столовые сорта винограда, но уже подходили сроки и для других сортов, в том числе и для винных или для технических, как называл их бригадир — агроном Сергей Гоголев, потому что из них хоть и можно делать вино, делались же теперь соки, пасты, варенья и другие сладкие продукты. Гоголев называл эти сорта также «гадскими».
— Потому что за ними охотятся всякие гады,— объяснял он,— которые делают из них вино: ворюги и алкаши.
— А вы бы не выращивали эти сорта,— сказал ему как-то Кретов.
— Видишь ли,— ответил ему на это Гоголев,— самогон, к примеру, можно гнать из пшеницы, ячменя, ржи, из яблок, слив, вишен — из всего, в чем есть сахар. Так что же теперь — не выращивать все это?
Ответ был вполне резонным. Федю Гоголев предупредил:
— Но как подойдут «гадские» сорта, жизнь у тебя станет беспокойная и опасная. Поскольку ты не вооружен, то главная твоя задача будет в том, чтобы пугать ворюг своим присутствием. Они будут знать, что ты где-то рядом, следишь за ними и можешь, значит, на них заявить, после чего им
не поздоровится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Видать, с котами дрался, ихних невест отбивал!
Про кота он, конечно, угадал, а вот про ихних не-вест — с одобрения Махова добавил, рабская душа!.. Да и Лукьянов-Двуротый тоже.
Федя, выслушав рассказ Кретова о том, куда и зачем он уходил, что видел и что слышал, грохнул по столу кулаком и решительно заявил:
— Все, Кретов! Сейчас же поеду в город и куплю два билета до Москвы!
— У тебя же нет ни копейки денег,—напомнил Феде Кретов.
— Возьму у кого-нибудь.
— Но мне еще предстоит дать показания следователю. Хорошо ли будет, если я удеру?
— Ладно,— сказал Федя.— Тогда останемся здесь до окончания следствия. Может быть, это совпадет с тем днем, когда я получу вторую рабочую зарплату.
Самоубийство Лазарева выбило Кретова из колеи: он не мог ни работать, ни бездельничать, ни вообще сидеть в четырех стенах. В голову лезли мысли о вине, о расплате. О том, что, будучи счастливым человеком, он сделал несчастными многих других людей, которые в свое время попались на кончик его журналистского пера. Он вершил суд, он был вершителем судеб... А расплата? Все, что происходит
с этим теперь,— и есть расплата. Лазарев посвятил ему свою ужасную смерть. Хотел убить его, а убил себя. Это труднее или легче — убить себя, когда хочешь убить другого? Вопрос, на который никто толком не может ответить, потому что ведь никому не дано сравнить убийство и самоубийство. Ответ можно было бы получить только после смерти, но после смерти все молчат...
Итак, Лазарев пришел в село ночью, нашел дом Кудашихи, вошел во двор и увидел, что в окнах времянки темно. Он не знал, что Кретов в ней давно не живет, он был уверен, что Кретов там, что он спокойно спит и видит десятый сон. Объяснение, встреча с ним не входила в планы Лазарева. Он приготовил для него другую встречу, другое объяснение. На обратной стороне его рукописи он написал свое сочинение, которое озаглавил: «Моя никому не нужная жизнь». Это сочинение он принес с собой, положил его у подножия тополя и перебросил через ветку веревку с петлей. Долгие месяцы прозябая в катакомбах, он во всех деталях представлял себе, как однажды утром Кретов выйдет из времянки и увидит перед собой висящий на тополе труп, а у его ног — свою пропавшую рукопись, на оборотной стороне которой он найдет другое сочинение, оборотную сторону своей жизни, которой была его, Лазарева, жизнь. И так это потом останется навсегда: оборотная сторона рукописи и оборотная сторона жизни...
Да нет же, нет, убеждал себя Кретов, ни в судьбе, ни в смерти Лазарева он не повинен, потому что и судьбу и смерть Лазарев избрал себе сам. Он обкрадывал общество, и общество определило ему наказание. Он украл рукопись и намарал на ней свое сочинение. Он вор, потому что присваивал себе то, что было создано трудом других. Он хотел украсть даже право на месть, которое принадлежит не преступникам, а тем, кто облечен этим правом от имени справедливости и добра для всех. И все же... Есть абсолютный закон справедливости, который требует, чтобы казнивший другого казнил и самого себя, причинивший боль другому, сам завопил бы от боли, посягнувший на чужую жизнь тотчас увидел бы, что это и его жизнь, что нет чужой смерти, чужой боли, чужой жизни — что все это —одно и все люди—одно. Царство абсолютных законов — абсолютное общество. Его провозвестники — мечтатели. Но создают его грешные люди, верящие в безгрешность мечтателей. Мечтатели долячны быть безгрешны: они из будущего. А кто запятнал себя грехом — тот из прошлого, тот брошен в бездну забвения. Лазарев пожелал увлечь его в эту бездну...
Кретов отправился к кургану. Сидел там, прислонясь плечом к бревенчатой ноге триангуляционной вышки, думал горькую думу. Все горькие думы — дети одной, самой горькой из них, думы о конце. Не о том конце, который делу венец, а о том, который жизни и всем делам ее — предел. «Какая там к черту новая жизнь! — думал он.— Новая любовь, новые дела, работа... Где взять силы для всего этого? Где взять время? Прошлое, которое должно быть основой всякого прочного будущего, отвалилось и рухнуло. И ничего не извлечь из-под его обломков для нового дома. Поднялось облако пыли, в котором трудно дышать и которое застилает все вокруг. И тебя никто не видит в нем, словно бы тебя и вовсе нет. А чуть ты показываешься из него, все гонят от себя, как дурное видение...»
— Это ложь,— сказал Странничек.— Это печаль облекает себя в твои слова. А сами слова — ложь...— Странничек вздохнул и замолчал.
— Ты почему молчишь? — спросил его Кретов.
— Я пытался заглянуть в твое будущее,— не сразу ответил Странничек.
— И что же?
— Не знаю... Пусть мало времени, но ты мастер, ты можешь работать быстро и точно. А это означает, что у тебя впереди как бы уйма времени. Что бездарь не сделает и за всю жизнь, то мастер сделает в одну секунду. Теперь ты должен измерять время не годами, а делами.
— Нет радости,— признался Кретов.— Следовало бы начинать новую жизнь с радости, а ее все нет и нет. Только радость может прочно скрепить кирпичи в новом доме. Неудачами и печалью ничего не склеишь, не успеешь возвести стены дома под крышу, как они упадут.
— Я могу с этим согласиться,— сказал Странничек.— Но еще есть долг, служение... У тебя это всегда было на первом плане.
— Ты видел, как поступают со мной люди, которым я хотел служить. Я знаю только тех людей, которых знаю, только то человечество, которое состоит из моих знакомых.
— Нет,— возразил Странничек.— Ты знаешь всех людей, все человечество, и только поэтому знаешь тех людей, которых знаешь. Иначе как бы ты мог знать, что они люди и что ты тоже человек? Людям можно служить, только служа человечеству. А если ты служишь Махову или Лукья-нову-Двуротому, то ты служишь только Махову или Лукья-нову-Двуротому, а вернее, только прислуживаешь им. Ты сам это знаешь лучше меня.
— Да, я это знаю,— согласился Кретов.
— А раз это так,— продолжал Странничек,— то никто из людей не может помешать тебе исполнять долг перед людьми. Если тебя разлюбила одна женщина, то ведь это не означает, что на земле погибла любовь. Даже если тысяча женщин разлюбит тебя, любовь будет жить.
— Но буду ли жить я?
— Будешь. Должен,— ответил Странничек.— Потому что и жизнь есть служение, а не прислуживание. Ты понял меня?
— Да, понял.
— Тогда ты поймешь и другое: Лазарев превратил свою жизнь в прислужницу своих страстей и пороков. Такая жизнь мало чего стоит. Еще меньшего стоит такая смерть. Это даже не смерть. Это коллапс. Падение в себя, в собственное ничто. Он назвал свое сочинение «Моя никому не нужная жизнь». А следовало бы назвать: «Моя никому не нужная смерть». Потому что жизнь его по меньшей мере нужна была ему самому. А смерть — никому.
— Укор мне,— сказал Кретов.— Последний укор.
— Нет,— возразил Странничек.— Последнее преступление.
Они долго молчали. Так долго, что Кретов забыл о Странничке.
Странничек сам напомнил о себе, когда Кретов поднялся, чтобы уйти:
— Я присуществлюсь к тебе,— сказал Странничек.— Я окончательно избрал тебя. Что ты на это ответишь?
— Пожалуйста, присуществляйся,— ответил Кретов,
— Ты не хочешь узнать, как я это сделаю?
— Я знаю: у меня изменится голос.
— Почему?
— Потому что к нему прибавится твой.
— И к твоим мыслям прибавятся мои мысли.
— Да, и к мыслям.
— И к чувствам.
— И к чувствам.
— И еще одно, о чем ты не знаешь,— сказал Странничек.— К твоим снам прибавятся мои сны. И к смерти твоей — моя смерть...
— Зачем? — вскрикнул Кретов и не узнал свой голос.— Зачем тебе умирать вместе со мной?
Никто ему не ответил.
Дома Кретова ждали два письма. Одно из них было от отца, другое — от Верочки. Первым его желанием было рас-
печатать Верочкино письмо. Он успел даже надорвать уголок его конверта, но что-то остановило его, остановило вдруг, как толчок. Это случилось раньше, чем он успел. подумать о том, что отец, наверное, написал ему не от веселой жизни, И чувство стыда появилось позже: ведь это стыдно — стремиться узнать о собственном счастье прежде, чем о несчастье другого, тем более если этот другой — твой отец. Впрочем, он тут же успел поспорить с собой: в Верочкином письме могло таиться его несчастье. Почему он вдруг решил, что в нем— счастье?..
«Сынок! — написал ему отец. — Нет больше никаких моих сил жить рядом с этой женщиной. Она каждый день выматывает из меня душу. Только и слышу от нее: «Я умираю, а ты мне не сочувствуешь!» Но я не могу сочувствовать каждому ее кашлю, каждому прострелу в пояснице, каждой сопле. Потребовала, чтоб я сделал для нее гроб — я сделал. Потом потребовала, чтоб я сделал надгробие для ее могилы — тоже сделал. Теперь она тычет мне в глаза тем гробом и тем надгробием и говорит: «Хоронить меня собрался? Смерти моей никак не дождешься?» Не спит по ночам, шатается по дому, мне спать не дает. Я спрашиваю: «Почему ты не спишь?» — «Боюсь,— говорит,— что умру во сне». А днем спит, из пушки не разбудишь. И, конечно же, ничего не делает. Все я один. А когда проснется — опять про смерть. Ей все сны снятся только про смерть. А если даже и не про смерть, то она все равно их истолковывает так, что они про смерть. И требует, чтоб я ей и тут сочувствовал. Но врачиха, которая к нам ходит, сказала мне: «Ваша Евгения Тихоновна всех пас переживет». И я так тоже думаю. И еще она мне сказала: «Ей бы взять себя в руки, поменьше плакать над собой, поменьше есть лекарств, да побольше работать, она бы еще замуж могла бы выйти за офицера». Почему за офицера — это я не понял. Но все остальное правильно. Я сказал ей про это, так она меня совсем возненавидела. «Хочет,— кричала она несколько дней,— чтоб больная женщина землю пахала, будто она трактор!».
Сынок! Если ты не можешь меня взять к себе, то хоть устрой меня в дом для престарелых. Ты ведь знаешь, с кем надо поговорить, чтоб меня туда определили. Просто нет больше сил. А если можешь взять к себе, то напиши мне какое-нибудь письмо, а в конце припиши обязательно два слова: «Скоро встретимся». Чтоб Евгения Тихоновна не догадалась. А я пойму. Для конспирации. Обнимаю и жду письма. Твой отец Николай Кретов».
Все та же беда. Все то же желание — уйти от женщины,
которая замучила его своей смертью, своим ожиданием смерти, страхом, будто только она одна смертна па этой земле, будто ее смерть — вселенская катастрофа. Ужасны люди, ощущающие свою смерть именно так, ужасна их судьба, потому что они требуют всеобщего сочувствия, всеобщего вопля, а возбуждают только неприязнь, даже ненависть. И это понятно, так как в сущности они требуют бессмертия, невозможного, разрушают братство между людьми, которое сковано одной простой истиной: все люди — смертны. А кто желает иного, тот не желает оставаться человеком, по не поднимается, а падает, становится не выше людей, а ниже их.
— Конечно, скоро встретимся,— сказал Кретов, прочитав письмо отца, еще не зная, как он сделает все это, но уже зная, что сделает непременно.
Верочкино письмо было короче:
«Да, милый! — написала она.— Да, я приеду. Я тоже люблю тебя. Как ты мог сомневаться в этом?! Я уже подала заявление редактору об уходе. Он сказал, что надо подождать месяц. Только один месяц. Правда, это целый месяц! И я приеду. А предыдущего твоего письма я не видела. Я спрашивала в отделе писем, но никто ничего не знает. Как страшно: ведь ты мог больше не написать мне. Я и так уже думала, что навсегда потеряла тебя. А ты есть! И ты — мой! Жди! Вера».
Кретов ударил кулаком по столу и заплакал, уронив голову на руки.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Они построили просторный шалаш и сидели в нем целыми днями, Федя же проводил в нем и ночи, охраняя совхозный виноградник. Шалаш был прекрасный и прочный: из шпалерных железобетонных кольев, покрытых толстым слоем травы и опутанных проволокой. В нем было прохладно днем и тепло ночью, он не промокал от дождя, не боялся ветра, в нем жил его собственный дух: дух сухой травы, земли и виноградных ягод.
Кретов жалел, когда ему приходилось проводить дни вне Фединого шалаша: дважды его вызывал следователь по делу Лазарева, дважды он ездил на междугородный переговорный пункт, один раз в районную поликлинику, потому что снова начал было кашлять, по все обошлось — с помощью таблеток он справился с кашлем за три дня. Следователь после
Длительного допроса показал ему сочинение Лазарева, предложил прочесть. Кретов прочел. Сочинение оказалось довольно бездарным: Лазарев описывал в нем главным образом свое разгульное счастье, подпольные оргии, тысячные попойки, то есть попойки, на которые тратились тысячи рублей, роскошных и сладострастных женщин, женщин, женщин — словом все то, что он называл наслаждением. Вся философия, которую Лазарев вложил в свое сочинение, сводилась к тому, что наслаждение — цель и оправдание всей его жизни, что ради тех наслаждений, которые он получил, ничего ему не жаль —ни лет, проведенных в тюрьме, ни последующих лет бродяжничества и одиночества, ни жизни вообще. Что такое наслаждение достается только людям смелым и отчаянным, плюющим на то, что о них подумают другие, «всякие праведники», к которым он относил н Кретова. «Тебе, Кретов,— написал он в конце,— такое наслаждение даже не приснится, проживи ты еще хоть тысячу лет, потому что ты праведник и, значит, трус. Высшее наслаждение — преступно. Только сильные люди его достойны. А на таких, как ты, я плюю!» — так заканчивалось сочинение Лазарева.
— Это от многого освобождает меня,— сказал следователю, прочитав сочинение Лазарева, Кретов.— Потому что Лазарев — враг. Я думал, что он несчастен, а он — враг.
Следователь спросил, не хочет ли он снять копию со своей рукописи. Кретов ответил, что не хочет, что она ему не нужна, так как он восстановил ее по памяти.
С междугородной телефонной станции он вел два разговора: один с Беловым — о том, что ему нужна работа, притом работа с квартирой «хоть у черта на куличках», другой разговор он вел с издательством — о том, что ему срочно нужны деньги, аванс, одобрение, «как угодно, но срочно, потому что я женюсь».
Белов ответил:
— Сделаю, старик!
Издатели сказали, что будут «изыскивать возможность».
Отцу он написал: «Обязательно встретимся, но не так скоро, как хотелось бы, возможно, месяца через два. Потерпи. Задерживают дела».
В середине сентября от Верочки пришла телеграмма: «Купила билет на тридцатое рейс 744227». В тот же день Кретов получил письмо от Белова, в котором тот сообщил ему, что его ждут в псковской областной газете, что намерены предложить ему отдел и что квартира будет. Пришлось
снова ехать на междугородную телефонную станцию, звонить в издательство. Редактор ответил:
— Деньги вам начислены. Через неделю ждите перевод. Надо было радоваться. И Кретов, конечно, радовался:
ведь все шло хорошо. Да что там хорошо — здорово! Но он сказал Феде:
— Боюсь чего-то. Радуюсь и боюсь. Жена, работа, квартира, деньги — многовато для одного раза и для одного человека.
— Предрассудок,— успокоил его Федя.— Все твои нынешние страхи — от предрассудка, будто за полосой счастья идет полоса несчастья. Правильна и научна другая точка зрения: за полосой несчастья идет полоса счастья...
Федя схлопотал дружеский подзатыльник.
Разговор этот происходил на винограднике у шалаша. Стоял хороший солнечный день, ясный и тихий, какие бывают только в начале осени. На винограднике шла работа — первая уборка, еще неспешная, без шума, без суеты. Женские разноцветные косынки испестрили зеленое поле, качались на нем, как цветные птицы на зеленых волнах. По междурядьям бегал юркий красный трактор с прицепом — собирал наполненные гроздьями ящики, следом за ним плавало в воздухе голубое облачко дыма. Ящики он отвозил в дальний конец участка, к дороге, куда за ними приезжала машина. Пока убирались только столовые сорта винограда, но уже подходили сроки и для других сортов, в том числе и для винных или для технических, как называл их бригадир — агроном Сергей Гоголев, потому что из них хоть и можно делать вино, делались же теперь соки, пасты, варенья и другие сладкие продукты. Гоголев называл эти сорта также «гадскими».
— Потому что за ними охотятся всякие гады,— объяснял он,— которые делают из них вино: ворюги и алкаши.
— А вы бы не выращивали эти сорта,— сказал ему как-то Кретов.
— Видишь ли,— ответил ему на это Гоголев,— самогон, к примеру, можно гнать из пшеницы, ячменя, ржи, из яблок, слив, вишен — из всего, в чем есть сахар. Так что же теперь — не выращивать все это?
Ответ был вполне резонным. Федю Гоголев предупредил:
— Но как подойдут «гадские» сорта, жизнь у тебя станет беспокойная и опасная. Поскольку ты не вооружен, то главная твоя задача будет в том, чтобы пугать ворюг своим присутствием. Они будут знать, что ты где-то рядом, следишь за ними и можешь, значит, на них заявить, после чего им
не поздоровится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42