Катитесь! Надоели!
— Так,— сказал Петр Самойлович, покачиваясь.— Значит, будем тебя бить.
— Да! — повернулся на табуретке Заплюйсвечкин.— Бить!.. — и упал с табуретки. Петр Самойлович попытался поднять его, но тоже упал.
— Ложись рядом,— потребовал Заплюйсвечкин.— Тут место есть. Не дави на меня.
Кретов поднял Петра Самойловича, но тот вместо благодарности ударил его кулаком в лицо. У Кретова из носа потекла кровь.
— Получил? — спросил Петр Самойлович очень довольный собой.— Еще получишь. У нас это запросто: заслужил — получай...
Кретов вышел в коридор, смочил холодной водой носовой платок, прижал к носу, запрокинув голову, и стоял так, пока не унял кровь. Ругал себя за то, что пригласил пьяниц, думал, что предпринять, как поступить с ними. Следовало бы, конечно, вышвырнуть их за порог вместе с их одеждой — они вполне заслуживали этого. Но за дверью гудел ледяня-щий ветер и стояла черная ночь. Кретов сомневался, что они сумеют добраться домой, что не свалятся где-нибудь под оградой и не замерзнут. Оставалось второе — развести их по домам. Где жил Петр Самойлович, Кретов знал. Где дом Заплюйсвечкина, предстояло спросить у Петра Самойловича.
Именно с этим решением Кретов вернулся в комнату. И понял, что уже и это решение — не решение, потому что Петр Самойлович уже лежал на его кровати и храпел. Спал мертвецким сном на полу у стола и Заплюйсвечкин.
Кретов попытался было растолкать Петра Самойловича, но вскоре убедился, что это напрасный труд. Хотел было стащить его на пол, чтобы освободить для себя кровать, но пожалел старого человека: пол был холоден, а печь осталась не протопленной. Пришлось перетащить на кровать и Заплюйсвечкина: не хотелось ложиться спать на пол рядом с ним. Гостям на узкой кровати было тесно, но они этого не чувствовали.
Теперь Кретову оставалось позаботиться о себе. Было еще рано, начало десятого, и он решил растопить печь. Сухие дрова разгорелись быстро — в топке была хорошая тяга, из-за ветра, пришлось даже против обыкновения утопить задвижку, чтоб не шибко выдувало тепло. Засыпав дровяной жар углем, Кретов убрал со стола бутылку, стаканы и остатки закуски, вынес все это в коридорчик, поставил на полку. И тут услышал, что на улице за дверью кричит Ва-сюсик. Кретов впустил его в коридор. Благодарный Васю-сик, почувствовав тепло, потерся о ногу Кретова, затем, став передними ногами па порожек, заглянул в комнату, настороженно прислушиваясь к храпу Петра Самойловича.
— Это не звериный рык,— успокоил его Кретов,— а человеческий храп.
Васюсика такое объяснение вполне устроило. Он вошел в комнату и запрыгнул на кровать, найдя себе место среди ног Петра Самойловича и Заплюйсвечкина.
Кретов, вспомнив рассказ Заплюйсвечкина про котов, произнес, стараясь подражать голосу Кудашихи:
— И где же та чертова колбаса для Васюсика? Васюсик вскочил и заорал совершенно дурным голосом.
Кретов рассмеялся. Принес Васюсику из коридора кусок колбасы, потом ощупал свой распухший нос и снова рассмеялся.
— Ладно,— сказал он себе,— нет никакой трагедии, все в пределах допустимого. И не теряй время, не теряй время.
Кретов поставил на плиту кофейник и сел к столу, решив записать рассказ Заплюйсвечкина про свою несчастную судьбу. Какое-то время его раздражал храп Петра Самойловича, но вскоре он перестал его замечать. И не потому что увлекся работой, а потому что задумался. Думал же он о Заплюйсвечкине-Нечаеве, о том, что он лишь в той мере личность, в какой осмыслил свою судьбу, в какой мере она
запомнилась ему и превратилась в короткий и незатейливый рассказ, что в этом рассказе бедное «Я» несчастного Зап-люйсвечкина, последняя его связь с миром людей. И если он забудет этот рассказ, он забудет самого себя, перестанет быть человеком. А пока он помнит его — он человек и будет думать, страдая, о бессмертии этого своего «Я», страстно желать этого бессмертия и ужасаться от мысли, что бессмертие невозможно.
Печь раскалилась, стало тепло, даже жарко. И хотя Кре-тов выпил кофе, его стало клонить ко сну. Но он все же дописал рассказ Заплюйсвечкина, спрятал исписанные листки бумаги в папку и лишь после этого принялся устраивать себе постель на полу, взяв для этого не только свое пальто, но и пальто своих беспардонных гостей. За этим занятием его и застала Татьяна Васильевна Голубева, председатель рабочкома.
Татьяна Васильевна вошла без стука. Кретов, стоя на коленях, услышал скрип открывающейся двери, оглянулся и увидел ее.
— Здравствуйте,— весело сказала Татьяна Васильевна, помахав рукой в черной замшевой перчатке.— Была в гостях, шла мимо, увидела свет и решила... — тут Татьяна Васильевна увидела спящих на кровати Заплюйсвечкина и Петра Самойловича и, пораженная этим зрелищем, умолкла.
— Такие уж гости,— извинился Кретов, поднимаясь с колен,— уснули...
— Ну, компания! — справившись с собой, язвительно произнесла Татьяна Васильевна.— Ну, картина!... В компании отпетых алкоголиков и сам ползает по полу...
— А вы по делу? — спросил Кретов, поняв, что терять ему больше нечего.
— По делу?! — возмутилась Татьяна Васильевна.— По какому еще делу?! Да к вам надо участкового прислать, чтоб он разобрался в ваших делах! Это же притон алкоголиков!...
От громкого ее крика пробудился на несколько секунд Петр Самойлович, потаращил бессмысленные глаза, приподняв голову, буркнул что-то и снова уронил голову на подушку, причмокивая.
— Пьяны только они,— попытался все же исправить положение Кретов,— и такая погода...
— Перестаньте! — не дала договорить ему Татьяна Васильевна.— Недаром на вас Аверьянов жалобу написал, что вы тут пьяные оргии устраиваете, соблазняете его Татьяну. Я не хотела давать этой жалобе ход, потому что не поверила Аверьянову, а теперь... А Кошелев еще заступался за
вас. Да вас надо гнать из Широкого как пьяницу и тунеядца,— от злости у Татьяны Васильевны дрожали губы.— Он, видите ли, писатель! Ха-ха, писатель!...
— Уходите! — по возможности сдержанно сказал Кретов.— Вы ведете себя неприлично, как базарная баба.
— Я — баба?! Это я-то баба?!
Татьяна Васильевна, должно быть, не ожидала такого выпада со стороны Кретова, совершенно опешила и потеряла голос. Спросила шепотом, задыхаясь от гнева и хватаясь обеими руками за дверную раму:
— Это вы мне сказали?!
Она, наверное, упала бы, если бы Кретов не подхватил ее.
— Не прикасайся! Не прикасайся! — закричала она визгливо.
Кретов понюхал свои ладони — они пахли розой, под-горченной миндалем.
— Чудесные духи,— сказал он, улыбаясь.— Здравствуйте, Татьяна Васильевна.
— Здравствуйте,— ответила она не сразу, приглаживая вздыбившийся мех на воротнике своего пальто.— Здравствуй, здравствуй... Напился — и сразу же обниматься,— гнева в ее голосе уже не было. Была, скорее, растерянность.
— Да не напился я, не напился! Хотите, дохну на вас? — предложил Кретов.
— Дохнешь? Может, и мне на тебя дохнуть?
— Конечно! — засмеялся Кретов.— Давайте подышим друг на друга и успокоимся.
— И успокоимся... Ишь, какой! Сам черт знает что про меня сказал, обозвал базарной бабой, а теперь призывает успокоиться.
— Так ведь и вы тоже, Татьяна Васильевна...
— Я за дело. За дело! Зачем впустил в дом эту пьянь? Зачем связался с ними? — принялась выговаривать Кретову Татьяна Васильевна.— Что о тебе люди подумают? Скажут: спился писатель, инженер человеческих душ. А мне каково? Я иду к нему в гости, а у него пьяные мужики хранят. Ишь, наяривают, чтоб их кондрашка хватила! Я тащилась к нему через все село, в такой ветер, в темень и мороз, лицо все отморозила, а он меня бабой обзывает...
— А сказали, что были в гостях, шли мимо, Татьяна Васильевна.
— Да хоть бы и так. Что это теперь меняет? Все равно пришла зря, потому что сидеть в комнате, где храпят пьяные мужики, нет никакой возможности.
— А что же делать?
— Ничего,— вздохнула Татьяна Васильевна.— Пойду домой. Хорошо еще, что обратно мне идти за ветром.
— Я провожу вас.
— Не надо,— резко сказала Татьяна Васильевна.— Кто-нибудь увидит, разговоры пойдут.
— Какие разговоры?
— А! — махнула рукой Татьяна Васильевна.— Обыкновенные разговоры, что я с тобой спуталась. Прощай!
— Прощайте,— пожал плечами Кретов и спросил: — А зачем вы приходили? Аверьянов действительно написал жалобу?
— Да, да! — засмеялась Татьяна Васильевна.— Из-за этого и приходила. Ты очень догадливый, писатель. Страшно догадливый. Теперь целуйся со своими пьяницами. А я больше не приду: разонравился ты мне что-то.
— А прежде нравился? — успел спросить Кретов, но ответа не получил: Татьяна Васильевна толкнула наружную дверь и, втянув голову в плечи, нырнула в ветер и темноту.
Проснулся Петр Самойлович. Сидя на кровати и зевая, сказал:
— Домой пора. Загулялись мы у тебя тут, женка чертей даст. Чаю бы, а?
— Нету чаю,— ответил Кретов.
— А вода есть?
— Вода есть. Иди в коридор и пей. В постель подавать не стану.
— Важный очень, да? Человек от жажды сгорает, а он важничает. Зря мы с тобой связались,— Петр Самойлович, кряхтя, перелез через Заплюйсвечкина.
— Товарища своего разбудите,— сказал ему Кретов.
— Гусь свинье не товарищ,— ответил Петр Самойлович.— А товарищ пусть спит. И ты его трогать не смей. Вот так. А если тронешь, я тебя тоже трону.
Пока Петр Самойлович пил в коридоре воду, Кретов по пытался растолкать Заплюйсвечкина, но безуспешно. Спросил у Петра Самойловича, где живет Заплюйсвечкин.
— Не, не, не! — погрозил Кретову Петр Самойлович.— И думать не смей! Сам проснется, сам пойдет. Иначе — харакири. Учти! — на прощанье еще раз погрозил Кретову кулаком и сказал: — Одеколон не пей: одеколон пить вредно,— вероятно учуял запах духов Татьяны Васильевны.
Кретов остался с Заплюйсвечкиным. Погасил свет и лег. Спал не спал — разбудили: пришла жена Заплюйсвечкина, высокая сухая женщина с охрипшим властным голосом. За-
плюйсвечкин вскочил по первой же ее команде. Со словами: «Нюсенька, все о'кей! Все о'кей, Нюсенька!» — быстро оделся и пошел впереди нее, не оглянувшись и не простившись с Кретовым. Ни словом не обмолвилась с Кретовым и жена Заплюйсвечкина.
— Фу! — облегченно вздохнул Кретов, закрыв за ними дверь.— Все. Теперь — одиночество. Никаких знакомств, никаких гостей.
Снял с себя спортивный костюм, лег на кровать, под простыню и одеяло. Васюсик тотчас устроился у него в ногах, поближе к печной духовке, блаженно замурлыкал.
Засыпая, он чувствовал, что ладонь, которую он подложил под щеку, все еще пахнет духами Татьяны Васильевны. И увидел самое Татьяну Васильевну...
Он не любил эти сны, сны тела, где главный герой — женщина, все равно какая женщина, стыдился своей неразборчивости во сне, она его оскорбляла, вынуждала подозревать, что таков он в своей сути, на самом деле, и что только обстоятельства мешают ему быть таким же неразборчивым и наяву. Эти сны оскорбляли его дух, напоминали ему, насколько он — тело, подвластное темным и всеобщим законам, возбуждали в нем брезгливость к самому себе.
Утром, позавтракав, Кретов забыл и этот сон — о Татьяне Васильевне. И поэтому удивился, когда поймал себя на том, что думает о корректорше Верочке, которая сказала ему однажды: «Если б вы были женихом, я пошла бы за вас». Как ему было догадаться, что Верочка вспомнилась ему из-за Татьяны Васильевны, которая навестила его в забытом сне?
Кретов вспомнил о Верочке, работая над романом. Он даже написал сценку, в которой была девушка, похожая на Веру. Во всяком случае, он видел перед собою Веру, когда писал об этой девушке.
Верочка не ответила ему на письмо, которое он послал ей около двух месяцев назад. То, что она не нашла нужным ответить ему, конечно, огорчало его: его всегда огорчало молчание людей, которым он писал. Но было в молчании Верочки и нечто такое, что радовало его: теперь-то он уж точно считал, что написал ей тогда по легкомыслию, необдуманно, поддавшись минутному настроению, что не имел права писать ей, смущать ее душу своими глупыми признаниями и предложениями. Он признался Верочке, что вспоминает о ней и что эти воспоминания ему приятны, что они скрашивают его добровольное одиночество, а слова, сказанные некогда ею, слова о том, что она пошла бы за него, будь он женихом, позволяют ему надеяться, что когда-нибудь он
и Верочка встретятся и что эта встреча будет радостной для них обоих.
Теперь он не мог без стыда думать об этом письме. А более всего он стыдился того, как он подписался под письмом. «Жених Кретов» — вот какую остроумную подпись он поставил под ним. Странно, что ему тогда пальцы не скрючило, в которых он держал написавшую эти слова ручку, что штукатурка не свалилась ему на голову с потолка, что Ва-сюсик не сиганул ему на спину и не впился когтями в его дурацкую шею. А стоило бы, еще как стоило бы!.. Нет ничего более глупого в мире, чем соседство этих двух слов: «Жених Кретов».
Хорошо еще, если Верочка, прочитав письмо, бросила его затем в корзину, куда она бросает ненужные ей оттиски газетных полос. А если она показала его своим подружкам, если о его письме стало известно в редакции — то это хуже, чем ежели бы его, Кретова, повели бы голого по улицам.
Женихом он, конечно, скоро станет: адвокат, к которому он ездил в город, послал все необходимые бумаги в нарсуд, в который подала заявление о разводе Зоя. К радости Кретова, этот же адвокат заверил его, что нарсуд, как и писала Зоя, рассмотрит дело о разводе без него, лишь в присутствии Зои, и что он очень облегчил работу судьи, отказавшись от прав на имущество и на квартиру.
— Весьма благородно с вашей стороны,— похвалил его адвокат,— весьма и весьма благородно.
Итак, он скоро станет женихом, но, разумеется, лишь потенциально, женихом в возможности. И уж конечно, не женихом для Верочки, которая в два раза моложе его, на двадцать пять лет.
О том, что приближается старость, Кретов думал не раз. И искал в себе признаки этого грустного приближения, искал невольно, находил с тоской. Седина, морщины, дряблость кожи на шее, сутулость, с которой бороться все труднее, забывчивость, которая сказывается все чаще: забываются имена знакомых людей, слова, даты, названия книг — этого нельзя было не заметить, увы...
И беспокоила мысль, которая еще пять-шесть лет назад могла бы показаться ему странной, мысль о том, что ему суждена одинокая старость, что он не сможет уже устроить свою судьбу так, что бы с ним рядом была родная душа, когда его одолеют старческие недуги.
И все чаще думалось о том, что он успел сделать за свою жизнь, что останется после него, в ком и в чем сохранится после смерти. В сыне, конечно. Это само собой
разумеется. В сыне сохранятся его гены. И во внуках. И правнуках. Но так ли уж это важно? И есть ли в этом хоть какое-либо утешение для него? Было бы утешение, когда бы в этом была его заслуга. Смешно думать, что в этом есть какая-то заслуга, смешно называть это заслугой... Что еще? Книги? Книги, книги... Сколько их? Не все переживут его. Может быть, одна или две, если повезет. А если не повезет, то и думать о них не стоит. Морально устаревают даже вечные вещи. А вечные истины? Они живут в произведениях искусства, как человеческий род в генах...
Жизнь есть бодрствование. Так, кажется, сказал Плиний Старший. А не сказал ли он и о том, что жизнь есть бодрствование духа? И что уныние — сон духа и, значит, не жизнь? Стало быть, надо стряхнуть с себя уныние, чтобы жить. Но как это сделать?
Кретов встал из-за стола, глянул в окно, провел пальцем по запыленному подоконнику. Пыль пробилась сквозь щели, которых, кажется, и не было в окне: с месяц назад Кретов собственноручно замазал все видимые и невидимые щели пластилином. И все же она проникла, белесая и тонкая, как пудра, пахнущая известкой, покинутым домом, голодом: голод сорок шестого года в памяти Кретова навсегда остался связанным с пыльной бурей, которая свирепствовала в тот год.
«Вот отчего так тоскливо,— подумал Кретов,— из-за этого проклятого ветра». Ветер, словно демонстрируя свое злое могущество, так ухнул, что времянка, сложенная в один камень, вздрогнула, словно фанерная. Росшая посреди двора софора наклонилась, гудя в земле натянутыми, как струны, корнями. Кретов ощутил это гудение ногами, потому что вибрировал и гудел пол, настеленный над вырытым под времянкой погребом, как вибрирует и гудит гитарная дека.
Вспомнив о гитаре, Кретов вспомнил о Федоре Кислове, друге молодости, потому что Федор не только хорошо пел под гитару, но и сам сочинял песни. И была среди тех песен Федора одна, которая больше других нравилась и волновала Кретова, хотя в те молодые годы в его жизни не было ничего такого, о чем пелось в той песне. А пелось в ней о тех, кто навсегда покинул свое жилище, связав навеки свою судьбу с дорогой. И были в ней такие слова, которые запомнились Кретову, которые он охотно подпевал, когда Федор исполнял эту песню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Так,— сказал Петр Самойлович, покачиваясь.— Значит, будем тебя бить.
— Да! — повернулся на табуретке Заплюйсвечкин.— Бить!.. — и упал с табуретки. Петр Самойлович попытался поднять его, но тоже упал.
— Ложись рядом,— потребовал Заплюйсвечкин.— Тут место есть. Не дави на меня.
Кретов поднял Петра Самойловича, но тот вместо благодарности ударил его кулаком в лицо. У Кретова из носа потекла кровь.
— Получил? — спросил Петр Самойлович очень довольный собой.— Еще получишь. У нас это запросто: заслужил — получай...
Кретов вышел в коридор, смочил холодной водой носовой платок, прижал к носу, запрокинув голову, и стоял так, пока не унял кровь. Ругал себя за то, что пригласил пьяниц, думал, что предпринять, как поступить с ними. Следовало бы, конечно, вышвырнуть их за порог вместе с их одеждой — они вполне заслуживали этого. Но за дверью гудел ледяня-щий ветер и стояла черная ночь. Кретов сомневался, что они сумеют добраться домой, что не свалятся где-нибудь под оградой и не замерзнут. Оставалось второе — развести их по домам. Где жил Петр Самойлович, Кретов знал. Где дом Заплюйсвечкина, предстояло спросить у Петра Самойловича.
Именно с этим решением Кретов вернулся в комнату. И понял, что уже и это решение — не решение, потому что Петр Самойлович уже лежал на его кровати и храпел. Спал мертвецким сном на полу у стола и Заплюйсвечкин.
Кретов попытался было растолкать Петра Самойловича, но вскоре убедился, что это напрасный труд. Хотел было стащить его на пол, чтобы освободить для себя кровать, но пожалел старого человека: пол был холоден, а печь осталась не протопленной. Пришлось перетащить на кровать и Заплюйсвечкина: не хотелось ложиться спать на пол рядом с ним. Гостям на узкой кровати было тесно, но они этого не чувствовали.
Теперь Кретову оставалось позаботиться о себе. Было еще рано, начало десятого, и он решил растопить печь. Сухие дрова разгорелись быстро — в топке была хорошая тяга, из-за ветра, пришлось даже против обыкновения утопить задвижку, чтоб не шибко выдувало тепло. Засыпав дровяной жар углем, Кретов убрал со стола бутылку, стаканы и остатки закуски, вынес все это в коридорчик, поставил на полку. И тут услышал, что на улице за дверью кричит Ва-сюсик. Кретов впустил его в коридор. Благодарный Васю-сик, почувствовав тепло, потерся о ногу Кретова, затем, став передними ногами па порожек, заглянул в комнату, настороженно прислушиваясь к храпу Петра Самойловича.
— Это не звериный рык,— успокоил его Кретов,— а человеческий храп.
Васюсика такое объяснение вполне устроило. Он вошел в комнату и запрыгнул на кровать, найдя себе место среди ног Петра Самойловича и Заплюйсвечкина.
Кретов, вспомнив рассказ Заплюйсвечкина про котов, произнес, стараясь подражать голосу Кудашихи:
— И где же та чертова колбаса для Васюсика? Васюсик вскочил и заорал совершенно дурным голосом.
Кретов рассмеялся. Принес Васюсику из коридора кусок колбасы, потом ощупал свой распухший нос и снова рассмеялся.
— Ладно,— сказал он себе,— нет никакой трагедии, все в пределах допустимого. И не теряй время, не теряй время.
Кретов поставил на плиту кофейник и сел к столу, решив записать рассказ Заплюйсвечкина про свою несчастную судьбу. Какое-то время его раздражал храп Петра Самойловича, но вскоре он перестал его замечать. И не потому что увлекся работой, а потому что задумался. Думал же он о Заплюйсвечкине-Нечаеве, о том, что он лишь в той мере личность, в какой осмыслил свою судьбу, в какой мере она
запомнилась ему и превратилась в короткий и незатейливый рассказ, что в этом рассказе бедное «Я» несчастного Зап-люйсвечкина, последняя его связь с миром людей. И если он забудет этот рассказ, он забудет самого себя, перестанет быть человеком. А пока он помнит его — он человек и будет думать, страдая, о бессмертии этого своего «Я», страстно желать этого бессмертия и ужасаться от мысли, что бессмертие невозможно.
Печь раскалилась, стало тепло, даже жарко. И хотя Кре-тов выпил кофе, его стало клонить ко сну. Но он все же дописал рассказ Заплюйсвечкина, спрятал исписанные листки бумаги в папку и лишь после этого принялся устраивать себе постель на полу, взяв для этого не только свое пальто, но и пальто своих беспардонных гостей. За этим занятием его и застала Татьяна Васильевна Голубева, председатель рабочкома.
Татьяна Васильевна вошла без стука. Кретов, стоя на коленях, услышал скрип открывающейся двери, оглянулся и увидел ее.
— Здравствуйте,— весело сказала Татьяна Васильевна, помахав рукой в черной замшевой перчатке.— Была в гостях, шла мимо, увидела свет и решила... — тут Татьяна Васильевна увидела спящих на кровати Заплюйсвечкина и Петра Самойловича и, пораженная этим зрелищем, умолкла.
— Такие уж гости,— извинился Кретов, поднимаясь с колен,— уснули...
— Ну, компания! — справившись с собой, язвительно произнесла Татьяна Васильевна.— Ну, картина!... В компании отпетых алкоголиков и сам ползает по полу...
— А вы по делу? — спросил Кретов, поняв, что терять ему больше нечего.
— По делу?! — возмутилась Татьяна Васильевна.— По какому еще делу?! Да к вам надо участкового прислать, чтоб он разобрался в ваших делах! Это же притон алкоголиков!...
От громкого ее крика пробудился на несколько секунд Петр Самойлович, потаращил бессмысленные глаза, приподняв голову, буркнул что-то и снова уронил голову на подушку, причмокивая.
— Пьяны только они,— попытался все же исправить положение Кретов,— и такая погода...
— Перестаньте! — не дала договорить ему Татьяна Васильевна.— Недаром на вас Аверьянов жалобу написал, что вы тут пьяные оргии устраиваете, соблазняете его Татьяну. Я не хотела давать этой жалобе ход, потому что не поверила Аверьянову, а теперь... А Кошелев еще заступался за
вас. Да вас надо гнать из Широкого как пьяницу и тунеядца,— от злости у Татьяны Васильевны дрожали губы.— Он, видите ли, писатель! Ха-ха, писатель!...
— Уходите! — по возможности сдержанно сказал Кретов.— Вы ведете себя неприлично, как базарная баба.
— Я — баба?! Это я-то баба?!
Татьяна Васильевна, должно быть, не ожидала такого выпада со стороны Кретова, совершенно опешила и потеряла голос. Спросила шепотом, задыхаясь от гнева и хватаясь обеими руками за дверную раму:
— Это вы мне сказали?!
Она, наверное, упала бы, если бы Кретов не подхватил ее.
— Не прикасайся! Не прикасайся! — закричала она визгливо.
Кретов понюхал свои ладони — они пахли розой, под-горченной миндалем.
— Чудесные духи,— сказал он, улыбаясь.— Здравствуйте, Татьяна Васильевна.
— Здравствуйте,— ответила она не сразу, приглаживая вздыбившийся мех на воротнике своего пальто.— Здравствуй, здравствуй... Напился — и сразу же обниматься,— гнева в ее голосе уже не было. Была, скорее, растерянность.
— Да не напился я, не напился! Хотите, дохну на вас? — предложил Кретов.
— Дохнешь? Может, и мне на тебя дохнуть?
— Конечно! — засмеялся Кретов.— Давайте подышим друг на друга и успокоимся.
— И успокоимся... Ишь, какой! Сам черт знает что про меня сказал, обозвал базарной бабой, а теперь призывает успокоиться.
— Так ведь и вы тоже, Татьяна Васильевна...
— Я за дело. За дело! Зачем впустил в дом эту пьянь? Зачем связался с ними? — принялась выговаривать Кретову Татьяна Васильевна.— Что о тебе люди подумают? Скажут: спился писатель, инженер человеческих душ. А мне каково? Я иду к нему в гости, а у него пьяные мужики хранят. Ишь, наяривают, чтоб их кондрашка хватила! Я тащилась к нему через все село, в такой ветер, в темень и мороз, лицо все отморозила, а он меня бабой обзывает...
— А сказали, что были в гостях, шли мимо, Татьяна Васильевна.
— Да хоть бы и так. Что это теперь меняет? Все равно пришла зря, потому что сидеть в комнате, где храпят пьяные мужики, нет никакой возможности.
— А что же делать?
— Ничего,— вздохнула Татьяна Васильевна.— Пойду домой. Хорошо еще, что обратно мне идти за ветром.
— Я провожу вас.
— Не надо,— резко сказала Татьяна Васильевна.— Кто-нибудь увидит, разговоры пойдут.
— Какие разговоры?
— А! — махнула рукой Татьяна Васильевна.— Обыкновенные разговоры, что я с тобой спуталась. Прощай!
— Прощайте,— пожал плечами Кретов и спросил: — А зачем вы приходили? Аверьянов действительно написал жалобу?
— Да, да! — засмеялась Татьяна Васильевна.— Из-за этого и приходила. Ты очень догадливый, писатель. Страшно догадливый. Теперь целуйся со своими пьяницами. А я больше не приду: разонравился ты мне что-то.
— А прежде нравился? — успел спросить Кретов, но ответа не получил: Татьяна Васильевна толкнула наружную дверь и, втянув голову в плечи, нырнула в ветер и темноту.
Проснулся Петр Самойлович. Сидя на кровати и зевая, сказал:
— Домой пора. Загулялись мы у тебя тут, женка чертей даст. Чаю бы, а?
— Нету чаю,— ответил Кретов.
— А вода есть?
— Вода есть. Иди в коридор и пей. В постель подавать не стану.
— Важный очень, да? Человек от жажды сгорает, а он важничает. Зря мы с тобой связались,— Петр Самойлович, кряхтя, перелез через Заплюйсвечкина.
— Товарища своего разбудите,— сказал ему Кретов.
— Гусь свинье не товарищ,— ответил Петр Самойлович.— А товарищ пусть спит. И ты его трогать не смей. Вот так. А если тронешь, я тебя тоже трону.
Пока Петр Самойлович пил в коридоре воду, Кретов по пытался растолкать Заплюйсвечкина, но безуспешно. Спросил у Петра Самойловича, где живет Заплюйсвечкин.
— Не, не, не! — погрозил Кретову Петр Самойлович.— И думать не смей! Сам проснется, сам пойдет. Иначе — харакири. Учти! — на прощанье еще раз погрозил Кретову кулаком и сказал: — Одеколон не пей: одеколон пить вредно,— вероятно учуял запах духов Татьяны Васильевны.
Кретов остался с Заплюйсвечкиным. Погасил свет и лег. Спал не спал — разбудили: пришла жена Заплюйсвечкина, высокая сухая женщина с охрипшим властным голосом. За-
плюйсвечкин вскочил по первой же ее команде. Со словами: «Нюсенька, все о'кей! Все о'кей, Нюсенька!» — быстро оделся и пошел впереди нее, не оглянувшись и не простившись с Кретовым. Ни словом не обмолвилась с Кретовым и жена Заплюйсвечкина.
— Фу! — облегченно вздохнул Кретов, закрыв за ними дверь.— Все. Теперь — одиночество. Никаких знакомств, никаких гостей.
Снял с себя спортивный костюм, лег на кровать, под простыню и одеяло. Васюсик тотчас устроился у него в ногах, поближе к печной духовке, блаженно замурлыкал.
Засыпая, он чувствовал, что ладонь, которую он подложил под щеку, все еще пахнет духами Татьяны Васильевны. И увидел самое Татьяну Васильевну...
Он не любил эти сны, сны тела, где главный герой — женщина, все равно какая женщина, стыдился своей неразборчивости во сне, она его оскорбляла, вынуждала подозревать, что таков он в своей сути, на самом деле, и что только обстоятельства мешают ему быть таким же неразборчивым и наяву. Эти сны оскорбляли его дух, напоминали ему, насколько он — тело, подвластное темным и всеобщим законам, возбуждали в нем брезгливость к самому себе.
Утром, позавтракав, Кретов забыл и этот сон — о Татьяне Васильевне. И поэтому удивился, когда поймал себя на том, что думает о корректорше Верочке, которая сказала ему однажды: «Если б вы были женихом, я пошла бы за вас». Как ему было догадаться, что Верочка вспомнилась ему из-за Татьяны Васильевны, которая навестила его в забытом сне?
Кретов вспомнил о Верочке, работая над романом. Он даже написал сценку, в которой была девушка, похожая на Веру. Во всяком случае, он видел перед собою Веру, когда писал об этой девушке.
Верочка не ответила ему на письмо, которое он послал ей около двух месяцев назад. То, что она не нашла нужным ответить ему, конечно, огорчало его: его всегда огорчало молчание людей, которым он писал. Но было в молчании Верочки и нечто такое, что радовало его: теперь-то он уж точно считал, что написал ей тогда по легкомыслию, необдуманно, поддавшись минутному настроению, что не имел права писать ей, смущать ее душу своими глупыми признаниями и предложениями. Он признался Верочке, что вспоминает о ней и что эти воспоминания ему приятны, что они скрашивают его добровольное одиночество, а слова, сказанные некогда ею, слова о том, что она пошла бы за него, будь он женихом, позволяют ему надеяться, что когда-нибудь он
и Верочка встретятся и что эта встреча будет радостной для них обоих.
Теперь он не мог без стыда думать об этом письме. А более всего он стыдился того, как он подписался под письмом. «Жених Кретов» — вот какую остроумную подпись он поставил под ним. Странно, что ему тогда пальцы не скрючило, в которых он держал написавшую эти слова ручку, что штукатурка не свалилась ему на голову с потолка, что Ва-сюсик не сиганул ему на спину и не впился когтями в его дурацкую шею. А стоило бы, еще как стоило бы!.. Нет ничего более глупого в мире, чем соседство этих двух слов: «Жених Кретов».
Хорошо еще, если Верочка, прочитав письмо, бросила его затем в корзину, куда она бросает ненужные ей оттиски газетных полос. А если она показала его своим подружкам, если о его письме стало известно в редакции — то это хуже, чем ежели бы его, Кретова, повели бы голого по улицам.
Женихом он, конечно, скоро станет: адвокат, к которому он ездил в город, послал все необходимые бумаги в нарсуд, в который подала заявление о разводе Зоя. К радости Кретова, этот же адвокат заверил его, что нарсуд, как и писала Зоя, рассмотрит дело о разводе без него, лишь в присутствии Зои, и что он очень облегчил работу судьи, отказавшись от прав на имущество и на квартиру.
— Весьма благородно с вашей стороны,— похвалил его адвокат,— весьма и весьма благородно.
Итак, он скоро станет женихом, но, разумеется, лишь потенциально, женихом в возможности. И уж конечно, не женихом для Верочки, которая в два раза моложе его, на двадцать пять лет.
О том, что приближается старость, Кретов думал не раз. И искал в себе признаки этого грустного приближения, искал невольно, находил с тоской. Седина, морщины, дряблость кожи на шее, сутулость, с которой бороться все труднее, забывчивость, которая сказывается все чаще: забываются имена знакомых людей, слова, даты, названия книг — этого нельзя было не заметить, увы...
И беспокоила мысль, которая еще пять-шесть лет назад могла бы показаться ему странной, мысль о том, что ему суждена одинокая старость, что он не сможет уже устроить свою судьбу так, что бы с ним рядом была родная душа, когда его одолеют старческие недуги.
И все чаще думалось о том, что он успел сделать за свою жизнь, что останется после него, в ком и в чем сохранится после смерти. В сыне, конечно. Это само собой
разумеется. В сыне сохранятся его гены. И во внуках. И правнуках. Но так ли уж это важно? И есть ли в этом хоть какое-либо утешение для него? Было бы утешение, когда бы в этом была его заслуга. Смешно думать, что в этом есть какая-то заслуга, смешно называть это заслугой... Что еще? Книги? Книги, книги... Сколько их? Не все переживут его. Может быть, одна или две, если повезет. А если не повезет, то и думать о них не стоит. Морально устаревают даже вечные вещи. А вечные истины? Они живут в произведениях искусства, как человеческий род в генах...
Жизнь есть бодрствование. Так, кажется, сказал Плиний Старший. А не сказал ли он и о том, что жизнь есть бодрствование духа? И что уныние — сон духа и, значит, не жизнь? Стало быть, надо стряхнуть с себя уныние, чтобы жить. Но как это сделать?
Кретов встал из-за стола, глянул в окно, провел пальцем по запыленному подоконнику. Пыль пробилась сквозь щели, которых, кажется, и не было в окне: с месяц назад Кретов собственноручно замазал все видимые и невидимые щели пластилином. И все же она проникла, белесая и тонкая, как пудра, пахнущая известкой, покинутым домом, голодом: голод сорок шестого года в памяти Кретова навсегда остался связанным с пыльной бурей, которая свирепствовала в тот год.
«Вот отчего так тоскливо,— подумал Кретов,— из-за этого проклятого ветра». Ветер, словно демонстрируя свое злое могущество, так ухнул, что времянка, сложенная в один камень, вздрогнула, словно фанерная. Росшая посреди двора софора наклонилась, гудя в земле натянутыми, как струны, корнями. Кретов ощутил это гудение ногами, потому что вибрировал и гудел пол, настеленный над вырытым под времянкой погребом, как вибрирует и гудит гитарная дека.
Вспомнив о гитаре, Кретов вспомнил о Федоре Кислове, друге молодости, потому что Федор не только хорошо пел под гитару, но и сам сочинял песни. И была среди тех песен Федора одна, которая больше других нравилась и волновала Кретова, хотя в те молодые годы в его жизни не было ничего такого, о чем пелось в той песне. А пелось в ней о тех, кто навсегда покинул свое жилище, связав навеки свою судьбу с дорогой. И были в ней такие слова, которые запомнились Кретову, которые он охотно подпевал, когда Федор исполнял эту песню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42