— Время позднее...
— А вы откуда так поздно? —чтобы поддержать разговор, спросила Елена Ивановна, все еще чувствуя: себя виноватой.
— На второй смене работал, потом забежал в больницу — апельсины отнес сестренке. Почти неделю лежит, скарлатина у нее, а температура не падает.— И нахмурился, опустив голову.
— Это естественно. Скарлатина за два-три дня не проходит,— мягко сказала Елена Ивановна.— Потому и температура.
— Понимаю,— по-прежнему глядя себе под ноги, с плохо скрытым волнением продолжал Андрей.—По она... Любаша, такая худенькая и вообще... не очень крепкая девочка.
— А знаете, такие как будто слабые с виду ребята частенько гораздо лучше справляются с заболеванием, чем крепыши.
— Правда?!—Он резко повернулся к Елене Ивановне, и лицо его сразу оживилось.— Уж вы-то должны знать! Всегда с ребятишками. Конечно, наблюдаете их...—Он словно себя убеждал. Видно, очень хотел верить, что все будет именно так, как сказала Елена Ивановна.
Она осторожно спросила:
- Кроме вас, разно некому навеститть Любашу?
— Мы с ней одни. Родителей давно уж нет...
— Не надо так тревожиться. Девочка в больнице, все время, под наблюдением врачей,— сказала Елена Ивановна и подумала, что, вероятно, Андрей к ней подошел дотому, что хотел поделиться, хотел, чтобы кто-либо рассеял его страхи.
И, словно в подтверждение ее мыслей, сказал:
— Совсем голову потерял. Увидел вас и сразу вспомнил, где вы работаете. Вы меня не узнали, и я пошел следом,, все не решался приблизиться, хотя казалось, будто я вас давно знаю. Вы очень похожи на одну женщину. Ее давно уже нет... И оттого, что так похожи, все же решился, заговорил.
— И хорошо, что заговорили, страшновато было бы идти через этот сквер.— Елена Ивановна замедлила шаг.
Посредине высился шатер ели, неизвестно как затесавшейся среди акаций и кленов, утопавших в наметенных под ними сугробах. Вася зашептал бы: тише, тише, под той елкой берлога огромного хищника. Он когда-то любил фантазировать.
Снег падал и падал большими мягкими хлопьями.
Редко бывает такой снегопад, такая безветренная ночь. Порой вообще не замечаешь, какая стоит погода. Все куда-то бежишь, торопишься, опаздываешь. Л хорошо вот так идти, дышать свежим морозным воздухом.
— Сколько написано картин — снег, зима, а вот когда идешь в такую ночь, все по-другому,— негромко сказала Елена Ивановна.
— Еще бы! Картину только видишь. Остальное дополняет воображение. А тут ощущаешь запах снега, чувствуешь свежесть его на щеке, даже слышишь тишину. Разве вы ее не слышите? — Андрей протянул руки ладонями пнерх, навстречу снегу.— Смотрите, даже можно потрогать... тишину.
Елена Ивановна с интересом поглядела в его взволнованное лицо.
— Стихи пишете...
— Я? Стихи? Нет! Почему? — удивленно спросил Андрей и смущенно сунул руки в карманы куртки.
— Вы так говорили...
— Это вы так спрашивали.
— Тогда занимаетесь живописью.
— Да нет же... Немножко леплю. Чтоб руки занять, когда... думаю.
— Чтоб только руки занять, скульпторы не работают.
— Ради бога, Елена Ивановна, не надо! Какой там скульптор?! Честное слово, ничего похожего! — с каким-то даже испугам восклицал Андрей.— Выточишь на станке какую-либо диковинную деталь... Но разве это произведение искусства?!
— В известной мере...
— Ну, зачем вы... Так можно с трибуны, для красного словца,— укоризненно произнес Андрей.— То на станке, а тут примерно то же в глине. У нас токарь есть один, Ярослав.
— Слышала от Осадчего. Конструктор. Самородок!
— Да. Еще институт не кончил. Вот он объясняет словами, объясняет до седьмого пота. Никто ничего не поймет. А схватит бумагу, карандаш — черкнул раз, другой, третий и пошел. Все ясно. Самому большому тупарю станет ясно. Может, и эту ночь он только в чертежах представить бы смог. Так у меня с глиной. Вы представляете? — Не очень.
— И я — не очень,— рассмеялся Андрей.— Что? Уже пришли?
Вот таким же оживленно-радостным он был, когда знакомил, их Осадчий. Наверное, не узнала его сразу потому, что в этот поздний вечер лицо его будто осунулось, а в глазах были тревога и страх.
— Я — да. А вы, наверное, еще не скоро домой доберетесь. Спасибо, что проводили.— Елена Ивановна про тянула Андрею руку.
— Это вам — спасибо,— очень серьезно сказал он,
— За что же? Андрей помолчал.
— За то, что... рука у вас теплая. Бывают такие люди с теплыми руками...
Елена Ивановна зашла в подъезд и заглянула в почтовый ящик. Кажется, письмо. Наконец-то! Помчалась наверх — распечатать, прочесть.
Опять не от Васи. От старого учителя. Круглый четкий почерк: «В журнале «Народное образование» хороший отзыв о моем методе. Рассказала о нем и учительница в «Комсомольской правде». Статья называется «Цена мысли».
Как же фамилия этого учителя из Григорьевки, которому помогли воевать с бюрократами, именовавшимися руководителями Института усовершенствования учителей? На конверте — Скороход. Да, да, Скороход.
Вспомнила его первый приход. Сидел на скамье во дворе детского сада старичок в старомодном полотняном костюме. И первые его слова: «Меня назвали авантюристом!»
У «авантюриста» были очки в железной оправе и робкая, застенчивая улыбка. Объяснял он взволнованно — почему «его дети» во втором классе так далеко ушли вперед. Это же совсем просто: они играют, взвешивают друг друга на весах. Маша поправилась на двести граммов, Коля — на сто пятьдесят, Вася — на семьдесят три, в среднем ученики прибавили...
Ему сказали: среднее арифметическое?! Во втором классе? Авантюрист!
Но поймите, все это не сложно: ребята меряют воду — в стакане столько-то ложек, в литре — столько-то стаканов. Им интересно. Играя, познают.
Скороход. Старый сельский учитель: «Если подымусь после болезни (укатали сивку крутые горки) — дам еще несколько открытых уроков для учителей. Пишу Вам об этом — порадуемся вместе! Спасибо, большое человеческое спасибо Вам и Ванюше Осадчему».
Милый старик упорно делал то, что считал нужным. И только теперь, к концу жизни, доказал свою правоту. Не мог и не хотел понять его ограниченный, трусливый человек, который непонятно почему вершил судьбы таких, как Скороход.
Ведь это же элементарно: прогнать дурака и дать простор уму, убежденности. Но у дурака был диплом, были характеристики, в которые не вносят слов «развитой человек». Как будто интеллект выдается вместе с дипломом. Пусть Осадчий прочитает письмо. И Лидия Павловна, которая тоже немало сделала, чтобы учитель мог написать фразу: «Я счастлив!»
А от Васи ничего нет. Где он сейчас, ее Василек? Где? Скорей бы наступил завтрашний день! До работы, как обычно — на почту. Девочки в это время разбирают письма. Уже привыкли к тому, что она приходит. Прощаясь, Николай посоветовал: если уж так беспокоишься, обратись в милицию. Но она не в состоянии туда пойти. Унизительно для Васи, для нее.
Из чего только делают эти снотворные пилюли?! Где обещанный на этикетке сон? Ночь какая-то бесконечная. Пока еще рассветет, пока еще соберутся на почте девчата. Они такие разные, и серьезные, и хохотушки, и грубоватые, взвинченные, но все равно отзывчивые к чужой беде. Такими она их видит и всегда будет видеть такими, потому что не изгладятся из памяти девчонки, заводские девчонки, рядом с которыми работала и жила в большом, каком-то очень домашнем общежитии на Кировском.
Забирали у нее Василька, кормили, водили в садик. Мальчишка никому не мешал. Думала, придется бросить книги, снять где-то угол. Заработка на это, может, хватило бы. Но не отпустили девчонки, хоть и не полагалось
находиться в общежитии с ребенком. И стал он для них «наш Василек». Бывало, какая-нибудь раскричится: «Устроилась Лелька! Подбросит и бежит кто знает куда!» Знали куда — в институт. Вместе с ней волновались, когда приходило время экзаменов. Вместе с ней тревожились, когда мальчик болел. А она, так же, как сегодня Андрей, места себе не находила от страха за Васю. Это были страшные бессонные ночи у постели ребенка. Тяжелое воспаление легких. Растирала горячее, ослабевшее тельце сына, не отходила ни на минуту. Только одно думалось: выхожу, не отдам... И он выздоровел, ее мальчик.
И голодно было, и холодно, и не всегда хватало на покупку ботинок. Но она тогда не замечала ничего этого — рос мальчик.
И диплом она получила ради сына. Теперь его мать не простая девчонка с завода, а образованная женщина. И диплом был тогда лишним куском хлеба, книжками сыну, новым костюмом к началу учебного года.
Елена Ивановна уснула, но и во сне думала о сыне. Бежит, бежит взлохмаченный мальчонка по влажной лесной траве: «Мама, мама! Там столько грибов! Они на меня напали — эти лисички!» В темных волосенках сухие иглы сосен, серебристые паутинки. Раскраснелось худенькое личико и блестят глаза: «Мамена, смотри, какие ужасно синие цветы!» — «Это васильки».— «Почему васильки?! Это ведь я — Василек? Ты слышишь? Ты слышишь, мамена?! Это птицы. Слушай же!»
Она слушала сына и не слышала птиц. Солнце пробивалось сквозь свежую листву. Откуда-то издали веселое, лесное: «А-у-у!»
Она бежит на этот зов. И вдруг озеро. Ослепительно золотое посредине и темное по краям, с белыми пятнами кувшинок.
Елена Ивановна открыла глаза. Солнце! Всю комнату залило солнце, и снег на крыше соседнего дома вспыхивает красными, голубыми, даже зелеными огоньками.
Такое утро! Праздничное! Сегодня оно придет. Непременно придет письмо. Торопливо оделась. Как же она проспала?!
Звонок.
— Нет-нет, не соседка. Почтальон.
Ничто не существовало в мире, лишь белый, надписанный косым почерком конверт. Прижав к груди, с тру-
дом дошла до дивана, дрожащими руками распечатала. Строчки расплывались.
«Дорогая мама, пока все не наладилось, не хотел писать. Работаю, живу в общежитии, как когда-то давным-давно. У нас тумбочки и хороший гардероб, который из ольхи сварганили сами ребята. Работаю техником. Представь себе! Двое ребят — Женя и Владик— у меня в подчинении. Кажется, я немного освоился. Институт кое-что дал. И все же — мои подчиненные, закончившие лишь десятилетку, но работающие по третьему году, усердно натаскивали своего начальника».
Елена Ивановна счастливо улыбнулась.
«Насчет поесть у нас полный порядок. Борщи, горячие, жирные, привозят прямо на наш участок. В термосах. Мне выдали ватник, сапоги и шапку. Женька и Владик— мировые ребята. Работают безотказно, потому что нас ждут строители.
Напиши мне, мама. Я думаю, поступил правильно. Но ты напиши. А тебе я ничего не сказал, потому что незачем обсуждать то, что и так ясно. Тебя целую крепко. Твой сын Василий».
Без конца читала письмо, каждая строка имела свой особый смысл. Боялся «обсуждать» свое решение. Боялся ее слез, ее просьб. Не уверен был, что выстоит. И не ушел бы, не уехал — не оставь она их с Николаем наедине. Чем-то обидел Николай. И во всем письме ни слова о нем, только между строк — знать его не хочу!
Она как-то не замечала черствости, которая обнаружилась и для нее в последний приход мужа. Почувствовал Вася. Молодость не терпит компромиссов, прямолинейна в своих суждениях. Ей, матери, надо было раньше уловить растущую между ними неприязнь. Задуматься. Постараться объяснить сыну, в какие тяжелые годы рос Николай. Но... Но и у Васи было нелегкое детство. Нет, надо было сказать, что слишком рано тогда взрослели такие, как Коля, слишком рано приходила суровость. А он, сын, ответил бы: разве суровость исключает доброту, чуткость?
Да и не нужны теперь Васе эти объяснения и оправдания. И тогда не захотел бы слышать, потому что не пожелал больше встречаться е отчимом.
«Работаем дотемна... Нас ждут строители... И от нас кое-что зависит!» Сознает какую-то свою значимость. Пробует свои силы. Все верно, Василек. Все хорошо.
Недоучился, так еще наверстаешь. И пусть сейчас больше тревог, чем тогда, когда ты был рядом, но это уже совсем другие тревоги. Совсем другие!
ГЛАВА 13
— Может, этого и не следовало говорить, но вы в море человек новый, вот и пришлось дать вам, так сказать, дружеский совет.
— Благодарю и за совет, и за внимание. Но...
— Что «но»? — Капитан выжидающе смотрел на Татьяну.
Однако та не торопилась разъяснять свое «но». Думала, как лучше ответить: продолжать в том же духе, намекнуть на симпатию к Виктору или сказать, что этот человек ей совершенно безразличен? А безразличен, так и говорить не о чем. Исключается. Раз уж капитан завел столь щекотливый разговор, значит, она попала в цель. Ведь и волнение капитана вызвано отнюдь не беспокойством за моральный облик ее и'Виктора как членов экипажа. В самом деле, что тут страшного: молодой, неженатый парень ухаживает за такой же, свободной, женщиной. Ухаживает деликатно, ничего пошлого. Никогда не переступал порога ее каюты. Разве что заходит в лазарет, как все, да и то редко.
— Что ж это за «но»? — повторил свой вопрос Николай Степанович, ломая третью спичку и, наконец, закуривая.
На его левой щеке появилось белое пятно. Признак раздражения — профессионально отметила про себя Татьяна. Значит, нервничает дорогой товарищ. Очень хорошо.
Как бы в смущении, Татьяна поправила стянутые на затылке в тугой узел волосы, ответила:
— Что я могу поделать, если... если я ему нравлюсь.— Она снова умолкла, будто подыскивая нужные слова.— У него и в мыслях нет чего-либо легкомысленного. Он очень определенно...
— Жениться, что ли, собирается? Татьяна пожала плечами.
— Да ведь он совсем еще мальчишка!
— Какой же мальчишка? Начальник рации. Прекрасный специалист. Вы сами это говорите. Ему уже двадцать три года.
— Двадцать два,— поправил капитан и осекся, почувствовав, что слишком уж далеко зашел в своих «дружеских советах».
— Хорошо, пусть двадцать два,— смиренно согласилась Татьяна, словно находила этот разговор вполне естественным.
Николай Степанович медлил с ответом. Она едва заметно улыбнулась: лицо капитана словно каменное.
— Сколько людей, столько судеб, и ни одна не похожа на другую,— беспечно сказала она.— Что же касается Виктора, то я попрошу его вести себя в рейсе немного сдержанней.
Разговор был прерван появлением старшего механика, который с хмурым видом положил капитану на стол ведомость по саморемонту и недовольно пробурчал:
— А погодка, однако, посвежела.
Татьяна вышла из капитанского салона. За бортом вздувались синие бугры зыби. Резкий ветер по-разбойничьи посвистывал в оснастке корабля. Но ведь здесь, в южном полушарии, сейчас лето. Неужели же они не «проскочат»?! Шторм словно гонится за «Иртышом».
Когда утром заговорили о качке, кок Дзюба сказал, что их судно большое и никакой леший ему не страшен. Конечно, Индийский океан не всегда спокоен. На то он и океан. Но летом обойдется. Осенью и весной — вот когда жди неприятностей.
И Татьяна всячески успокаивала себя, припоминая рассуждения кока. Чтобы немножко отвлечься от тревожных мыслей, занялась своим лазаретом. Пожалуй, нигде не найдешь медицинского, кабинета, который только бы убирали и никогда им не пользовались. И медикаменты все налицо, за исключением тех, которые принимают при легкой простуде и насморке. Как ни странно, моряки простуживаются в жару, когда пересекают тропики. Прямо с палубы, разгоряченные, потные, бегут в помещение с кондиционированным воздухом, да еще включают на полную мощность вентиляторы. Воду им подавай только из холодильника. А потом прострелы, насморки. Сколько ни говори, сколько не объясняй, ничего не помогает. Как дети. Лишь капитан да Пал Палыч не злоупотребляют холодной водой и сквозняками. Хорошо, что наконец миновали тропики.
Сортируя лекарства, Татьяна не без гордости взглянула на «диплом», который получила при пересечении экватора. И ее «крестили» в соленой купели, и ее «черти» измазали мазутом... Все как положено.
Она еще за сутки знала от Виктора, какие ей уготованы «испытания». Зато Маринка, буфетчица, на которой было легкое платье, ни за что не хотела вылезать из купели, пока Татьяна не сбегала за простыней. Веселый обряд, ничего не скажешь!
Качнуло так, что Татьяна ухватилась за дверцу шкафа. Попадали, покатились по палубе склянки. Все побьется, если не запаковать. Неужели вот так все время и будет болтать? Мерзкое ощущение. Руки и ноги сделались ватными.
Проглотив две таблетки — пипольфен и аэрон, Татьяна поспешила на палубу. Все говорят, что свежий воздух помогает. Да и сама она отлично знает, как бороться с приступами тошноты.
Ветер уже не посвистывал, а ревел, с силой ударяя в мостик, трубу и мачты. Линия горизонта то вырывалась куда-то вверх, то падала под самый нос «Иртыша», и тогда огромный вал обрушивался на судно, захлестывал водой. «Иртыш», который с берега казался гигантом, теперь походил на игрушку.
Один из матросов, кажется, Любезном, пробегая мимо, что-то крикнул своему товарищу о крене. Ну да, вот он, крен! И не догадалась, что из-за крена так косо к палубе бежал Любезное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— А вы откуда так поздно? —чтобы поддержать разговор, спросила Елена Ивановна, все еще чувствуя: себя виноватой.
— На второй смене работал, потом забежал в больницу — апельсины отнес сестренке. Почти неделю лежит, скарлатина у нее, а температура не падает.— И нахмурился, опустив голову.
— Это естественно. Скарлатина за два-три дня не проходит,— мягко сказала Елена Ивановна.— Потому и температура.
— Понимаю,— по-прежнему глядя себе под ноги, с плохо скрытым волнением продолжал Андрей.—По она... Любаша, такая худенькая и вообще... не очень крепкая девочка.
— А знаете, такие как будто слабые с виду ребята частенько гораздо лучше справляются с заболеванием, чем крепыши.
— Правда?!—Он резко повернулся к Елене Ивановне, и лицо его сразу оживилось.— Уж вы-то должны знать! Всегда с ребятишками. Конечно, наблюдаете их...—Он словно себя убеждал. Видно, очень хотел верить, что все будет именно так, как сказала Елена Ивановна.
Она осторожно спросила:
- Кроме вас, разно некому навеститть Любашу?
— Мы с ней одни. Родителей давно уж нет...
— Не надо так тревожиться. Девочка в больнице, все время, под наблюдением врачей,— сказала Елена Ивановна и подумала, что, вероятно, Андрей к ней подошел дотому, что хотел поделиться, хотел, чтобы кто-либо рассеял его страхи.
И, словно в подтверждение ее мыслей, сказал:
— Совсем голову потерял. Увидел вас и сразу вспомнил, где вы работаете. Вы меня не узнали, и я пошел следом,, все не решался приблизиться, хотя казалось, будто я вас давно знаю. Вы очень похожи на одну женщину. Ее давно уже нет... И оттого, что так похожи, все же решился, заговорил.
— И хорошо, что заговорили, страшновато было бы идти через этот сквер.— Елена Ивановна замедлила шаг.
Посредине высился шатер ели, неизвестно как затесавшейся среди акаций и кленов, утопавших в наметенных под ними сугробах. Вася зашептал бы: тише, тише, под той елкой берлога огромного хищника. Он когда-то любил фантазировать.
Снег падал и падал большими мягкими хлопьями.
Редко бывает такой снегопад, такая безветренная ночь. Порой вообще не замечаешь, какая стоит погода. Все куда-то бежишь, торопишься, опаздываешь. Л хорошо вот так идти, дышать свежим морозным воздухом.
— Сколько написано картин — снег, зима, а вот когда идешь в такую ночь, все по-другому,— негромко сказала Елена Ивановна.
— Еще бы! Картину только видишь. Остальное дополняет воображение. А тут ощущаешь запах снега, чувствуешь свежесть его на щеке, даже слышишь тишину. Разве вы ее не слышите? — Андрей протянул руки ладонями пнерх, навстречу снегу.— Смотрите, даже можно потрогать... тишину.
Елена Ивановна с интересом поглядела в его взволнованное лицо.
— Стихи пишете...
— Я? Стихи? Нет! Почему? — удивленно спросил Андрей и смущенно сунул руки в карманы куртки.
— Вы так говорили...
— Это вы так спрашивали.
— Тогда занимаетесь живописью.
— Да нет же... Немножко леплю. Чтоб руки занять, когда... думаю.
— Чтоб только руки занять, скульпторы не работают.
— Ради бога, Елена Ивановна, не надо! Какой там скульптор?! Честное слово, ничего похожего! — с каким-то даже испугам восклицал Андрей.— Выточишь на станке какую-либо диковинную деталь... Но разве это произведение искусства?!
— В известной мере...
— Ну, зачем вы... Так можно с трибуны, для красного словца,— укоризненно произнес Андрей.— То на станке, а тут примерно то же в глине. У нас токарь есть один, Ярослав.
— Слышала от Осадчего. Конструктор. Самородок!
— Да. Еще институт не кончил. Вот он объясняет словами, объясняет до седьмого пота. Никто ничего не поймет. А схватит бумагу, карандаш — черкнул раз, другой, третий и пошел. Все ясно. Самому большому тупарю станет ясно. Может, и эту ночь он только в чертежах представить бы смог. Так у меня с глиной. Вы представляете? — Не очень.
— И я — не очень,— рассмеялся Андрей.— Что? Уже пришли?
Вот таким же оживленно-радостным он был, когда знакомил, их Осадчий. Наверное, не узнала его сразу потому, что в этот поздний вечер лицо его будто осунулось, а в глазах были тревога и страх.
— Я — да. А вы, наверное, еще не скоро домой доберетесь. Спасибо, что проводили.— Елена Ивановна про тянула Андрею руку.
— Это вам — спасибо,— очень серьезно сказал он,
— За что же? Андрей помолчал.
— За то, что... рука у вас теплая. Бывают такие люди с теплыми руками...
Елена Ивановна зашла в подъезд и заглянула в почтовый ящик. Кажется, письмо. Наконец-то! Помчалась наверх — распечатать, прочесть.
Опять не от Васи. От старого учителя. Круглый четкий почерк: «В журнале «Народное образование» хороший отзыв о моем методе. Рассказала о нем и учительница в «Комсомольской правде». Статья называется «Цена мысли».
Как же фамилия этого учителя из Григорьевки, которому помогли воевать с бюрократами, именовавшимися руководителями Института усовершенствования учителей? На конверте — Скороход. Да, да, Скороход.
Вспомнила его первый приход. Сидел на скамье во дворе детского сада старичок в старомодном полотняном костюме. И первые его слова: «Меня назвали авантюристом!»
У «авантюриста» были очки в железной оправе и робкая, застенчивая улыбка. Объяснял он взволнованно — почему «его дети» во втором классе так далеко ушли вперед. Это же совсем просто: они играют, взвешивают друг друга на весах. Маша поправилась на двести граммов, Коля — на сто пятьдесят, Вася — на семьдесят три, в среднем ученики прибавили...
Ему сказали: среднее арифметическое?! Во втором классе? Авантюрист!
Но поймите, все это не сложно: ребята меряют воду — в стакане столько-то ложек, в литре — столько-то стаканов. Им интересно. Играя, познают.
Скороход. Старый сельский учитель: «Если подымусь после болезни (укатали сивку крутые горки) — дам еще несколько открытых уроков для учителей. Пишу Вам об этом — порадуемся вместе! Спасибо, большое человеческое спасибо Вам и Ванюше Осадчему».
Милый старик упорно делал то, что считал нужным. И только теперь, к концу жизни, доказал свою правоту. Не мог и не хотел понять его ограниченный, трусливый человек, который непонятно почему вершил судьбы таких, как Скороход.
Ведь это же элементарно: прогнать дурака и дать простор уму, убежденности. Но у дурака был диплом, были характеристики, в которые не вносят слов «развитой человек». Как будто интеллект выдается вместе с дипломом. Пусть Осадчий прочитает письмо. И Лидия Павловна, которая тоже немало сделала, чтобы учитель мог написать фразу: «Я счастлив!»
А от Васи ничего нет. Где он сейчас, ее Василек? Где? Скорей бы наступил завтрашний день! До работы, как обычно — на почту. Девочки в это время разбирают письма. Уже привыкли к тому, что она приходит. Прощаясь, Николай посоветовал: если уж так беспокоишься, обратись в милицию. Но она не в состоянии туда пойти. Унизительно для Васи, для нее.
Из чего только делают эти снотворные пилюли?! Где обещанный на этикетке сон? Ночь какая-то бесконечная. Пока еще рассветет, пока еще соберутся на почте девчата. Они такие разные, и серьезные, и хохотушки, и грубоватые, взвинченные, но все равно отзывчивые к чужой беде. Такими она их видит и всегда будет видеть такими, потому что не изгладятся из памяти девчонки, заводские девчонки, рядом с которыми работала и жила в большом, каком-то очень домашнем общежитии на Кировском.
Забирали у нее Василька, кормили, водили в садик. Мальчишка никому не мешал. Думала, придется бросить книги, снять где-то угол. Заработка на это, может, хватило бы. Но не отпустили девчонки, хоть и не полагалось
находиться в общежитии с ребенком. И стал он для них «наш Василек». Бывало, какая-нибудь раскричится: «Устроилась Лелька! Подбросит и бежит кто знает куда!» Знали куда — в институт. Вместе с ней волновались, когда приходило время экзаменов. Вместе с ней тревожились, когда мальчик болел. А она, так же, как сегодня Андрей, места себе не находила от страха за Васю. Это были страшные бессонные ночи у постели ребенка. Тяжелое воспаление легких. Растирала горячее, ослабевшее тельце сына, не отходила ни на минуту. Только одно думалось: выхожу, не отдам... И он выздоровел, ее мальчик.
И голодно было, и холодно, и не всегда хватало на покупку ботинок. Но она тогда не замечала ничего этого — рос мальчик.
И диплом она получила ради сына. Теперь его мать не простая девчонка с завода, а образованная женщина. И диплом был тогда лишним куском хлеба, книжками сыну, новым костюмом к началу учебного года.
Елена Ивановна уснула, но и во сне думала о сыне. Бежит, бежит взлохмаченный мальчонка по влажной лесной траве: «Мама, мама! Там столько грибов! Они на меня напали — эти лисички!» В темных волосенках сухие иглы сосен, серебристые паутинки. Раскраснелось худенькое личико и блестят глаза: «Мамена, смотри, какие ужасно синие цветы!» — «Это васильки».— «Почему васильки?! Это ведь я — Василек? Ты слышишь? Ты слышишь, мамена?! Это птицы. Слушай же!»
Она слушала сына и не слышала птиц. Солнце пробивалось сквозь свежую листву. Откуда-то издали веселое, лесное: «А-у-у!»
Она бежит на этот зов. И вдруг озеро. Ослепительно золотое посредине и темное по краям, с белыми пятнами кувшинок.
Елена Ивановна открыла глаза. Солнце! Всю комнату залило солнце, и снег на крыше соседнего дома вспыхивает красными, голубыми, даже зелеными огоньками.
Такое утро! Праздничное! Сегодня оно придет. Непременно придет письмо. Торопливо оделась. Как же она проспала?!
Звонок.
— Нет-нет, не соседка. Почтальон.
Ничто не существовало в мире, лишь белый, надписанный косым почерком конверт. Прижав к груди, с тру-
дом дошла до дивана, дрожащими руками распечатала. Строчки расплывались.
«Дорогая мама, пока все не наладилось, не хотел писать. Работаю, живу в общежитии, как когда-то давным-давно. У нас тумбочки и хороший гардероб, который из ольхи сварганили сами ребята. Работаю техником. Представь себе! Двое ребят — Женя и Владик— у меня в подчинении. Кажется, я немного освоился. Институт кое-что дал. И все же — мои подчиненные, закончившие лишь десятилетку, но работающие по третьему году, усердно натаскивали своего начальника».
Елена Ивановна счастливо улыбнулась.
«Насчет поесть у нас полный порядок. Борщи, горячие, жирные, привозят прямо на наш участок. В термосах. Мне выдали ватник, сапоги и шапку. Женька и Владик— мировые ребята. Работают безотказно, потому что нас ждут строители.
Напиши мне, мама. Я думаю, поступил правильно. Но ты напиши. А тебе я ничего не сказал, потому что незачем обсуждать то, что и так ясно. Тебя целую крепко. Твой сын Василий».
Без конца читала письмо, каждая строка имела свой особый смысл. Боялся «обсуждать» свое решение. Боялся ее слез, ее просьб. Не уверен был, что выстоит. И не ушел бы, не уехал — не оставь она их с Николаем наедине. Чем-то обидел Николай. И во всем письме ни слова о нем, только между строк — знать его не хочу!
Она как-то не замечала черствости, которая обнаружилась и для нее в последний приход мужа. Почувствовал Вася. Молодость не терпит компромиссов, прямолинейна в своих суждениях. Ей, матери, надо было раньше уловить растущую между ними неприязнь. Задуматься. Постараться объяснить сыну, в какие тяжелые годы рос Николай. Но... Но и у Васи было нелегкое детство. Нет, надо было сказать, что слишком рано тогда взрослели такие, как Коля, слишком рано приходила суровость. А он, сын, ответил бы: разве суровость исключает доброту, чуткость?
Да и не нужны теперь Васе эти объяснения и оправдания. И тогда не захотел бы слышать, потому что не пожелал больше встречаться е отчимом.
«Работаем дотемна... Нас ждут строители... И от нас кое-что зависит!» Сознает какую-то свою значимость. Пробует свои силы. Все верно, Василек. Все хорошо.
Недоучился, так еще наверстаешь. И пусть сейчас больше тревог, чем тогда, когда ты был рядом, но это уже совсем другие тревоги. Совсем другие!
ГЛАВА 13
— Может, этого и не следовало говорить, но вы в море человек новый, вот и пришлось дать вам, так сказать, дружеский совет.
— Благодарю и за совет, и за внимание. Но...
— Что «но»? — Капитан выжидающе смотрел на Татьяну.
Однако та не торопилась разъяснять свое «но». Думала, как лучше ответить: продолжать в том же духе, намекнуть на симпатию к Виктору или сказать, что этот человек ей совершенно безразличен? А безразличен, так и говорить не о чем. Исключается. Раз уж капитан завел столь щекотливый разговор, значит, она попала в цель. Ведь и волнение капитана вызвано отнюдь не беспокойством за моральный облик ее и'Виктора как членов экипажа. В самом деле, что тут страшного: молодой, неженатый парень ухаживает за такой же, свободной, женщиной. Ухаживает деликатно, ничего пошлого. Никогда не переступал порога ее каюты. Разве что заходит в лазарет, как все, да и то редко.
— Что ж это за «но»? — повторил свой вопрос Николай Степанович, ломая третью спичку и, наконец, закуривая.
На его левой щеке появилось белое пятно. Признак раздражения — профессионально отметила про себя Татьяна. Значит, нервничает дорогой товарищ. Очень хорошо.
Как бы в смущении, Татьяна поправила стянутые на затылке в тугой узел волосы, ответила:
— Что я могу поделать, если... если я ему нравлюсь.— Она снова умолкла, будто подыскивая нужные слова.— У него и в мыслях нет чего-либо легкомысленного. Он очень определенно...
— Жениться, что ли, собирается? Татьяна пожала плечами.
— Да ведь он совсем еще мальчишка!
— Какой же мальчишка? Начальник рации. Прекрасный специалист. Вы сами это говорите. Ему уже двадцать три года.
— Двадцать два,— поправил капитан и осекся, почувствовав, что слишком уж далеко зашел в своих «дружеских советах».
— Хорошо, пусть двадцать два,— смиренно согласилась Татьяна, словно находила этот разговор вполне естественным.
Николай Степанович медлил с ответом. Она едва заметно улыбнулась: лицо капитана словно каменное.
— Сколько людей, столько судеб, и ни одна не похожа на другую,— беспечно сказала она.— Что же касается Виктора, то я попрошу его вести себя в рейсе немного сдержанней.
Разговор был прерван появлением старшего механика, который с хмурым видом положил капитану на стол ведомость по саморемонту и недовольно пробурчал:
— А погодка, однако, посвежела.
Татьяна вышла из капитанского салона. За бортом вздувались синие бугры зыби. Резкий ветер по-разбойничьи посвистывал в оснастке корабля. Но ведь здесь, в южном полушарии, сейчас лето. Неужели же они не «проскочат»?! Шторм словно гонится за «Иртышом».
Когда утром заговорили о качке, кок Дзюба сказал, что их судно большое и никакой леший ему не страшен. Конечно, Индийский океан не всегда спокоен. На то он и океан. Но летом обойдется. Осенью и весной — вот когда жди неприятностей.
И Татьяна всячески успокаивала себя, припоминая рассуждения кока. Чтобы немножко отвлечься от тревожных мыслей, занялась своим лазаретом. Пожалуй, нигде не найдешь медицинского, кабинета, который только бы убирали и никогда им не пользовались. И медикаменты все налицо, за исключением тех, которые принимают при легкой простуде и насморке. Как ни странно, моряки простуживаются в жару, когда пересекают тропики. Прямо с палубы, разгоряченные, потные, бегут в помещение с кондиционированным воздухом, да еще включают на полную мощность вентиляторы. Воду им подавай только из холодильника. А потом прострелы, насморки. Сколько ни говори, сколько не объясняй, ничего не помогает. Как дети. Лишь капитан да Пал Палыч не злоупотребляют холодной водой и сквозняками. Хорошо, что наконец миновали тропики.
Сортируя лекарства, Татьяна не без гордости взглянула на «диплом», который получила при пересечении экватора. И ее «крестили» в соленой купели, и ее «черти» измазали мазутом... Все как положено.
Она еще за сутки знала от Виктора, какие ей уготованы «испытания». Зато Маринка, буфетчица, на которой было легкое платье, ни за что не хотела вылезать из купели, пока Татьяна не сбегала за простыней. Веселый обряд, ничего не скажешь!
Качнуло так, что Татьяна ухватилась за дверцу шкафа. Попадали, покатились по палубе склянки. Все побьется, если не запаковать. Неужели вот так все время и будет болтать? Мерзкое ощущение. Руки и ноги сделались ватными.
Проглотив две таблетки — пипольфен и аэрон, Татьяна поспешила на палубу. Все говорят, что свежий воздух помогает. Да и сама она отлично знает, как бороться с приступами тошноты.
Ветер уже не посвистывал, а ревел, с силой ударяя в мостик, трубу и мачты. Линия горизонта то вырывалась куда-то вверх, то падала под самый нос «Иртыша», и тогда огромный вал обрушивался на судно, захлестывал водой. «Иртыш», который с берега казался гигантом, теперь походил на игрушку.
Один из матросов, кажется, Любезном, пробегая мимо, что-то крикнул своему товарищу о крене. Ну да, вот он, крен! И не догадалась, что из-за крена так косо к палубе бежал Любезное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42