— Тем более что он ни к чему, думаю, не приведет. Может быть, ты хочешь выпить? — спросил он Кретова.— Ванда там кое-что привезла по старой привычке. Маруся, наверное, позволит: такой редкий гость...
— А ты? — спросил Кретов.
— Я не пью.
— Совсем?
— Совсем.
— Осознал или боишься?
— Осознал. Тебя это устраивает?
— Вполне.
— А почему улыбаешься? Не веришь?
— Верю.
— Но почему все-таки улыбаешься?
— Рад, что вижу тебя.
— Не стану спорить: может быть, и рад. Я тоже рад видеть тебя. Но думаю, что дело не в этом. Дело же, как мне кажется, в том, что ты вот сейчас смотришь на меня, улыбаешься хитро и думаешь: «Э, брат, знаю я тебя: ничего-то ты не осознал, а просто боишься, потому что ты секретарь райкома, тебе нельзя, иначе тебя попрут из райкома в три шеи, турнут с треском — и никакая сила тебя не защитит». Признайся, что ты так думаешь.
— Не признаюсь,— засмеялся Кретов.— Я верю, что ты осознал.
— Тогда другой вопрос: почему веришь?
— Потому что сам осознал и, стало быть, допускаю, что и другие на это способны.
— Вот! — обращаясь к жене и указывая рукой на Кретова, с притворным возмущением воскликнул Самохин.— О н допускает! Он милостив! Ах ты ж чертов сын!—затряс он Кретова за плечи.— Ах ты ж Кокра несчастная! Никак не может, чтоб не уесть!
Они весело посмеялись.
— А если серьезно, то дело выглядит следующим образом,—сказал Самохин, успокаиваясь.—Я убежден, что так надо, так должно. Жизнь, народ, государство — это не
игрушки. Более того: они и есть главное в судьбе каждого человека. И если мы прокутим свое государство, свой народ, свою жизнь, то кто же мы, если не враги этого государства, парода и жизни. Суровое время, суровый взгляд на вещи: мы спасаем мир, человеческую цивилизацию. И себя заодно, вот их, женщин,— указал он на притихшую Марусю,— детей наших. Это убеждает. И оправдывает. И выше всяких подозрений, не правда ли?
— Да,— сказал Кретов.— Это убеждает. И я очень рад...
— Чему?
— Всему рад. Тому, что вижу вас, что слышу, что сижу в вашем доме. И тому, что ты сказал.
— Тогда давай пять, как мы говорили когда-то. Они пожали друг другу руку.
— Схожу к Ванде, — сказала, встав из-за стола, Маруся.— Потом будем пить чай. С абрикосовым вареньем.
Маруся вышла в соседнюю комнату и минут через пять вернулась с Вандой.
Ванда была в черном платье, которое не очень выгодно оттеняло бледность ее лица и рук. Ее тонкое запястье украшал браслет с красными камнями, на груди поблескивала золотая цепочка. И оправа ее очков была золотистая. Она успела тщательно причесаться и навести необходимый макияж. И, конечно, была красивой, все еще красивой, все еще «глокой куздрой», которая некогда так жестко «бодланула Кокру», Колю Кретова, хотя должна была «бодлануть» некую «бокру», если следовать истории об этой самой «глокой куздре».
Кретов встал. Ванда протянула ему руку, сказала тихо:
— Здравствуй, Коля,— и села у противоположной стороны стола рядом с Марусей. Ее появление произвело небольшое замешательство, была потеряна нить разговора.
— Ах, да! Я же обещала чай! — спохватилась Маруся. И вскоре уже все пили чай. С абрикосовым вареньем.
— Тебе это варенье о чем-нибудь говорит? — спросил Кретова Самохин.
— Говорит. Помнится, в чьем-то доме всегда было это варенье.
— В нашем доме,— сказала Ванда.— Мама очень любила это варенье. Считала, что оно излечивает от всех болезней. Только ни ей оно не помогло, ни моим детям...
— Ванда! — остановил ее Самохин.
— Да, да, я больше не буду об этом,— покорилась Ванда.— Но все так связано, все так переплетено, что о чем бы ни подумала я, мысль обязательно успевает добежать до них,
хочу я этого или не хочу... Но я больше не буду,— пообещала она и улыбнулась. Потом подняла глаза на Кре-това и спросила: — Сколько дней ты пробудешь здесь?
— Нисколько,— ответил Кретов.— Утром я уеду.
— Ты так торопишься? Куда?
— Да все туда же,— неопределенно ответил Кретов.
— Шаль,— сказала Ванда.— Значит, мы не успеем с тобой поговорить. А мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил стихи, которые ты мне тогда посвящал.
— Я их не помню.
— Совсем? — удивилась Ванда.
— Совсем.
— А я помню. Но только одно. Самое последнее, которое ты мне передал тогда с Марусей. Неужели не помнишь?
— Я старался все забыть. И стихи тоже,— ответил Кретов.
— Тогда я тебе прочту их. Можно?
— Они твои,— пожал плечами Кретов.
— Значит, можно. Вот эти стихи,— Ванда помолчала, должно быть, стараясь получше вспомнить стихи, вздохнула и прочла, ни на кого не глядя:
Прости нас, первая любовь! Мы так спешили, мы взрослели, Мы испытать тебя хотели И потеряли в сонме слов... Прости нас, первая любовь!
Это все,— добавила она, нарушив общее молчание.— И в этом, кажется, есть правда...
Кретов не знал, что сказать, потому что ему хотелось заплакать. Молчали Самохин и Маруся.
— Это все,— повторила Ванда, медленно поднялась из-за стола и, не оборачиваясь, пошла к двери, из-за которой недавно появилась.
— Пусть,— сказал Самохин, видя, что Маруся намеревается последовать за Вандой.— Так, наверное, даже лучше...
Кретов мысленно согласился с ним: да, так лучше. Остаток вечера Кретов и Самохин провели наедине, в домашнем самохинском кабинете.
— Нужна ли тебе моя помощь? — спросил Самохин, раскурив свою трубку.— Только ты, пожалуйста, не ерепенься,— предупредил он Кретова,— не отвергай мою помощь с порога. Я тебя знаю, ты с детства привык орать: «Я сам! Я сам!». В данном случае от тебя требуется некоторая разумность: ты, мягко говоря, увяз в житейских невзгодах, а я, твой друг, могу тебе помочь, зная, что твое «Я сам! Я сам!»
тебя сейчас не выручит. Словом, подумай немного и ответь. Честное слово, я буду рад тебе помочь.
— Я тоже хочу тебе помочь,— ответил Кретов, рассматривая корешки книг на полках.— Я хочу избавить тебя от необходимости идти ради меня на нарушение каких-то очень важных принципов и, может быть, даже законов... Существуют такие принципы и законы, ты сам знаешь. Ведь у тебя, например, нет собственного дома, который ты мог бы мне сейчас уступить, нет собственного издательства, в котором ты мог бы издать мою книгу, нет собственного фонда, из которого ты мог бы назначить мне стипендию, нет газеты, в которой ты мог бы предложить мне пост редактора, нет журнала... Ничего этого у тебя нет. И очень хорошо, что нет, потому что ничего твоего мне не нужно, а своего я добьюсь и сам, потому что еще, как говорится, не вечер и я чего-нибудь да стою.
— Очень гордый, значит? Закоренелый, значит, ясамо-вец?
— Да, если хочешь. Но и о тебе тоже думаю. И тут нет никакой рисовки, можешь мне поверить. Я человек тертый и хорошо знаю, что бывает, когда большие начальники, испытывая слабость к друзьям, стараются им помочь. Самое фельетонное дело, уверяю тебя. И гнев народный тут оправдан, потому что помощь осуществляется всегда за счет этого самого народа. А такого закона, чтобы район приглашал к себе на жительство писателя, пока нет. Писатель — профессия не районного масштаба. И даже не городского. Область и та чешет себе в затылке, когда к ней просится писатель... Словом, выбрось это из головы.
— Хорошо, выброшу,— согласился Самохин.— Но чем-то я все-таки могу тебе помочь, черт возьми? Могу, например, позвонить этому бурбону Алешке Махову, чтоб он побеспокоился о твоем жилье.
— Можешь, конечно, но Алешка станет думать: хитер этот Самохин, хочет быть добреньким за мой счет. Станет или не станет?
— Станет. Могу в обком позвонить, там у меня есть друзья, они обратят на тебя внимание.
— В обком я могу зайти и сам.
— Опять сам... Ладно, я могу тебе дать взаймы рублей триста-четыреста. До выхода твоей новой книги,— предложил Самохин.
— А если новой книги не будет? И потом я не прошу у тебя взаймы. Зачем же предлагать мне то, чего я не прошу?
— Ну и хрен с тобой! — рассердился Самохин.— Не хо-
чешь — и не надо! Прямо еж какой-то, а не человек: с какой стороны не ткнешься — всюду колючки. Но я вот что сделаю,— обрадовался он какой-то неожиданной мысли.— Я вот что предприму. И тогда ты не отвертишься. Я созову всех наших ребят, которые здесь, наших одноклассников, и мы тебя дружно пропесочим и заставим подумать о себе. А ребята наши стали людьми серьезными. Кроме тебя, конечно. Алешку Махова ты уже видел — директор совхоза. Меня видел. Увидишь и других. Женьку Капустина, например. Он директор одного очень солидного завода. Венька Харитонов — известный в области хирург. Валя Золотухина работает в облисполкоме, ворочает делами целого отдела. А Иван Пащенко — крупный обкомовский работник. Вот их-то я всех и соберу. Найду время. И уж тогда ты пикнуть не посмеешь.
— Ладно,— сказал Кретов, не очень веря в то, что Са-мохипу удастся осуществить его затею.— А теперь я хочу задать тебе один вопрос. Ты разрешишь?
— Задавай. Садись со мной рядом и задавай свой вопрос.— Самохин поймал Кретова за руку и усадил рядом с собой на диван.—Я очень люблю отвечать на умные вопросы.
— А па глупые?
— Ладно, ладно. Ух, какой ты ерепенистый! За каждое слово хватаешься. Слушаю тебя. Какой вопрос?
— Вопрос такой: не кажется ли тебе, что нашему поколению пора уходить со сцены?
— С чего ты взял, что пора?
— В общем шуме, который доносится даже до маховской деревни, я все отчетливее слышу молодые голоса: не путайтесь под ногами, уходите с дороги, ваши мозги устарели, способности ваши угасли. Ну и так далее. Или это мне кажется?
— Не кажется,— ответил Самохин.— Так все и есть. Потому что кончается одна эпоха и начинается новая. В недрах нашей цивилизации рождается иная цивилизация. Мы для нее — как древние греки для нас. Ужасная скорость, ужасная... Перестройка!
— Вот уж не ожидал услышать от тебя такое,— искренне удивился ответу Самохина Кретов.
— А что ожидал? Бодренького ответа: что ты, что ты — мы все еще хоть куда! Да?
— Не обязательно бодренького, но хотя бы не столь печального. Вот и ты на посту, никто тебя с него не гонит. И Женька Капустин, как ты сказал, директор солидного завода. Харитонов — известный на всю область хирург, Золо-
тухина и Пащенко ворочают важными государственными и партийными делами. Откуда же печаль?
— Да все оттуда же. Примеры, как известно, ничего не доказывают.
— И ничего не опровергают?
— Совершенно верно. Примеры только иллюстрируют закон. А закон уже очевиден, он действует, он здесь: начинается новая эпоха. Эпоха новой технологии, новой энергетики, новых отношений между человеком и природой, между человеком и производством, между людьми. Эпоха новых людей. А мы с тобой, Кокра, старые люди. Это не значит, конечно, что мы плохие люди, но мы старые. Вот и женщины наши старые...
— Ты о Ванде?
— И о Ванде, конечно. Ведь ты так любил ее. И вот увидел ее. Она свободна, она одна... А ты забыл стихи, которые писал ей. И новых стихов уже не напишешь. Почему? Потому что старая любовь нас уже не вдохновляет, а новая, как ты правильно заметил, шумит: не путайтесь под ногами, убирайтесь с дороги!
— И как же ты с такими мыслями трудишься? — спросил Кретов.
— С такими — не тружусь, с такими — отдыхаю, как видишь,— улыбнулся Самохин и принялся выбивать пепел из трубки.— Кстати, еще несколько слов о бодрых и грустных мыслях. Пришла как-то тут мне в голову одна бодрая мысль. Что это наши старики, подумал я как-то, сидят без дела?Придумаю-ка я для них новое интересное дело. И учредил нечто вроде суда старейшин по вопросам нравственности. Ну и не только нравственности, я замышлял нечто более широкое. Мне это дело виделось так: собираются старцы, старейшины, мудрецы и толкуют с молодыми людьми об этике их жизни, об эстетике жизни, философии жизни. Словом, судят о жизни, о духе, о душе, если хочешь. Судят и учат.
— И что же? — спросил Кретов, потому что Самохин вдруг замолчал.— Это очень интересно. Некий Коллективный Учитель. Ну продолжай же, продолжай,— попросил он.
— Продолжать не хочется, потому что и до сих пор я очень огорчен неудачей. Сначала я думал, что люди не те, старики эти самые, мудрецы-старейшины. Собрал новых. Ничего не изменилось. Потом стал ломать голову над самой процедурой суда, искать какие-то методы, пригласил психолога, но дело и после этого не продвинулось. Тогда мне один из этих стариков сказал: «Разгони ты нас и не морочь го-
лову ни нам, ни себе, ни молодым людям. Ничего из твоей затеи не выйдет, потому что скорость ужасная, ужасная скорость».— «Какая скорость?» — спросил я. Он ответил: «Скорость жизни». И я все понял. Раньше от поколения к поколению мало что менялось в жизни. Опыт прадеда годился для опыта деда, опыт деда — для опыта отца, опыт отца — для опыта сына. И потому прадед мог судить о делах правнука как о собственных делах. И правнук, раскрыв рот, слушал прадеда, учился у него. Теперь же все иначе. Между дедом и внуком — целая эпоха, качественный скачок. Прошлое — только прошлое. Спасибо ему, конечно, этому прошлому, но к настоящему оно мало приложимо. И молодые хотят, требуют, чтобы об их поступках судили только по последствиям, к которым они могут привести в будущем, а не по тому, насколько они совпадают или не совпадают с прошлыми представлениями о добре и зле, о чести и бесчестии, о порядочности и непорядочности, о пользе и бесполезности. Для них, откровенно говоря, и настоящее уже мало что значит. Им подавай будущее, точно рассчитанное и обоснованное. И судить их надо от имени будущего. И, стало быть, не нашим мудрецам-старейшинам, как мне представлялось вначале.
— А кому же? Футурологам, что ли? — спросил Кретов.
— Может быть, и футурологам. Может быть, компьютерам, которые в считанные секунды могут просчитать последствия твоего поступка на десять, двадцать, тридцать лет вперед — на всю оставшуюся жизнь. Я не знаю, есть ли уже такие компьютеры, но они будут. И что перед ними все пророки? Все мудрейшины-старейшины? Наука, а не мнение; расчет, а не опыт; закон, а не пример,— вот что важно и надежно. Вот чему они доверяют, наши молодые, чьи голоса тебе слышатся. Поэтому мои старики нервничали, злились, раздражались, проклинали, стучали кулаками по столу, рвали на груди старые тельняшки, а молодые — Самохин передохнул,— молодые издевались над ними, не понимали, не хотели понимать. Словом, так,— Самохин положил руку Кре-тову на плечи,— нам надо осознать ограниченность наших возможностей, нашего влияния на ход жизни, поставить выше наших амбиций научный расчет и своевременно уступить дорогу обгоняющим нас. Так, видимо, будет развиваться наше общество, где нет классового антагонизма, но есть борьба нового и старого. Судьба уходящих с пути не трагична, она лишь окрашена в трагические тона, потому что этот уход осознанный.
— Всеми ли он осознан?
— Пока не всеми. И тут еще для нас осталась работа. Мы должны убедить друг друга, что пора уходить, что в этом наш долг и честь. Это тем более важно, что мы первое поколение, которое уйдет осознанно. В этом, думаю, есть даже некий героизм, некий подарок судьбы. Ты не находишь?
— Значит, героическая трагедия?
— Я уже сказал: только по окраске. А по существу: свободный уход осознавших необходимость этого ухода. Во всяком случае, нам предоставлена такая возможность.
— А если мы ею не воспользуемся, что тогда?
— Тогда то, о чем я уже говорил: будем нервничать, злиться, раздражаться, проклинать, стучать по столу кулаками и рвать на груди поношенные тельняшки. Тогда трагедия. Но отнюдь не героическая. И наш высоко гуманный долг перед нашим поколением — не допустить такой трагедии.
— В таком случае, еще один вопрос. Впрочем, не поздно ли уже, не пора ли тебе отдыхать?
— Если еще не пора идти на работу, то, значит, еще не поздно. Какой вопрос? — Самохин принялся набивать табаком трубку.
— Вопрос о молодых. У них — что? Нет по отношению к нам никаких обязанностей? Никакого долга? Что-то я не слышал ничего такого в твоих рассуждениях.
— Мы развили в них способность нового мышления: судить о настоящем с точки зрения будущего. Прошлое им кажется наивным и несовершенным. Наивны и несовершенны мы. Но они, надеюсь, нас любят и не станут укорять. Если мы будем разумны, не станем путаться у них в ногах и так далее. Поэтому повторяю: мы должны быть разумными.
— И это все?
— У нас еще остается великая радость смотреть на наших детей и радоваться их успехам. А успехи эти будут, будут, дружище! Они избавят землю от разорения, от оружия, от ненависти. Они построят прекрасную жизнь, потому что им дана такая сила — сила нового мышления. И эту силу в них развили мы. Как?
— Бурные, долго не смолкающие аплодисменты,— ответил Кретов.
— А теперь я хочу спросить у тебя,— сказал Самохин.— У тебя есть на примете женщина?
— Есть,— не очень охотно признался Кретов.
— Я так и думал. Иначе ты не стал бы отказываться от моей помощи, хотя ты и закоренелый ясамовец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42