— Думаешь, и вареники эти доесть не успеем? — съязвил отец.
— Кто про что, а курица про просо. Вся земля сгорит, а он про свои вареники! Могилы — и те сгорят. Никто не воскреснет. Мы, старики, может, и не доживем до этого ужаса, а детки доживут, деток жалко,— прослезилась Евгения Тихоновна,— их бы хоть пожалели, ироды проклятые!..
— Чем так-то всех деток жалеть, не лучше ль об одном сыне подумать? — решился вдруг отец на тяжелый разговор.— Войны еще нет, войну переборем, а время не переборешь, грехи после смерти не замолишь — при жизни надо.
— Ты про кого? — перестала всхлипывать Евгения Тихоновна.
— Да вот, про Николая.
— Не надо бы,— попросил отца Кретов.
— А что про Николая? — спросила Евгения Тихоновна и насторожилась.
— Как это — что?! — возмутила отца ее кажущаяся непонятливость.— Ведь человек живет черт где и черт знает
как — у чужих людей, в гнилой времянке, один, без всякого досмотра, бедствует совсем, хотя у него есть родительский дом, живой отец, который имеет полное право его приютить хотя бы на время, пока он устроит свою жизнь, которая дала трещину.
— Сам он устроил эту трещину, сам пусть ее и заделывает,— сказала, встав из-за стола, Евгения Тихоновна.— Не маленький уже. Нет моего согласия на такое дело.
— Ладно,— хлопнул по столу ладонью Кретов.— Оставим эту тему. Да и не прошусь я к вам. Конечно же, сам устрою свою, как говорится, дальнейшую судьбу. В город уеду. Вот дождусь, когда приедет моя невеста, и подамся в город.
— Это какая же невеста? — остановилась собравшаяся уже было уйти Евгения Тихоновна.— У тебя же жена есть!
— Развелся. Могу показать документ. А невеста молодая, красивая, заживем с ней весело, многие еще позавидуют.
— В какой город поедете? — спросил, вдруг заскучав, отец.
— Куда захотим, туда и поедем,— ответил Кретов.— Всюду нас ждут, как говорится, с распростертыми объятиями. Так что выбор широк.
— Когда ждешь невесту? — снова присела к столу Евгения Тихоновна.
— Через недельку-другую,— прихвастнул Кретов.— Так что побуду у вас еще дня три и поеду ее встречать.
— А к нам привезешь, покажешь? — совсем заело бабское любопытство Евгению Тихоновну.— Положено невесту показывать родителям, иначе счастья не будет. Вот ты первую жену нам не показал, так все и получилось.
— На свадьбу приглашу,— пообещал Кретов.— Устрою свадьбу в городе, в ресторане. Сниму для вас номер в гостинице и приглашу.
— Куда уж нам,— махнула рукой, вздохнув, Евгения Тихоновна.— Из комнаты в комнату еле передвигаюсь. Какой там город, какой там ресторан?!
Кретов не сразу уснул. Не спал и отец, ворочался в постели, вздыхал.
— Не спится, батя? — спросил Кретов.— Что-нибудь беспокоит?
— Пожалел ты Евгению Тихоновну,— сказал с упреком отец.— Меня же не пожалел. Признайся: ведь про невесту ты все придумал?
— Почти,— ответил Кретов.
— Я так и знал. Или меня все-таки пожалел?
— Тебя, тебя. Евгению Тихоновну ты все равно не убедил бы, довел бы дело до крика, до слез. Мне пришлось бы срочно уезжать, а ты остался бы тут с нею один на один... со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Значит, невесты нет?
— Жених есть, а невеста о женихе пока ничего не знает. Несколько дней назад послал ей письмо. Но письма ходят медленно, а иногда теряются в пути... — Кретову теперь даже хотелось, чтоб его письмо к Верочке потерялось. Мысль о том, что он поступил опрометчиво, необдуманно, глупо, не покидала его с того самого момента, как он опустил письмо в почтовый ящик. В самом деле, зачем написал? Что вдруг изменилось? Разница в летах изменилась? Нет: он на двадцать пять лет старше Верочки, и так будет всегда. Жизненные обстоятельства переменились к лучшему? Переменились, но к худшему: Лазарев сжег рукопись его романа, несколько глав теперь придется восстанавливать по памяти, если только вообще придется восстанавливать, потому что эти несколько глав по объему больше тех, что он отправил в издательство. Проще начать новый роман, но потеряно время, и ни в какие договорные сроки он теперь не уложится. Тем более, если приедет Верочка... Лазарев стащил у него белье, выходной костюм и туфли, а денег с той поры у Кретова не прибавилось. И жилье у него скудное, и планов, в сущности, никаких. Так какого же лешего он послал письмо Верочке? Или он вдруг вызнал ее характер, или так уж убежден в ее самоотверженной любви к нему? Вот прочтет она его письмо с подружками и весело посмеется над ним, старым дураком. И поделом ему! Размечтался старый хрен о молодой редьке...
На следующий день Кретов снова работал в огороде и в саду. Работал в рукавицах, потому что успел натереть кровавые мозоли. Отдыхал только за обеденным столом. Не столько торопился закончить работу, сколько не хотел давать себе передышки, злился на самого себя, ухайдаки-в а л, чтоб в отупении не думать о том, чего думой не изживешь.
Конечно, ему следовало бы остаться здесь, в родительском доме. Закончить роман в покое, не отвлекаясь на ненужную суету. Окрепнуть духом и материально для новой жизни, по здравому размышлению выбрать судьбу. Словом, начать танцевать от родительского порога, как прежде. И всем это было бы понятно, для всех приемлемо. А то ведь черт знает что за человек: живет один — то ли бросил жену, то ли она его выгнала, хорош, стало быть, гусь, алиментщик
и, наверное, пьяница; скитается по чужим квартирам, хотя в соседнем районе живут его родители,— не иначе, как бродяга по натуре, погибшая личность или просто чокнутый; нигде не работает, что-то там пишет, писателем себя называет, хотя мы видели уже таких писателей, которые будто и пишут чего-то, а написать ничего не могут, обыкновенные дармоеды и тунеядцы, на которых все еще почему-то управы нет, но будет, и дадут им тогда лопату в руку и заставят канаву рыть, приносить народу пользу, а не зря бумагу марать...
Следовало бы, конечно, остаться в родительском доме, но через Евгению Тихоновну не переступить. Лучше жить в пещере со Странничком, чем в одном доме с Евгенией Тихоновной. Евгения Тихоновна — скважина, которую никакими доводами рассудка не зальешь. Такую скважину, а точнее — колодец, видел Кретов однажды в глубокой балке за колхозным огородом, в далеком детстве. Он стоял у балки после буйного летнего дождя. По дну балки несся поток мутной веселой воды. И исчезал в том месте, где был колодец, скважина. Обрушивался в ту скважину водопадом и исчезал, с грохотом, с жутким гудением, будто падал в бездну.
На пятый день Кретов закончил все работы в саду и огороде. Побелил в довершение стволы деревьев, покрасил со стороны улицы зеленой краской забор. Потом поправил на доме скворечник и, еще сидя на крыше, сказал отцу:
— Все. Завтра уеду.
Отец молча повернулся и пошел к сарайчику, шаркая ногами — маленький, старенький человечек. У Кретова от жалости к нему схватило сердце.
Он не мог сказать отцу, что скоро приедет снова. Знал, что скоро не приедет, что так или иначе он должен будет переменить свою жизнь, уехать из Широкого и, возможно, снова заняться журналистикой, чтобы выкарабкаться из безнадежного положения, обеспечить себя хоть каким-то жильем, зарплатой, перспективой. И что такая перемена может занести его бог весть куда, в какие края, завертеть, закружить по дорогам, которые то ли приведут его еще в родительское село, то ли не приведут...
В самом деле, пора подумать о другой жизни. Не сидеть же ему до конца дней в Широком? Добро бы гнездо было теплое, а то ведь так — дырка на ветру. И не прижился, не пришелся ко двору. Сам, наверное, виноват, хотя и у Широкого есть грех перед ним. Есть такая жизнь, которая не хочет, чтоб ее объясняли. И люди такие есть — порождение
той самой жизни или породившие ее. Объяснить, определить— значит сравнить с чем-то, указать на сходство и различие. Между сходством и различием невозможно проскочить, как между Сциллой и Харибдой. Или надо уши залить воском, или чтобы все молчали, самому закрыть глаза и других ослепить. Жизнь без объяснения — жизнь без судьи. А он, Кретов, взялся объяснять. И, значит, сравнивать, судить...
Не суди и не судим будешь. Принцип болота, тихой воды, в которой, как известно, всякое водится. Да и какой ты судья, если ты сам живешь в этом болоте? Конечно, можно взобраться на кочку, но это не спасет: всегда найдутся такие, которые стащат тебя в воду. Судья должен быть высоко, далеко. Тогда он судья, тогда он внушает доверие и трепет. А тут, понимаешь, торчит в чужой времянке, сам себе на керогазе похлебку варит, за душой пи гроша, а все туда же: я — писатель, я — судья! Нет уж, дудки! Разве вы видели, к примеру, чтобы секретарь райкома в деревню на велосипеде приехал? Или чтоб министр стоял в очереди за пельменями? Такое даже в кино не показывают. А писатели где живут? Все в Москве. Или в Киеве. Или в Париже. Не в Широком же!..
К тому же давно сказано: пет пророков в своем отечестве. На днях показывали по телевидению старый фильм «Мартин Идеи». Печальный фильм о писателе, признание к которому приходит трудно и поздно, когда он уже на излете своих духовных сил. Мартин Идеи гибнет — и в этом укор всему человечеству. В том числе и Евгении Тихоновне, надо думать. Только она этот укор на свой счет не приняла. Поплакала над судьбой Мартина Идена, а укор не приняла. Да что там укор?! Не вспомнила даже, что рядом с ней сидит другой писатель, что он тоже нуждается в помощи, в крыше над головой, в надежном пристанище...
«Волга» замедлила скорость еще у соседнего дома и остановилась против калитки, у которой стоял Кретов. Распахнулась дверца, и человек, еще не выйдя из машины, спросил:
— Кретов дядя Коля здесь живет?
— Дядя Коля старший или дядя Коля — младший? — переспросил Кретов.
— А ты, конечно, младший,— сказал человек, выйдя из машины. Кретов узнал в нем Игоря Самохина, бывшего своего одноклассника, а ныне первого секретаря райкома партии.
— Зачем пожаловал? — спросил Кретов, после того как они поздоровались.
— Тебя повидать,— ответил Самохин и засмеялся.— Вру, конечно, не знал я, что ты здесь, хотя кое-что слыхал... Но об этом потом. Приехал же к твоему отцу, к дяде Коле. Привез ружье, приклад новый надо сделать, старый раскололся. А ружье хорошее, жалко выбрасывать, бьет, как черт.
— Охотишься, не надоело?
— Ага, охочусь. На уток. Старая страсть, не могу перебороть.— Самохин был высок и ладен, белокур, легок в движении, как хороший спортсмен, ироничен, быстр на слово. От него пахло кожаной обивкой автомобильных сидений, табаком и немного шипром — заметно было, что он недавно подстригся. Из машины он вышел без шляпы и без плаща, в расстегнутом пиджаке. Ворот его белой рубахи был распахнут, узел галстука находился на уровне нагрудного кармана, из которого торчал изогнутый мундштук курительной трубки.
— И куришь? — спросил Кретов.
— Ага, и курю. «Капитанский» — самый лучший в мире табак,— Самохин по-дружески хлопнул Кретова по плечу.— Старая страсть — не могу перебороть! — засмеялся он.
— Сколько же у тебя старых страстей?
— А все, что есть,— старые. Новых ни одной. Так что ты меня не бойся. Для тебя я прежний Игорь Самохин. Лады?
— Лады.
— А коли так, то я увезу тебя сегодня к себе, проведем вечер вместе. Жена моя Маруся, которую ты знаешь, не забыл, надеюсь, будет очень рада, да и ее сестра Вандочка, которую ты, надеюсь, не забыл, тоже.
— Ванда? Разве она живет с вами?
— Гостит. Одна. Без мужа,— захохотал Самохин.
— Не поеду,— решительно сказал Кретов.
— Поедешь! — Самохин резко остановился и сурово посмотрел на Кретова.— Как это не поедешь?! Из-за Вандочки, что ли? Чудак! Да ведь она уже старенькая, ей, как и тебе, пятьдесят.
— В самом деле. Я как-то забыл об этом.
— К тому же женщины стареют раньше нас,— продекламировал Самохин.— Поедем, дружище, поедем. Посидим, вспомним молодые наши годы... Лады?
— Лады.
Через полчаса они уже были в дороге. А еще через двадцать минут — в доме у Самохина.
Маруся, жена Самохина, не сразу узнала Кретова. Вернее, не узнала его, пришлось ей сказать, кто он. И только
после этого, да и то не в тот же миг, она разглядела в нем старого знакомого, Кольку Кретова, Кокру из десятого, в котором учился когда-то и влюбленный в нее Самоха — Игорь Самохин. В этом же десятом училась и ее старшая сестра Ванда.
— Ванда! — закричала Маруся, едва узнав Кретова.— Кокра приехал! Иди скорее!
Из соседней комнаты вышла худая суровая женщина в длинном цветастом халате, в тапочках. Поправила длинным пальцем очки на носу, сжала недоуменно губы.
— Ты о чем это, Маруся? — спросила она ворчливо.— Какой Кокра?
— Да вот же! Вот же! — заплясала от нетерпения Маруся.— Это же твой Кокра! — ткнула она пальцем в Кретова.
— Мой?! Почему мой? — растерялась вдруг Ванда.— И потом... Кокра — это кто?
— Ну, ты даешь! — захохотал Самохин.— Ну, Ванда-лаванда! Кокру своего не узнала?! Самый красивый, самый умный, самый нежный... Да Николай Кретов это! Колька Кретов из нашего десятого!..
— В самом деле? — виновато улыбнулась Ванда.— Я не успела протереть очки, а они все в пудре...— Ванда вдруг заплакала, повернулась и скрылась за дверью.
— Ох,— вздохнула Маруся,— пойду успокою ее. А вы пока раздевайтесь,— приказала она мужчинам,— мойте руки — будем ужинать.
Ванда к ужину не вышла.
— У нее подскочило давление,— объяснила Маруся.— Такая чувствительная,— не то с сочувствием, не то с осуждением сказала она,— от каждого пустяка у нее подскакивает давление.
— Зря я приехал,— чувствуя себя виноватым, сказал Кретов.
— Все нормально,— успокоил его Самохин.— У Ванды была трудная жизнь, она похоронила двух детей. Да и муж у нее оказался мерзавцем, бросил ее на старости лет, спутался с молодой дурочкой... Так что не ты виноват. А тебе она рада. Вот нормализуется у нее давление, выйдет, сама скажет.
О том, почему Кретов оказался вдруг в родных краях, чем он теперь занимается и где живет, разговор состоялся еще в машине. Поэтому ни о чем таком Самохин его уже не спрашивал, а Маруся, конечно, мучилась любопытством, хотела все это узнать, не дождалась, что вопросы Кретову ста-
нет задавать муж, набралась смелости и спросила обо всем разом:
— Как жена, дети? Где живешь, где работаешь? Правда ли, что стал писателем? Мы книг твоих не видали, но слышали, что ты пишешь.
— Живет здесь, у Махова в Широком,— ответил за Кретова Самохин, пожалев его.— С женой развелся, она вышла замуж за другого. Сын уже большой, стал ученым. Действительно, стал писателем, но ни одной книжки с собой не привез. А мог бы давным-давно прислать,— упрекнул Самохин Кретова.— Все-таки не чужие мы тебе, а Ванда и подавно.
С Вандой у Кретова была любовь. В десятом классе. Им обоим было тогда по восемнадцать. Не дети уж были, совсем не дети. Любовь была настоящая. Хотели после школы пожениться. Но, как часто это случается в жизни, Ванда вдруг полюбила другого, молодого офицера, старшего лейтенанта-связиста, и уехала с ним сразу же после выпускных экзаменов в Одессу, где служил тогда старший лейтенант. Кретов тогда хотел утопиться в море, но не утопился,только нахлебался воды и нахватался страху, проклял Ванду за измену, а себя — за трусость, долго мучился этими чувствами, года два или три, пока студенческая жизнь не перемолола их, не превратила в пыль, которая развеялась на молодом ветру.
Маруся совсем не была похожей на Ванду. Она удалась в мать, добродушную, веселую и пухленькую кареглазую хохлушку. С годами это сходство стало настолько разительным, что Кретов, забывая о том, что уже прошло тридцать лет, вдруг подумал было о Марусе, что это не Маруся, а ее мать. А Ванда была вся в отца, сухопарого, заносчивого и задиристого львовского поляка Анджея Мырхлевского, заведовавшего районной почтой, телефоном и телеграфом. Мырхлевского то ли в шутку, то ли всерьез называли самым красивым мужчиной в районе. Ванда же и вовсе была красавицей. Потому-то, черт возьми, и атаковал ее тогда бравый старший лейтенант...
— Холостой, значит,— сделала главный вывод из мужниного рассказа Маруся.— И Вандочка наша холостая. Давайте мы вас поженим? Не поженили тогда, так поженим сейчас. Лучше поздно, чем никогда. Что ты таращишь на меня глаза? — накинулась она вдруг на мужа.— Нечего таращить глаза! Ничего такого я не сказала,— обиделась Маруся.— Еще до смерти далеко, могли бы пожениться, что ж в этом плохого?
- Вот женщины! — тряхнул головой Самохин.— В каждой женщине сидит сваха. И не от доброты это, не от же-
лания услужить людям, а чтоб и их втянуть в супружескую жизнь, которую сами же проклинают.
— Ах, ах, ах! Много ты понимать стал,— закачалась Ма-руся.— А на самом деле — обыкновенный шершеляфамщик!
Маруся в свое время закончила факультет романо-гер-манской филологии и преподавала теперь в школе французский язык.
— Ладно, оставим этот разговор,— попросил ее Само-хин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42