Для него вместе с ним умирает весь мир. Смерть предстает перед ним как вселенская катастрофа, как апокалипсический ужас. Он умирает в страхе прежде своей смерти, оскорбляя своей трусостью живых.
Так Кретову думалось, но не писалось, потому что мысли не ложились в образы и поступки героев. Но по прежнему опыту он знал, что мысли — это подступы к настоящей работе. Они рождали в нем предчувствие удачи, они проторяли путь видению, которое возникало хоть и не тотчас, но возникало, сначала смутно, как далекий зов, на который он откликался, волнуясь и забывая себя, потом — как вспышка, в которой он исчезал, чтобы из самого себя создать новый мир. Он почувствовал внутренний озноб, который стремительно нарастал. Кретов резко поднялся и шагнул к окну, сам не зная, зачем он это делает. Возможно, он хотел задержать в себе подольше радость от приближения удачи или просто вдохнуть полной грудью воздуха, которого ему уже не хватало: увлекшись мыслью, он затаивал дыхание, словно окунался с головой в воду, а сердце ему этого не прощало — оно начинало болеть.
Кретов посмотрел в окно и увидел свою мачеху Евгению Тихоновну. Еще не уверенная в том, что она нашла нужный ей дом, Евгения Тихоновна смотрела через калитку во двор, отворачиваясь от ветра и заслоняясь от него рукой. Кретов растерялся, не зная, что предпринять, хотя предпринимать что-либо было уже поздно. Евгения Тихоновна потянула на себя калитку и вошла во двор. Постояла немного, опасаясь, должно быть, собаки, и направилась к дому Кудашихи, так как не могла, вероятно, предположить, что ее муж и пасынок живут не в доме, а во времянке. Постучала в дверь, на стук ее вышла Татьяна, махнула рукой в сторону времянки и очень удивила, наверное, Евгению Тихоновну тем, что у нее были забинтованы руки и голова. Евгения Тихоновна так и прянула от нее, покатилась колобком, неуклюже семеня больными ногами и оглядываясь. Кретов подумал, что Татьяна смутила Евгению Тихоновну не только своим видом,
но и словами, ответила ей раздраженно и грубо что-нибудь вроде этого: «Там они, черт бы их всех побрал!» Он не знал, из-за чего вышла ссора между Аверьяновым и Татьяной, приведшая к драке, но, помня о разговоре с Аверьяновым на кухне у Кудашихи, предполагал, что без упоминания его, Кретова, эта ссора не обошлась. Наверняка не обошлась. И потому Татьяна ответила на вопрос Евгении Тихоновны так грубо.
Делать было нечего — Кретов пошел навстречу Евгении Тихоновне, открыл дверь, когда она была уже у порога времянки.
— Милости прошу,— сказал Кретов и слегка поклонился. Евгения Тихоновна, тяжело дыша, без слов прошла было мимо него, но, увидев, что мужа ее во времянке нет, спросила, не оборачиваясь:
— А где... этот?
— Кто? — будто бы не поняв, о ком идет речь, переспросил Кретов.
— Отец где? — совсем дурным голосом закричала Евгения Тихоновна, повергая Кретова в черную тоску.— Совести нет, стыда лишился, алкоголик несчастный, бродяга и алиментщик! Затащил отца в вонючую халупу, пропиваешь с ним его последние деньги, чтобы свести меня в могилу! Хочешь, чтоб он дом переписал на тебя, чтобы я на старости лет осталась без кола и двора — такая у тебя благодарность, а я твое рванье стирала, последним куском хлеба делилась! — она громко зарыдала, приблизилась к кровати и повалилась на нее, срывая с головы платок.
Кретов затворил дверь, сел перед Евгенией Тихоновной па табурет и спросил, когда она на мгновение утихла:
— Воды дать?
— А где он? А где он? — закричала Евгения Тихоновна с новой силой.— Может, ты его уже давно в гроб загнал, а я не знаю?.. Может, его косточки уже давно мерзнут в сырой земле... Может, я уже одна на белом свете... Может, ты его чем опоил и отравил, разнесчастный и распроклятый...
— Сейчас позову его, он здесь рядом,— сказал Кретов, снова выбрав паузу между ее голосистыми причитаниями.
Евгения Тихоновна примолкла, но ничего не сказала, с кровати не поднялась. Кретов пошел за отцом, накинув на плечи пальто.
Отец строгал шерхебелем широкую пыльную доску. Встретил Кретова улыбкой, утер вспотевшее лицо щапкой,
— Видишь, не мерзну,— похвастался он.— Хочешь погреться?
— В другой раз,— ответил Кретов.— Евгения Тихоновна пожаловала.
— Уже? — отец оставил на доске шерхебель и оперся обеими руками о стол, который он приспособил под верстак, словно боясь, что не удержится па ногах, потом шагнул к остову будущей тумбочки и присел на перекладину.— За мной?
Кретов не ответил: и без слов было ясно, что Евгения Тихоновна приехала за ним.
В сарайчике было светло: с потолочной балки над верстаком свисала на шнуре двухсотваттная лампа — Кретов купил ее для отца в городе, когда ездил в юридическую консультацию. Отец протянул руку к выключателю и выключил лампу. Кретов догадался почему: отец не хотел, чтобы он видел его внезапно побледневшее лицо.
— А если я спрячусь? — спросил отец.— Уеду в город и попрошусь там в гостиницу...
— Я уже сказал ей, что ты здесь.
— Зачем? — простонал отец.— Это тоска и смерть моя!..
Кретов услышал, что отец плачет. Жалея отца, не решился включить свет, лишь немного приоткрыл дверь. Полоска света легла у ног отца, коснулась его рук, тяжело лежащих на коленях, вздувшихся вен, припухших суставов. «Сколько сделали эти руки, укрощая неподатливую материю,— подумал Кретов,— придавая ей форму вещей.— И одновременно думал о другом, и эта дума была главной — о том, что не знает, как помочь отцу, как оставить его возле себя, уберечь от разрушающего нытья Евгении Тихоновны.
— Господи, какая тоска,— проговорил отец, пересиливая слезы.— Ты ведь не знаешь, Коля, что это такое, когда тебе и днем, и ночью талдычат о своих болезнях... Хотя, конечно, не в этом дело. Не знаю, как лучше объяснить... Она все время напоминает, мне, что мы умираем, что все идет к худшему, к концу, не только здоровье, но тут тебе и крыша прохудилась, и штукатурка вздулась, отваливается, и стена треснула, потому что дом одним углом оседает, и земля в огороде оскудела, и любимая слива засохла, и пес ослеп, и климат изменился, стал никудышный... И все люди скурвились, в бога не верят, война скоро, все сгорит. Одна она — цаца, но и ее бог не жалеет. А главное — я не жалею, не плачу над ее страданиями денно и нощно, на коленях не ползаю перед образами, раскрашенными фотографиями, с
молитвами о ней. Если б ты только знал, Коля, как я ненавижу ее бога, из-за которого вся ее тупость, весь ее страх, вся ее ненависть к людям. Да и бог-то хилый, будь он проклят!.. Лучше молилась бы чему-нибудь другому: солнцу, камню, земле, воде...
— Удерем вместе,— сказал Кретов, сам застигнутый врасплох этим своим предложением.
— Куда? — встрепенулся отец.
— Куда-нибудь... В город. Да, в город,— решил Кретов.— Сейчас я вернусь во времянку, возьму документы и деньги. И шапку,— вспомнил он, что пришел без шапки.— А ты сейчас же иди на площадь, к автобусу. Я скажу, что не нашел тебя, что ты, наверное, ушел в магазин, пойду тебя искать, заодно как бы за покупками. Там поселимся в гостинице, в городе. Когда она уедет, вернемся сюда.
— Да! — обрадовался отец.— Мои документы в чемодане, в кармане крышки. Но она увидит и догадается...
— Все,— сказал Кретов.— Не увидит. Уходи! — он выглянул в дверь и, убедившись, что лицо Евгении Тихоновны не маячит в окне времянки, пропустил мимо себя отца.— Ныряй за сарайчики и выходи на улицу через соседский двор,— сказал он отцу напоследок.— И жди меня на площади.
Евгения Тихоновна сидела на кровати. Лицо ее было злым и сосредоточенным. Увидев, что Кретов вернулся один, угрожающе спросила:
— А где?...
— Ушел, наверное, в хозмаг,— соврал Кретов.— Ему нужны были инструменты, мастерить собрался. Пойду по-зову его. А то он там может и час, и два проторчать, пока не переберет все рубанки, все стамески... Ты же знаешь его. И поесть куплю, все же гостья дорогая, в продуктовый зайду,— говоря это, Кретов заслонил собой от Евгении Тихоновны стол, вынул из папки документы и сунул их в карман пальто.— Деньги не могу найти, отец куда-то припрятал: я тут уезжал, отец хозяйничал один...— он вынул из-под стола отцовский чемодан, раскрыл его, сунул руку в подшитый к внутренней стороне крышки кармашек.— Ага, нашел, слава богу.— Отцовы документы были завернуты в бумагу. Не разворачивая их, Кретов поднялся, задвинул чемодан под стол ногой, спросил: — Вина купить?
— Для отца,— ответила Евгения Тихоновна.— Он от вина глупеет, легче будет его уговорить.
— Да,— Кретов надел шапку и вышел.
Отца он нашел на площади. Прячась от ветра, отец си-
дел под навесом автобусной остановки один. Сказал, когда Кретов присел рядом:
— Автобус будет только через час. Что делать?
— Думаешь, она заподозрит неладное?
— Обязательно заподозрит. Пока тебя не было, я кое-что обдумал. И пришел к выводу, Коля, что нам нельзя удирать.— Отец сидел, ссутулившись, упираясь локтями в колени, пряча лицо в ладонях.— Нельзя нам удирать, Коля.
— Почему? — спросил Кретов, чувствуя, как отцовское уныние передается и ему.— Объясни.
Ветер гнал над пустынной площадью густую пыль. Трудно было сказать, каково небо — облачное или чистое: сквозь пыль ничего не было видно, ни неба, ни солнца. В затишке навеса шуршал бурый сугроб зернистой пыли, принесенной с окрестных полей. Свистели на столбах провода, а сами столбы гудели уныло и странно, будто гул их проистекал из земли, скованной морозом.
— Потому нельзя нам удирать,— ответил отец,— что она утащит из времянки все, что можно утащить: одежду, вещи, книги. И твою рукопись, Коля. И хорошо еще, если только утащит — может уничтожить, сжечь. Я о рукописи... Ведь ты ее не взял, она осталась на столе?
— На столе. Почти год работы.
— Надо вернуться,— сказал отец.— Деваться некуда. Жаль, что ты не догадался прихватить рукопись.— Он встал.— Ну? Пойдем?
— Не знаю,— растерялся Кретов.— Неужели она посмеет...
— Посмеет. Спросит у своего бога, и тот ей все разрешит.
— А как же ты?
— Немного поживу с ней и удеру снова,— ответил отец.— А что? — засмеялся он.— Снова удеру! Хорошо бы, конечно, подальше и чтоб жилье у тебя было попросторнее, чтоб я тебе не очень мешал.
— Ты мне не мешал.
Они зашли в магазин, купили бутылку вина, хлеба, мясных консервов, две пачки чаю и конфет.
— Попируем на прощанье,— сказал отец. Сказал невесело: должно быть, мысль о том, что ему удастся когда-либо удрать от Евгении Тихоновны снова, уже не казалась ему такой убедительной, как несколько минут назад.
Евгения Тихоновна встретила их молча. Шмыгнула несколько раз носом — простыла немного в дороге, развязала
платок, принялась расчесываться обломком гребешка, который вынула из пука волос на затылке.
— Займусь едой,— сказал Кретов, чтобы нарушить молчание.— Без еды вас не отпущу. Так что ждите,— он разделся и вышел в кладовку разжигать керогаз.
— Нашла все-таки меня? — услышал он сквозь дверь голос отца.— Примчалась, не побоялась простудиться? Простудиться в такую погоду — пара пустяков. Воспаление легких — и прости-прощай...
— Из-за тебя все мое лечение насмарку,— ответила ему Евгения Тихоновна.— Сколько лечилась — и все коту под хвост: столько переживаний, нервов. Тебе, конечно, наплевать на мое здоровье, тебе всегда было наплевать на меня, потому что неблагодарный, потому что эгоист... А у меня опять дыхание трудное, опять ноги болят, лекарства нужного нигде не купить, потому что все по блату. Ходила к врачу, а он не хочет мне нового лечения назначать, возиться со мной не хочет, потому что задарма, только богатых лечит. А ты ж вместе с пенсией удрал, чтоб сразу меня в могилу...
— Оно, может, и лучше — сразу в могилу. Раз такое дерьмо вокруг, так лучше сразу в могилу. Зачем же жить без радости, без уважения к жизни и к людям?
На минуту за дверью воцарилась тишина: должно быть, слова мужа лишили Евгению Тихоновну дара речи, забили ей дыхание. Потом она сразу закричала, визгливо и громко:
— Какое уважение? А ко мне уважение есть? А меня кто-нибудь уважает? Кто ж меня уважает, чтоб я его уважала? Кто ж мне хоть чем-нибудь помог, сделал легкую жизнь? Кто мне сочувствует, кто доброе слово когда-нибудь сказал? Все только о себе, так и я о себе! Все под себя гребут, всем своя шкура наидороже всего! Один бог за меня, один бог мне защитник... А ну, собирайся скорей! — закричала она с новой силой.— Крошки в этом доме не приму, бо отравить хотите! И кругом тут одна отрава: вон и книги — отрава, и бумаги всякие — отрава, и по стенам отрава ползет! Тут одно издевательство над простым верующим человеком...
— Замолчи! — потребовал отец.— Сейчас же замолчи! Не позорь меня перед сыном! С какой дурой, скажет он, связал свою жизнь мой отец...
— А он иначе меня и не считает, только дурой, и считает, потому что ученый очень, писатель какой-то!.. Но не на ту напал! — эти слова Евгении Тихоновны уже целиком предназначались для Кретова, она была уверена, что он слышит ее: — Он, думаешь, зачем заманил тебя сюда? Ты ж, конечно, не знаешь! А заманил он тебя сюда, чтоб ты
отписал ему в завещании свой дом, чтоб заграбастать твое добро, потому что свое пропил и растерял. С разными бабами гулял, по ресторанам шатался, вот ему и дали под зад так, что он аж здесь очутился, в этой халупе. А чтоб всех обдурить, говорит теперь, что он писатель. Он такой же писатель, как ты генерал!.. А зачем ему, думаешь, твой дом? Ты ж, конечно, думаешь, что он, бедный-разнесчастный, жить в нем будет? Как же! Он его тут же продаст, денежки в карман и ходу отсюда, к своим полюбовницам городским, конфетами дорогими их кормить, цветочками их одаривать, по ресторанам таскать да по курортам всяким...
Кретов поднялся с ящика, на котором он сидел у керогаза, и постучал в дверь комнаты. Евгения Тихоновна тут же замолчала. Кретов приоткрыл дверь и сказал по возможности веселей:
— Что за шум, а драки нет? — потом добавил вполне серьезно: — Я здесь рядом, мне все слышно. И мне не нравится, Евгения Тихоновна, то, что вы говорите обо мне. К тому же вы сказали, что не станете есть в этом доме. Если это так, то я и не буду возиться с едой. Итак?
— Не возись, Коля,— сказал отец.— Мы поспешим в город на автобус. Авось успеем. И тогда ночью будем уже дома. Помоги мне собраться... Да,— вспомнил он,— тумбочку я не успел доделать для твоей хозяйки. Закончишь сам. Надеюсь, ты еще не разучился держать рубанок в руках? В детстве у тебя, помню, все хорошо получалось.
Кретов помог отцу уложить вещи в чемодан. Делали они это молча. И Евгения Тихоновна не проронила ни слова. Лишь спросила, когда уже выходили из времянки:
— А на чьи деньги вино куплено?
— На мои! — отец весело подмигнул Кретову.— Беру?
— Бери,— сказал Кретов, и отец сунул бутылку в карман.
Он проводил их до площади. Успели как раз к городскому автобусу, который ходил не так часто.
— Слава богу,— сказал отец, когда Кретов помог ему подняться в автобус,— хоть тут повезло, не пришлось торчать на холоде. Пока, Коля, не переживай.
Евгения Тихоновна с Кретовым не попращалась и, хотя села у окна, ни разу не взглянула на него. Автобус тронулся и, завихряя пыль, утонул в сумраке надвигающейся ночи.
Кретов вздохнул: ему было искренне жаль отца, потому что он любил его, такого старого, такого родного и беспомощного... И еще это был вздох облегчения: Евгения Тихо-
новна, находясь рядом, возбуждала в Кретове преступные мысли: ему все это время казалось, что рядом с ним зверь, который очень опасен для людей...
Пока он стоял на пустой площади, размышляя о том, вернуться ли ему теперь домой или пойти еще куда-либо — главным образом он думал о том, куда бы он мог пойти, если не домой,— кто-то неслышно подошел к нему сзади и тронул за плечо. Это был Петр Самойлович, или Петр Безрукий, как звали его в селе, муж Надежды Кондратьевны, совхозной библиотекарши.
— Чего стоишь тут, писатель? — спросил он.— Ждешь кого-нибудь? Свидание какой-нибудь нашей бабе назначил? — засмеялся он собственной шутке.— Только какое же свидание в такую хреновую погоду? Свидания хороши летом, когда земля теплая, а трава высокая. И чтоб обязательно эти, как их, перепелки: пить, пить-пить, перепить... Да, летом хорошо в жаркую пору холодного кваску выпить,— шумно вздохнул Петр Безрукий.— А в такую вот погоду, какая даже самым что ни на есть врагам человечества не снилась, в такую погоду квас не пойдет. Нет, не пойдет. Слушай, писатель,— не сразу решился высказать свою главную мысль Петр Безрукий,— а не составишь ли ты нам компанию, не согласишься ли, так сказать, быть третьим?
— А кто второй? — спросил Кретов, подумав, что провести вечер в компании двух мужиков — не самое скучное занятие.
— Да есть тут один,— ответил Безрукий.— Раньше был вполне приличный человек, а теперь так, вроде меня. Изучает кошачий язык,— засмеялся Безрукий.— Увидишь, если согласен...
Третьим оказался интеллигентного вида человек со смешной фамилией Заплюйсвечкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Так Кретову думалось, но не писалось, потому что мысли не ложились в образы и поступки героев. Но по прежнему опыту он знал, что мысли — это подступы к настоящей работе. Они рождали в нем предчувствие удачи, они проторяли путь видению, которое возникало хоть и не тотчас, но возникало, сначала смутно, как далекий зов, на который он откликался, волнуясь и забывая себя, потом — как вспышка, в которой он исчезал, чтобы из самого себя создать новый мир. Он почувствовал внутренний озноб, который стремительно нарастал. Кретов резко поднялся и шагнул к окну, сам не зная, зачем он это делает. Возможно, он хотел задержать в себе подольше радость от приближения удачи или просто вдохнуть полной грудью воздуха, которого ему уже не хватало: увлекшись мыслью, он затаивал дыхание, словно окунался с головой в воду, а сердце ему этого не прощало — оно начинало болеть.
Кретов посмотрел в окно и увидел свою мачеху Евгению Тихоновну. Еще не уверенная в том, что она нашла нужный ей дом, Евгения Тихоновна смотрела через калитку во двор, отворачиваясь от ветра и заслоняясь от него рукой. Кретов растерялся, не зная, что предпринять, хотя предпринимать что-либо было уже поздно. Евгения Тихоновна потянула на себя калитку и вошла во двор. Постояла немного, опасаясь, должно быть, собаки, и направилась к дому Кудашихи, так как не могла, вероятно, предположить, что ее муж и пасынок живут не в доме, а во времянке. Постучала в дверь, на стук ее вышла Татьяна, махнула рукой в сторону времянки и очень удивила, наверное, Евгению Тихоновну тем, что у нее были забинтованы руки и голова. Евгения Тихоновна так и прянула от нее, покатилась колобком, неуклюже семеня больными ногами и оглядываясь. Кретов подумал, что Татьяна смутила Евгению Тихоновну не только своим видом,
но и словами, ответила ей раздраженно и грубо что-нибудь вроде этого: «Там они, черт бы их всех побрал!» Он не знал, из-за чего вышла ссора между Аверьяновым и Татьяной, приведшая к драке, но, помня о разговоре с Аверьяновым на кухне у Кудашихи, предполагал, что без упоминания его, Кретова, эта ссора не обошлась. Наверняка не обошлась. И потому Татьяна ответила на вопрос Евгении Тихоновны так грубо.
Делать было нечего — Кретов пошел навстречу Евгении Тихоновне, открыл дверь, когда она была уже у порога времянки.
— Милости прошу,— сказал Кретов и слегка поклонился. Евгения Тихоновна, тяжело дыша, без слов прошла было мимо него, но, увидев, что мужа ее во времянке нет, спросила, не оборачиваясь:
— А где... этот?
— Кто? — будто бы не поняв, о ком идет речь, переспросил Кретов.
— Отец где? — совсем дурным голосом закричала Евгения Тихоновна, повергая Кретова в черную тоску.— Совести нет, стыда лишился, алкоголик несчастный, бродяга и алиментщик! Затащил отца в вонючую халупу, пропиваешь с ним его последние деньги, чтобы свести меня в могилу! Хочешь, чтоб он дом переписал на тебя, чтобы я на старости лет осталась без кола и двора — такая у тебя благодарность, а я твое рванье стирала, последним куском хлеба делилась! — она громко зарыдала, приблизилась к кровати и повалилась на нее, срывая с головы платок.
Кретов затворил дверь, сел перед Евгенией Тихоновной па табурет и спросил, когда она на мгновение утихла:
— Воды дать?
— А где он? А где он? — закричала Евгения Тихоновна с новой силой.— Может, ты его уже давно в гроб загнал, а я не знаю?.. Может, его косточки уже давно мерзнут в сырой земле... Может, я уже одна на белом свете... Может, ты его чем опоил и отравил, разнесчастный и распроклятый...
— Сейчас позову его, он здесь рядом,— сказал Кретов, снова выбрав паузу между ее голосистыми причитаниями.
Евгения Тихоновна примолкла, но ничего не сказала, с кровати не поднялась. Кретов пошел за отцом, накинув на плечи пальто.
Отец строгал шерхебелем широкую пыльную доску. Встретил Кретова улыбкой, утер вспотевшее лицо щапкой,
— Видишь, не мерзну,— похвастался он.— Хочешь погреться?
— В другой раз,— ответил Кретов.— Евгения Тихоновна пожаловала.
— Уже? — отец оставил на доске шерхебель и оперся обеими руками о стол, который он приспособил под верстак, словно боясь, что не удержится па ногах, потом шагнул к остову будущей тумбочки и присел на перекладину.— За мной?
Кретов не ответил: и без слов было ясно, что Евгения Тихоновна приехала за ним.
В сарайчике было светло: с потолочной балки над верстаком свисала на шнуре двухсотваттная лампа — Кретов купил ее для отца в городе, когда ездил в юридическую консультацию. Отец протянул руку к выключателю и выключил лампу. Кретов догадался почему: отец не хотел, чтобы он видел его внезапно побледневшее лицо.
— А если я спрячусь? — спросил отец.— Уеду в город и попрошусь там в гостиницу...
— Я уже сказал ей, что ты здесь.
— Зачем? — простонал отец.— Это тоска и смерть моя!..
Кретов услышал, что отец плачет. Жалея отца, не решился включить свет, лишь немного приоткрыл дверь. Полоска света легла у ног отца, коснулась его рук, тяжело лежащих на коленях, вздувшихся вен, припухших суставов. «Сколько сделали эти руки, укрощая неподатливую материю,— подумал Кретов,— придавая ей форму вещей.— И одновременно думал о другом, и эта дума была главной — о том, что не знает, как помочь отцу, как оставить его возле себя, уберечь от разрушающего нытья Евгении Тихоновны.
— Господи, какая тоска,— проговорил отец, пересиливая слезы.— Ты ведь не знаешь, Коля, что это такое, когда тебе и днем, и ночью талдычат о своих болезнях... Хотя, конечно, не в этом дело. Не знаю, как лучше объяснить... Она все время напоминает, мне, что мы умираем, что все идет к худшему, к концу, не только здоровье, но тут тебе и крыша прохудилась, и штукатурка вздулась, отваливается, и стена треснула, потому что дом одним углом оседает, и земля в огороде оскудела, и любимая слива засохла, и пес ослеп, и климат изменился, стал никудышный... И все люди скурвились, в бога не верят, война скоро, все сгорит. Одна она — цаца, но и ее бог не жалеет. А главное — я не жалею, не плачу над ее страданиями денно и нощно, на коленях не ползаю перед образами, раскрашенными фотографиями, с
молитвами о ней. Если б ты только знал, Коля, как я ненавижу ее бога, из-за которого вся ее тупость, весь ее страх, вся ее ненависть к людям. Да и бог-то хилый, будь он проклят!.. Лучше молилась бы чему-нибудь другому: солнцу, камню, земле, воде...
— Удерем вместе,— сказал Кретов, сам застигнутый врасплох этим своим предложением.
— Куда? — встрепенулся отец.
— Куда-нибудь... В город. Да, в город,— решил Кретов.— Сейчас я вернусь во времянку, возьму документы и деньги. И шапку,— вспомнил он, что пришел без шапки.— А ты сейчас же иди на площадь, к автобусу. Я скажу, что не нашел тебя, что ты, наверное, ушел в магазин, пойду тебя искать, заодно как бы за покупками. Там поселимся в гостинице, в городе. Когда она уедет, вернемся сюда.
— Да! — обрадовался отец.— Мои документы в чемодане, в кармане крышки. Но она увидит и догадается...
— Все,— сказал Кретов.— Не увидит. Уходи! — он выглянул в дверь и, убедившись, что лицо Евгении Тихоновны не маячит в окне времянки, пропустил мимо себя отца.— Ныряй за сарайчики и выходи на улицу через соседский двор,— сказал он отцу напоследок.— И жди меня на площади.
Евгения Тихоновна сидела на кровати. Лицо ее было злым и сосредоточенным. Увидев, что Кретов вернулся один, угрожающе спросила:
— А где?...
— Ушел, наверное, в хозмаг,— соврал Кретов.— Ему нужны были инструменты, мастерить собрался. Пойду по-зову его. А то он там может и час, и два проторчать, пока не переберет все рубанки, все стамески... Ты же знаешь его. И поесть куплю, все же гостья дорогая, в продуктовый зайду,— говоря это, Кретов заслонил собой от Евгении Тихоновны стол, вынул из папки документы и сунул их в карман пальто.— Деньги не могу найти, отец куда-то припрятал: я тут уезжал, отец хозяйничал один...— он вынул из-под стола отцовский чемодан, раскрыл его, сунул руку в подшитый к внутренней стороне крышки кармашек.— Ага, нашел, слава богу.— Отцовы документы были завернуты в бумагу. Не разворачивая их, Кретов поднялся, задвинул чемодан под стол ногой, спросил: — Вина купить?
— Для отца,— ответила Евгения Тихоновна.— Он от вина глупеет, легче будет его уговорить.
— Да,— Кретов надел шапку и вышел.
Отца он нашел на площади. Прячась от ветра, отец си-
дел под навесом автобусной остановки один. Сказал, когда Кретов присел рядом:
— Автобус будет только через час. Что делать?
— Думаешь, она заподозрит неладное?
— Обязательно заподозрит. Пока тебя не было, я кое-что обдумал. И пришел к выводу, Коля, что нам нельзя удирать.— Отец сидел, ссутулившись, упираясь локтями в колени, пряча лицо в ладонях.— Нельзя нам удирать, Коля.
— Почему? — спросил Кретов, чувствуя, как отцовское уныние передается и ему.— Объясни.
Ветер гнал над пустынной площадью густую пыль. Трудно было сказать, каково небо — облачное или чистое: сквозь пыль ничего не было видно, ни неба, ни солнца. В затишке навеса шуршал бурый сугроб зернистой пыли, принесенной с окрестных полей. Свистели на столбах провода, а сами столбы гудели уныло и странно, будто гул их проистекал из земли, скованной морозом.
— Потому нельзя нам удирать,— ответил отец,— что она утащит из времянки все, что можно утащить: одежду, вещи, книги. И твою рукопись, Коля. И хорошо еще, если только утащит — может уничтожить, сжечь. Я о рукописи... Ведь ты ее не взял, она осталась на столе?
— На столе. Почти год работы.
— Надо вернуться,— сказал отец.— Деваться некуда. Жаль, что ты не догадался прихватить рукопись.— Он встал.— Ну? Пойдем?
— Не знаю,— растерялся Кретов.— Неужели она посмеет...
— Посмеет. Спросит у своего бога, и тот ей все разрешит.
— А как же ты?
— Немного поживу с ней и удеру снова,— ответил отец.— А что? — засмеялся он.— Снова удеру! Хорошо бы, конечно, подальше и чтоб жилье у тебя было попросторнее, чтоб я тебе не очень мешал.
— Ты мне не мешал.
Они зашли в магазин, купили бутылку вина, хлеба, мясных консервов, две пачки чаю и конфет.
— Попируем на прощанье,— сказал отец. Сказал невесело: должно быть, мысль о том, что ему удастся когда-либо удрать от Евгении Тихоновны снова, уже не казалась ему такой убедительной, как несколько минут назад.
Евгения Тихоновна встретила их молча. Шмыгнула несколько раз носом — простыла немного в дороге, развязала
платок, принялась расчесываться обломком гребешка, который вынула из пука волос на затылке.
— Займусь едой,— сказал Кретов, чтобы нарушить молчание.— Без еды вас не отпущу. Так что ждите,— он разделся и вышел в кладовку разжигать керогаз.
— Нашла все-таки меня? — услышал он сквозь дверь голос отца.— Примчалась, не побоялась простудиться? Простудиться в такую погоду — пара пустяков. Воспаление легких — и прости-прощай...
— Из-за тебя все мое лечение насмарку,— ответила ему Евгения Тихоновна.— Сколько лечилась — и все коту под хвост: столько переживаний, нервов. Тебе, конечно, наплевать на мое здоровье, тебе всегда было наплевать на меня, потому что неблагодарный, потому что эгоист... А у меня опять дыхание трудное, опять ноги болят, лекарства нужного нигде не купить, потому что все по блату. Ходила к врачу, а он не хочет мне нового лечения назначать, возиться со мной не хочет, потому что задарма, только богатых лечит. А ты ж вместе с пенсией удрал, чтоб сразу меня в могилу...
— Оно, может, и лучше — сразу в могилу. Раз такое дерьмо вокруг, так лучше сразу в могилу. Зачем же жить без радости, без уважения к жизни и к людям?
На минуту за дверью воцарилась тишина: должно быть, слова мужа лишили Евгению Тихоновну дара речи, забили ей дыхание. Потом она сразу закричала, визгливо и громко:
— Какое уважение? А ко мне уважение есть? А меня кто-нибудь уважает? Кто ж меня уважает, чтоб я его уважала? Кто ж мне хоть чем-нибудь помог, сделал легкую жизнь? Кто мне сочувствует, кто доброе слово когда-нибудь сказал? Все только о себе, так и я о себе! Все под себя гребут, всем своя шкура наидороже всего! Один бог за меня, один бог мне защитник... А ну, собирайся скорей! — закричала она с новой силой.— Крошки в этом доме не приму, бо отравить хотите! И кругом тут одна отрава: вон и книги — отрава, и бумаги всякие — отрава, и по стенам отрава ползет! Тут одно издевательство над простым верующим человеком...
— Замолчи! — потребовал отец.— Сейчас же замолчи! Не позорь меня перед сыном! С какой дурой, скажет он, связал свою жизнь мой отец...
— А он иначе меня и не считает, только дурой, и считает, потому что ученый очень, писатель какой-то!.. Но не на ту напал! — эти слова Евгении Тихоновны уже целиком предназначались для Кретова, она была уверена, что он слышит ее: — Он, думаешь, зачем заманил тебя сюда? Ты ж, конечно, не знаешь! А заманил он тебя сюда, чтоб ты
отписал ему в завещании свой дом, чтоб заграбастать твое добро, потому что свое пропил и растерял. С разными бабами гулял, по ресторанам шатался, вот ему и дали под зад так, что он аж здесь очутился, в этой халупе. А чтоб всех обдурить, говорит теперь, что он писатель. Он такой же писатель, как ты генерал!.. А зачем ему, думаешь, твой дом? Ты ж, конечно, думаешь, что он, бедный-разнесчастный, жить в нем будет? Как же! Он его тут же продаст, денежки в карман и ходу отсюда, к своим полюбовницам городским, конфетами дорогими их кормить, цветочками их одаривать, по ресторанам таскать да по курортам всяким...
Кретов поднялся с ящика, на котором он сидел у керогаза, и постучал в дверь комнаты. Евгения Тихоновна тут же замолчала. Кретов приоткрыл дверь и сказал по возможности веселей:
— Что за шум, а драки нет? — потом добавил вполне серьезно: — Я здесь рядом, мне все слышно. И мне не нравится, Евгения Тихоновна, то, что вы говорите обо мне. К тому же вы сказали, что не станете есть в этом доме. Если это так, то я и не буду возиться с едой. Итак?
— Не возись, Коля,— сказал отец.— Мы поспешим в город на автобус. Авось успеем. И тогда ночью будем уже дома. Помоги мне собраться... Да,— вспомнил он,— тумбочку я не успел доделать для твоей хозяйки. Закончишь сам. Надеюсь, ты еще не разучился держать рубанок в руках? В детстве у тебя, помню, все хорошо получалось.
Кретов помог отцу уложить вещи в чемодан. Делали они это молча. И Евгения Тихоновна не проронила ни слова. Лишь спросила, когда уже выходили из времянки:
— А на чьи деньги вино куплено?
— На мои! — отец весело подмигнул Кретову.— Беру?
— Бери,— сказал Кретов, и отец сунул бутылку в карман.
Он проводил их до площади. Успели как раз к городскому автобусу, который ходил не так часто.
— Слава богу,— сказал отец, когда Кретов помог ему подняться в автобус,— хоть тут повезло, не пришлось торчать на холоде. Пока, Коля, не переживай.
Евгения Тихоновна с Кретовым не попращалась и, хотя села у окна, ни разу не взглянула на него. Автобус тронулся и, завихряя пыль, утонул в сумраке надвигающейся ночи.
Кретов вздохнул: ему было искренне жаль отца, потому что он любил его, такого старого, такого родного и беспомощного... И еще это был вздох облегчения: Евгения Тихо-
новна, находясь рядом, возбуждала в Кретове преступные мысли: ему все это время казалось, что рядом с ним зверь, который очень опасен для людей...
Пока он стоял на пустой площади, размышляя о том, вернуться ли ему теперь домой или пойти еще куда-либо — главным образом он думал о том, куда бы он мог пойти, если не домой,— кто-то неслышно подошел к нему сзади и тронул за плечо. Это был Петр Самойлович, или Петр Безрукий, как звали его в селе, муж Надежды Кондратьевны, совхозной библиотекарши.
— Чего стоишь тут, писатель? — спросил он.— Ждешь кого-нибудь? Свидание какой-нибудь нашей бабе назначил? — засмеялся он собственной шутке.— Только какое же свидание в такую хреновую погоду? Свидания хороши летом, когда земля теплая, а трава высокая. И чтоб обязательно эти, как их, перепелки: пить, пить-пить, перепить... Да, летом хорошо в жаркую пору холодного кваску выпить,— шумно вздохнул Петр Безрукий.— А в такую вот погоду, какая даже самым что ни на есть врагам человечества не снилась, в такую погоду квас не пойдет. Нет, не пойдет. Слушай, писатель,— не сразу решился высказать свою главную мысль Петр Безрукий,— а не составишь ли ты нам компанию, не согласишься ли, так сказать, быть третьим?
— А кто второй? — спросил Кретов, подумав, что провести вечер в компании двух мужиков — не самое скучное занятие.
— Да есть тут один,— ответил Безрукий.— Раньше был вполне приличный человек, а теперь так, вроде меня. Изучает кошачий язык,— засмеялся Безрукий.— Увидишь, если согласен...
Третьим оказался интеллигентного вида человек со смешной фамилией Заплюйсвечкин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42