Как же ты это назовешь? Глупость? Ухарство?
— Безрассудство,— не очень твердо ответил Алик.
— Любовь! — восторженно-сказала Любаша.
— Утверждение жизни, дружище! Жизни и красоты.
— Исключения бывают.
— Хорошо. Тогда объясни: почему Татьяна Константиновна Сашку взяла и в Киев не поехала? Знаешь, какое ей место предлагали? Где тут рационализм? Она Сашку выбрала. Может, он и не всегда здоровым будет, как теперь,
— Сама объясняй.
— Лучше меня это Галка Осадчая объяснила. Стихами:
...Но и в пожарах не сгорая, И величава и проста, Встает, забвенье отметая, И остается доброта!..
— Сентиментальщина,— пробормотал Алик.
— Как любят у нас это слово. Не прикрывают ли им — не о тебе говорю — очерствелость души? — задумчиво произнес Андрей.— Не пойму, почему некоторые, как черт ладана, боятся показаться добрыми? Примешивают к доброте всепрощение и еще кое-что. Быть может, наши отцы, столько пережив и в душе став более чуткими, за внешней, навязанной временем суровостью скрывали эту свою доброту к людям, животным и птицам. Ну, а у нас разве суровость? Откуда? Счастливей делает доброта каждого — и кто ее получает и кто отдает. Хорошо Галя написала: «и остается доброта». Ее чувствует даже ребенок, который не умеет говорить. Доброта запоминается с ранних лет и « сердце остается навечно.— Андрей больше говорил для себя, чем для своих слушателей. Да,
он до сих пор помнил мягкость и доброту мамы. И Дина была такой же. Согревала их.
А он не успел, нет, не сумел вернуть им хоть немного тепла. Сидел возле постели мамы в ее последний час. И, словно бессильная против смерти, отступилась болезнь — мама была в полном сознании. Она смотрела с такой любовью на него темными, Любашиными глазами. И, наверное, очень хотела, чтобы он взял ее руку в свои, чтобы обнял. Хотела почувствовать его дыхание, его тепло.
Он не смог почему-то, вероятно, по глупой мальчишечьей застенчивости или потому, что боялся перед другими обнаружить свою «слабость».
Тогда он считал доброту, чуткость, проявленное сострадание слабостью. Никто ему не сказал, что это ие так. И в школе этому не учили. Даже учительница, которая знала все и все умела объяснить, этого самого простого, самого нужного не знала. Она говорила не папа и мама, а «родители». Мама;,была «матерью», а «мамочка» звучало почти насмешливо. Да нет, что там учительница, сам, сам был каким-то сухим и все понял, когда ее не стало, когда они с Любашей остались одни. Когда уже было совсем поздно, шептал в подушку все теласковые слова, которые так были нужны маме в тс последние мгновения.
— Андрейка прав,— тихо сказала Любаша.
Некоторое время Алик молчал. Но в спорах с товарищами привык последнее слово оставлять за собой, поэтому, сделав несколько глотков чая, многозначительно протянул:
— Н-да-а...— И уже без прежнего апломба: —Человеку отпущен недолгий срок, и нужно все отмести, что мешает осуществлению генерального плана.
— Аты честолюбив,— рассеяно произнес Андрей. Бессмысленно оспаривать наивную браваду мальчишки.
— Разве честолюбие порок? Это главный стимул, когда хочешь чего-то добиться. И вообще... мне пора домой.
— Струсил?! — радостно воскликнула Любаша. Наконец-то она, правда, с помощью Андрея, смогла восстать против апломба и категоричности приятеля.— Значит, если ты будешь тонуть, никто, по твоей теории, не бросится тебя спасать.
— Это упрощенство. Дальше некуда! Не думаете ли, дорогие братец и сестрица, что повергли меня во прах
своей логикой? — опять вскипел Алик.— Ведь вы в первых же посылках допустили ошибку.
— Оставим законы логики. Логика — категория, относящаяся к разуму, мы же говорили о чувствах, которые ты игнорируешь. Смотри, какой вырос к десятому классу. Одиноко и пусто тебе будет. Боюсь, когда женишься по плану и попадется тебе такая же, как ты, дивчина, наплачетесь оба.— Андрей налил себе еще чаю и, взяв стакан, поднялся.— Если она будет умна...
— Жене, матери, хозяйке это не обязательно!
— А ты, представитель двадцатого века со всей его рациональностью, рациональность позаимствовал у купцов Островского. Уж меня прости. Спасибо за перевод, за приятную беседу.— Андрей вышел.
Алик молча взял свой портфель, стал складывать в него книги.
— Удобный,— кивнула в сторону этого большого кожаного портфеля Любаша.
— В смысле?
— Уже профессорский. Рационально. Другой не нужно будет покупать,
— Насмехаешься.
— Только еще табличку,— не слушая, продолжала Любаша,— золотую: от благодарных научных сотрудников.
Он рассмеялся, схватил ее за руки, хотел поцеловать. Любаша, тоже смеясь, вырвалась.
— Ну, чего ты,— тихо и нежно проговорил Алик, не выпуская ее рук.
На мгновенье прильнула к его плечу и тут же отстранилась.
— Нельзя, нельзя! — добавила лукаво.— Не хочу быть причиной краха грандиозных честолюбивых планов. Уж и так казнюсь: ходишь, помогаешь к екзаменам готовиться. И все вопреки своим убеждениям.
— Змея! Ядовитая,— хмуро сказал Алик, но, увидев на лице Лгобаши улыбку, тоже улыбнулся:— Планы к тебе не относятся!
— Так не бывает. И вообще — встань передо мной на колени.
— Зачем? Ведь это глупо.
— А я хочу!
— А если не встану?
— Прогоню и не позволю больше приходить. Становись! Последний раз говорю!
Он криво усмехнулся, воровато оглянулся на дверь и встал на колени так, чтобы стол скрывал его, если войдет Андрей.
Любаша не ожидала такой покорности.
— Скажи: я женюсь, как только ты захочешь.
— Неправда. Ты не захочешь,— Алик уперся рукой в пол.— Я женюсь на тебе, Любаша, как только ты захочешь и как только мне исполнится восемнадцать.
— Поцелуй землю и вставай.
— Ну, зачем же — грязный пол.— Алик глубоко вздохнул, быстро наклонился, коснувшись лбом пола, и, вскочив, обнял Любашу.
— Откуда ты узнала, что я для тебя все могу?
— А ты думал, у меня комплекс неполноценности?!
— Я ничего не думал... Я люблю тебя, Любаша. Всю жизнь любил. Со второго класса.— Алик целовал ее волосы, щеки.
— Все, все,— мягко сказала Любаша.— Тебе пора уходить, потому что я обещала взять Сашку. Татьяне Константиновне надо уйти.
— Иди бери. Я подожду.
Татьяна уже была одета и, увидев Любашу, облегченно вздохнула. Татьяна, как ни торопилась, давала самые последние наставления. Мальчишка проснулся не в духе. Температура, правда, нормальная, но, может, горлышко... Так что чай, молоко — вот бутылка с молоком. Все — только теплое. Пусть сидит на диване. На пол лучше не
спускать.
— Заседание закончится — прибегу. Не забудь: только теплое и шарфик с шеи не снимай,— договаривала Татьяна.— Не скуч-ай, сынок, я скоро приду. К окну не подпускай.
Саша собрался было закатить рев, но в дверях появился Андрей с блестящей шайбой.
— Сумасшедшая, мама,—рассмеялся брат.— Можно подумать, что на месяц оставляет ребенка. Первым делом мы с вашего Сашки шарфик и кофточки поснимаем, в окно выставим, мороженым накормим.
— Ой, опаздываю...
В комнате Любаши сразу же поднялся невообразимый шум. Когда Андрей заглянул туда, Саша сидел на шее будущего профессора, а тот, изображая коня, прыгал по комнате, подгоняемый Любашей.
Вернувшись с заседания научного общества, Татьяна негромко постучала. Звонить боялась—не разбудить бы малыша.
Открыла Любаша,
— До чего длинно все выступали,— зашептала.— Не думала, что так затянут.
— Ну, чего там?! Я телевизор смотрела, а те все равно спят,— и она открыла дверь.
Обложенный подушками, у стены лежал разрумянившийся Саша. Андрей примостился на самом краю дивана и, очевидно, для страховки держал мальчишку за ногу.
Татьяна прикусила губу. Если б Андрей сейчас открыл глаза, протянул к ней руку: наконец-то пришла! Наверное, таким оно бывает — счастье. И не догадывалась раньше, что оно такое.
Ни на что прежнее ее чувство к Андрею не похоже — ни на благодарность, которую пыталась принять за любовь к Тихону, ни на привязанность к Алику, ни на угарное увлечение Тереховым. Наверное, вот этого желания быть всегда рядом с Андреем, искренним и щедрым, знать о его любви — этого ждала всю жизнь.
Словно почувствовав ее взгляд, Андрей открыл глаза и осторожно сел, чтобы не потревожить ребенка. И это бережное движение тоже тронуло. Но ничто в выражении его лица, глаз не говорило о том, что он также рад ее видеть. В его взгляде обычная приветливость. Только обычное доброжелательство и ничего больше.
— Вы извините, я опоздала. Он не дал ей договорить:
— Пустяки. Сашка нам вовсе не мешал. Давайте-ка я перенесу его к вам.
— Нет, зачем же. Я сама,— пробормотала Татьяна, страстно желая именно этого. Пусть Андрей несет, словно отец, ее сына домой и сам уложит в постель.
Он и не слушал ее возражений. Укутал потеплее одеялом и ловко поднял мальчика.
Татьяна стояла у раскрытой двери, дожидаясь, пока войдет.
И он вошел с ребенком на руках.
Мальчик почмокал губами, повернулся к стене и продолжал спать. Андрей, замерший было над ним, повернулся к Татьяне. Мгновенье смотрели друг другу в глаза. Андрей не мог не прочесть ее чувств. Но к нему она
не смогла, не посмела бы сделать первый шаг, как это когда-то было с Виктором. Молча стояла и ждала.
— Такого тяжелющего на работу с собой носите,— обычным ровным голосом сказал он.— Хотите, я утром буду за вами заходить, помогу в троллейбус сесть. Нам ведь почти в одно время.
— Нет, не нужно,— почти беззвучно проговорила. Вот его ответ. Помощь — пожалуйста, и ничего больше. И знала, знала, а надеялась. Она просто не нужна ему.
Закрыв за Андреем дверь, долго стояла у окна, глядя на мокрый, блестевший под светом фонаря асфальт. А дождь, появляясь в его луче, сыпался и сыпался, исчезая в темноте.
А она-то была уверена, что любила и отлюбила. Уважать себя стала, когда решительно порвала с Тереховым. Выходит, тонкой ниточкой была та связь. Попробуй теперь, даже зная, что Андрей не любит, порвать, уйти.
Наверное, есть у него кто-нибудь, какая-нибудь девушка, там, на заводе. Видятся каждый день. И приведет Андрей в дом молодую жену. Зачем она, Татьяна, себя выдала? Пусть только взглядом, но к чему? Чтобы стал избегать? Тогда лишится того единственного, что имеет сейчас,— возможности видеть его.
Заворочался Саша. Татьяна поспешно подошла к нему, легла рядом, а он, коснувшись ее волос, затих.
Осторожно прижала к щеке теплую ручонку. Ее сын. Все формальности кончились, и мальчик принадлежит ей безраздельно. Пусть не произвела его на свет, но вернула ему жизнь. Он хорошо знает ее руки. Привык. Любит. И вовсе она не одинока...
ГЛАВА 47
Всю неделю было столько работы, что Елена Ивановна освобождалась очень поздно. Никак не могла выкроить хоть несколько часов, чтобы навестить Каминского, зайти к Татьяне. То прием, то дела в институте, то заседание. Вчера сессия горсовета.
На сессии Ярошенко высказала то, о чем было столько споров и волнений,— об однообразии в архитектуре, которое стало невмоготу. Хватит утилитарности. Людей необходимо обеспечить не только жильем, но и постараться украситй их жизнь.
И чья-то раздраженная реплика с места:
— Опять украшательство?!
Елена Ивановна резко обернулась в сторону, откуда прозвучала реплика... При чем тут украшательство?! Не украшать надо, а красиво строить. Дома — они должны быть, как люди, красивыми, должны запоминаться, чтобы у каждого было свое лицо. Посмотрите на памятники архитектуры. Практического значения они уже не имеют, их функции жилого помещения — нуль! Но жива эстетика. Они и сейчас волнуют нас, вызывают восхищение. Подлинный шедевр переживает своего создателя, потому что искусство вечно. Мы должны заботиться о красоте нашего города, о своеобразии. А это не только чистота, порядок и озеленение. Красота должна быть в каждом ансамбле, независимо — в центре ли его строят или на окраине.
Елена Ивановна не сомневалась, что ее поддержат. И не ошиблась. Потом докладывала о тех жилых домах, которые необходимо сдать. Улица Фрунзе получилась широкая, красивая, а те два здания стоят на нерасчищенных площадках. Каким бы привлекательным ни был дом, но когда он пуст, то производит довольно унылое впечатление. И совсем иным делается, когда на окнах появляются занавески, а на балконах, вопреки инструкции полощутся белые паруса простыней. Новоселам понравятся удобные лоджии, просторные коридоры и кухни.
На второй день после сессии хлопот по горло. Где бы ни была — тревожное чувство не оставляло ее. Первые дни, когда сообщили о гибели Пал Палыча, места себе не находила. Почти два месяца длится блокада. Бомбят. Продукты тоже, вероятно, подошли к концу. Город разбит, а судов, оказавшихся отрезанными от всего света, в порту множество. Нелегко «Иртышу» и нелегко Николаю.
Только за работой немного забываешься. К вечеру, освободившись и взяв с подоконника сетку с приготовленным для Каминского фруктовым соком, поехала в больницу. В ту самую больницу, где когда-то лежала и из которой усилиями врачей, а главным образом Лазаревой, вышла здоровым человеком. Хотелось думать, что и Каминский поправится.
Дежурного врача не было— позвали к больному, а медсестра шепотом сообщила: дни капитана сочтены. Боли у него ужасные, но по-прежнему отказывается от лю-
бых наркотических средств. Как объяснить, что человек обрекает себя на мучения, которых мог бы избежать? И живет, хотя, откровенно говоря, никто не надеялся, что столько протянет.
Было в голосе медсестры удивление и даже нечто похожее на восхищение.
С такой же интонацией о Каминском когда-то говорил Николай. В войну, сам тяжело раненный, капитан привел изувеченный торпедой «Комбед» в порт. По всем законам мореплавания, они должны были утонуть, а вот пришли! Никто никогда этого не объяснит.
Потом, когда сидела у старого капитана, стало понятно и насчет наркотиков.
Ни секунды из того, что ему оставалось, капитан не пожелал отдать блаженной апатии. Он страшно ослаб телом, по был том же капитаном Каминским, полным сознания собственного достоинства. Все тот же старый капитан с невероятным усилием, которое ему почти удалось скрыть, приподнялся на постели, приложился сухими запекшимися губами к руке гостьи и сказал о прекрасном цвете ее лица...
Елена Ивановна понимала, сколько сил ушло у капитана на это свидание, и не могла сразу же попрощаться. Он был так рад ее приходу. И руку задержал в своих дрожащих руках:
— Какой красивый перстень!
Но ей казалось — перстень тут ни при чем, может, в этих мгновеньях искал для души своей какие-то новые силы, чтобы не дать себя победить. С самого начала сказал, что категорически запретил Томочке забирать его домой. В этой наивной лжи были и гордость, и желание оправдать Томочку. Даже теперь он был сильнее ее.
Вошла с кислородной маской в руках медсестра, выразительно посмотрела на посетительницу.
— Мне пора,— сказала Ярошенко Каминскому.
— Посидите еще немного.— Он заставил себя не задохнуться и попросил сестру:— Придите попозже.
Елене Ивановне хотелось наклониться и поцеловать высохшую щеку капитана, но не смела его «пожалеть». Это было бы словно последнее «прости» и тогда — впустую усилия быть прежним Каминским.
Невероятным усилием воли заставлял себя не задыхаться, даже говорить с ней.
О Николае сказал: «Хороший у вас муж».
Именно в эту минуту Елена Ивановна твердо решила сегодня же, сейчас же, дать на «Иртыш» радиограмму. И такая радиограмма теперь, когда он в беде, когда каждую минуту грозит опасность, должна была значить лишь одно: я тебя жду!
Вместо того, чтобы идти к Татьяне, как решила раньше, поехала в пароходство.
В вестибюле тихо разговаривали женщины. Жены моряков с судов, которые находились там, в блокаде. Никакого значения не имело, что Елена Ивановна их не знала, а они не знали ее. Общие тревога и волнения сближали больше, чем годы знакомства.
Женщины говорили, что самолеты должны доставить туда продовольствие и медикаменты. Польских моряков, находившихся в блокаде, уже заменили. Экипажи высадили на аэродроме в Ханое. Наши замены не просят. Но ведь бомбежки каждый день и по несколько раз. Мы здесь спокойно работаем, спим, едим, а там... Они на войне, и кто знает, может, в эту минуту...
И так же, как у других женщин, у Елены Ивановны сжималось сердце, когда она думала, что может случиться в эту минуту.
Что же будет? Когда же прекратятся бомбежки? Когда добьются, наконец, мира, прекращения огня?
Потом Ярошенко была у начальника радиоцентра. Радиограмму обещали отправить. Радист Ковшов ухитряется регулярно выходить на связь.
Было уже довольно поздно, когда, измученная и уставшая, позвонила у дверей Татьяны.
— Как хорошо, что вы пришли!—обрадованно воскликнула та.— Чуть-чуть бы пораньше — услышали бы, как Саша сказал: масина! Честное слово. Болтает уже.
В комнате торшер прикрыт газетой, чтобы свет не падал на спящего Сашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Безрассудство,— не очень твердо ответил Алик.
— Любовь! — восторженно-сказала Любаша.
— Утверждение жизни, дружище! Жизни и красоты.
— Исключения бывают.
— Хорошо. Тогда объясни: почему Татьяна Константиновна Сашку взяла и в Киев не поехала? Знаешь, какое ей место предлагали? Где тут рационализм? Она Сашку выбрала. Может, он и не всегда здоровым будет, как теперь,
— Сама объясняй.
— Лучше меня это Галка Осадчая объяснила. Стихами:
...Но и в пожарах не сгорая, И величава и проста, Встает, забвенье отметая, И остается доброта!..
— Сентиментальщина,— пробормотал Алик.
— Как любят у нас это слово. Не прикрывают ли им — не о тебе говорю — очерствелость души? — задумчиво произнес Андрей.— Не пойму, почему некоторые, как черт ладана, боятся показаться добрыми? Примешивают к доброте всепрощение и еще кое-что. Быть может, наши отцы, столько пережив и в душе став более чуткими, за внешней, навязанной временем суровостью скрывали эту свою доброту к людям, животным и птицам. Ну, а у нас разве суровость? Откуда? Счастливей делает доброта каждого — и кто ее получает и кто отдает. Хорошо Галя написала: «и остается доброта». Ее чувствует даже ребенок, который не умеет говорить. Доброта запоминается с ранних лет и « сердце остается навечно.— Андрей больше говорил для себя, чем для своих слушателей. Да,
он до сих пор помнил мягкость и доброту мамы. И Дина была такой же. Согревала их.
А он не успел, нет, не сумел вернуть им хоть немного тепла. Сидел возле постели мамы в ее последний час. И, словно бессильная против смерти, отступилась болезнь — мама была в полном сознании. Она смотрела с такой любовью на него темными, Любашиными глазами. И, наверное, очень хотела, чтобы он взял ее руку в свои, чтобы обнял. Хотела почувствовать его дыхание, его тепло.
Он не смог почему-то, вероятно, по глупой мальчишечьей застенчивости или потому, что боялся перед другими обнаружить свою «слабость».
Тогда он считал доброту, чуткость, проявленное сострадание слабостью. Никто ему не сказал, что это ие так. И в школе этому не учили. Даже учительница, которая знала все и все умела объяснить, этого самого простого, самого нужного не знала. Она говорила не папа и мама, а «родители». Мама;,была «матерью», а «мамочка» звучало почти насмешливо. Да нет, что там учительница, сам, сам был каким-то сухим и все понял, когда ее не стало, когда они с Любашей остались одни. Когда уже было совсем поздно, шептал в подушку все теласковые слова, которые так были нужны маме в тс последние мгновения.
— Андрейка прав,— тихо сказала Любаша.
Некоторое время Алик молчал. Но в спорах с товарищами привык последнее слово оставлять за собой, поэтому, сделав несколько глотков чая, многозначительно протянул:
— Н-да-а...— И уже без прежнего апломба: —Человеку отпущен недолгий срок, и нужно все отмести, что мешает осуществлению генерального плана.
— Аты честолюбив,— рассеяно произнес Андрей. Бессмысленно оспаривать наивную браваду мальчишки.
— Разве честолюбие порок? Это главный стимул, когда хочешь чего-то добиться. И вообще... мне пора домой.
— Струсил?! — радостно воскликнула Любаша. Наконец-то она, правда, с помощью Андрея, смогла восстать против апломба и категоричности приятеля.— Значит, если ты будешь тонуть, никто, по твоей теории, не бросится тебя спасать.
— Это упрощенство. Дальше некуда! Не думаете ли, дорогие братец и сестрица, что повергли меня во прах
своей логикой? — опять вскипел Алик.— Ведь вы в первых же посылках допустили ошибку.
— Оставим законы логики. Логика — категория, относящаяся к разуму, мы же говорили о чувствах, которые ты игнорируешь. Смотри, какой вырос к десятому классу. Одиноко и пусто тебе будет. Боюсь, когда женишься по плану и попадется тебе такая же, как ты, дивчина, наплачетесь оба.— Андрей налил себе еще чаю и, взяв стакан, поднялся.— Если она будет умна...
— Жене, матери, хозяйке это не обязательно!
— А ты, представитель двадцатого века со всей его рациональностью, рациональность позаимствовал у купцов Островского. Уж меня прости. Спасибо за перевод, за приятную беседу.— Андрей вышел.
Алик молча взял свой портфель, стал складывать в него книги.
— Удобный,— кивнула в сторону этого большого кожаного портфеля Любаша.
— В смысле?
— Уже профессорский. Рационально. Другой не нужно будет покупать,
— Насмехаешься.
— Только еще табличку,— не слушая, продолжала Любаша,— золотую: от благодарных научных сотрудников.
Он рассмеялся, схватил ее за руки, хотел поцеловать. Любаша, тоже смеясь, вырвалась.
— Ну, чего ты,— тихо и нежно проговорил Алик, не выпуская ее рук.
На мгновенье прильнула к его плечу и тут же отстранилась.
— Нельзя, нельзя! — добавила лукаво.— Не хочу быть причиной краха грандиозных честолюбивых планов. Уж и так казнюсь: ходишь, помогаешь к екзаменам готовиться. И все вопреки своим убеждениям.
— Змея! Ядовитая,— хмуро сказал Алик, но, увидев на лице Лгобаши улыбку, тоже улыбнулся:— Планы к тебе не относятся!
— Так не бывает. И вообще — встань передо мной на колени.
— Зачем? Ведь это глупо.
— А я хочу!
— А если не встану?
— Прогоню и не позволю больше приходить. Становись! Последний раз говорю!
Он криво усмехнулся, воровато оглянулся на дверь и встал на колени так, чтобы стол скрывал его, если войдет Андрей.
Любаша не ожидала такой покорности.
— Скажи: я женюсь, как только ты захочешь.
— Неправда. Ты не захочешь,— Алик уперся рукой в пол.— Я женюсь на тебе, Любаша, как только ты захочешь и как только мне исполнится восемнадцать.
— Поцелуй землю и вставай.
— Ну, зачем же — грязный пол.— Алик глубоко вздохнул, быстро наклонился, коснувшись лбом пола, и, вскочив, обнял Любашу.
— Откуда ты узнала, что я для тебя все могу?
— А ты думал, у меня комплекс неполноценности?!
— Я ничего не думал... Я люблю тебя, Любаша. Всю жизнь любил. Со второго класса.— Алик целовал ее волосы, щеки.
— Все, все,— мягко сказала Любаша.— Тебе пора уходить, потому что я обещала взять Сашку. Татьяне Константиновне надо уйти.
— Иди бери. Я подожду.
Татьяна уже была одета и, увидев Любашу, облегченно вздохнула. Татьяна, как ни торопилась, давала самые последние наставления. Мальчишка проснулся не в духе. Температура, правда, нормальная, но, может, горлышко... Так что чай, молоко — вот бутылка с молоком. Все — только теплое. Пусть сидит на диване. На пол лучше не
спускать.
— Заседание закончится — прибегу. Не забудь: только теплое и шарфик с шеи не снимай,— договаривала Татьяна.— Не скуч-ай, сынок, я скоро приду. К окну не подпускай.
Саша собрался было закатить рев, но в дверях появился Андрей с блестящей шайбой.
— Сумасшедшая, мама,—рассмеялся брат.— Можно подумать, что на месяц оставляет ребенка. Первым делом мы с вашего Сашки шарфик и кофточки поснимаем, в окно выставим, мороженым накормим.
— Ой, опаздываю...
В комнате Любаши сразу же поднялся невообразимый шум. Когда Андрей заглянул туда, Саша сидел на шее будущего профессора, а тот, изображая коня, прыгал по комнате, подгоняемый Любашей.
Вернувшись с заседания научного общества, Татьяна негромко постучала. Звонить боялась—не разбудить бы малыша.
Открыла Любаша,
— До чего длинно все выступали,— зашептала.— Не думала, что так затянут.
— Ну, чего там?! Я телевизор смотрела, а те все равно спят,— и она открыла дверь.
Обложенный подушками, у стены лежал разрумянившийся Саша. Андрей примостился на самом краю дивана и, очевидно, для страховки держал мальчишку за ногу.
Татьяна прикусила губу. Если б Андрей сейчас открыл глаза, протянул к ней руку: наконец-то пришла! Наверное, таким оно бывает — счастье. И не догадывалась раньше, что оно такое.
Ни на что прежнее ее чувство к Андрею не похоже — ни на благодарность, которую пыталась принять за любовь к Тихону, ни на привязанность к Алику, ни на угарное увлечение Тереховым. Наверное, вот этого желания быть всегда рядом с Андреем, искренним и щедрым, знать о его любви — этого ждала всю жизнь.
Словно почувствовав ее взгляд, Андрей открыл глаза и осторожно сел, чтобы не потревожить ребенка. И это бережное движение тоже тронуло. Но ничто в выражении его лица, глаз не говорило о том, что он также рад ее видеть. В его взгляде обычная приветливость. Только обычное доброжелательство и ничего больше.
— Вы извините, я опоздала. Он не дал ей договорить:
— Пустяки. Сашка нам вовсе не мешал. Давайте-ка я перенесу его к вам.
— Нет, зачем же. Я сама,— пробормотала Татьяна, страстно желая именно этого. Пусть Андрей несет, словно отец, ее сына домой и сам уложит в постель.
Он и не слушал ее возражений. Укутал потеплее одеялом и ловко поднял мальчика.
Татьяна стояла у раскрытой двери, дожидаясь, пока войдет.
И он вошел с ребенком на руках.
Мальчик почмокал губами, повернулся к стене и продолжал спать. Андрей, замерший было над ним, повернулся к Татьяне. Мгновенье смотрели друг другу в глаза. Андрей не мог не прочесть ее чувств. Но к нему она
не смогла, не посмела бы сделать первый шаг, как это когда-то было с Виктором. Молча стояла и ждала.
— Такого тяжелющего на работу с собой носите,— обычным ровным голосом сказал он.— Хотите, я утром буду за вами заходить, помогу в троллейбус сесть. Нам ведь почти в одно время.
— Нет, не нужно,— почти беззвучно проговорила. Вот его ответ. Помощь — пожалуйста, и ничего больше. И знала, знала, а надеялась. Она просто не нужна ему.
Закрыв за Андреем дверь, долго стояла у окна, глядя на мокрый, блестевший под светом фонаря асфальт. А дождь, появляясь в его луче, сыпался и сыпался, исчезая в темноте.
А она-то была уверена, что любила и отлюбила. Уважать себя стала, когда решительно порвала с Тереховым. Выходит, тонкой ниточкой была та связь. Попробуй теперь, даже зная, что Андрей не любит, порвать, уйти.
Наверное, есть у него кто-нибудь, какая-нибудь девушка, там, на заводе. Видятся каждый день. И приведет Андрей в дом молодую жену. Зачем она, Татьяна, себя выдала? Пусть только взглядом, но к чему? Чтобы стал избегать? Тогда лишится того единственного, что имеет сейчас,— возможности видеть его.
Заворочался Саша. Татьяна поспешно подошла к нему, легла рядом, а он, коснувшись ее волос, затих.
Осторожно прижала к щеке теплую ручонку. Ее сын. Все формальности кончились, и мальчик принадлежит ей безраздельно. Пусть не произвела его на свет, но вернула ему жизнь. Он хорошо знает ее руки. Привык. Любит. И вовсе она не одинока...
ГЛАВА 47
Всю неделю было столько работы, что Елена Ивановна освобождалась очень поздно. Никак не могла выкроить хоть несколько часов, чтобы навестить Каминского, зайти к Татьяне. То прием, то дела в институте, то заседание. Вчера сессия горсовета.
На сессии Ярошенко высказала то, о чем было столько споров и волнений,— об однообразии в архитектуре, которое стало невмоготу. Хватит утилитарности. Людей необходимо обеспечить не только жильем, но и постараться украситй их жизнь.
И чья-то раздраженная реплика с места:
— Опять украшательство?!
Елена Ивановна резко обернулась в сторону, откуда прозвучала реплика... При чем тут украшательство?! Не украшать надо, а красиво строить. Дома — они должны быть, как люди, красивыми, должны запоминаться, чтобы у каждого было свое лицо. Посмотрите на памятники архитектуры. Практического значения они уже не имеют, их функции жилого помещения — нуль! Но жива эстетика. Они и сейчас волнуют нас, вызывают восхищение. Подлинный шедевр переживает своего создателя, потому что искусство вечно. Мы должны заботиться о красоте нашего города, о своеобразии. А это не только чистота, порядок и озеленение. Красота должна быть в каждом ансамбле, независимо — в центре ли его строят или на окраине.
Елена Ивановна не сомневалась, что ее поддержат. И не ошиблась. Потом докладывала о тех жилых домах, которые необходимо сдать. Улица Фрунзе получилась широкая, красивая, а те два здания стоят на нерасчищенных площадках. Каким бы привлекательным ни был дом, но когда он пуст, то производит довольно унылое впечатление. И совсем иным делается, когда на окнах появляются занавески, а на балконах, вопреки инструкции полощутся белые паруса простыней. Новоселам понравятся удобные лоджии, просторные коридоры и кухни.
На второй день после сессии хлопот по горло. Где бы ни была — тревожное чувство не оставляло ее. Первые дни, когда сообщили о гибели Пал Палыча, места себе не находила. Почти два месяца длится блокада. Бомбят. Продукты тоже, вероятно, подошли к концу. Город разбит, а судов, оказавшихся отрезанными от всего света, в порту множество. Нелегко «Иртышу» и нелегко Николаю.
Только за работой немного забываешься. К вечеру, освободившись и взяв с подоконника сетку с приготовленным для Каминского фруктовым соком, поехала в больницу. В ту самую больницу, где когда-то лежала и из которой усилиями врачей, а главным образом Лазаревой, вышла здоровым человеком. Хотелось думать, что и Каминский поправится.
Дежурного врача не было— позвали к больному, а медсестра шепотом сообщила: дни капитана сочтены. Боли у него ужасные, но по-прежнему отказывается от лю-
бых наркотических средств. Как объяснить, что человек обрекает себя на мучения, которых мог бы избежать? И живет, хотя, откровенно говоря, никто не надеялся, что столько протянет.
Было в голосе медсестры удивление и даже нечто похожее на восхищение.
С такой же интонацией о Каминском когда-то говорил Николай. В войну, сам тяжело раненный, капитан привел изувеченный торпедой «Комбед» в порт. По всем законам мореплавания, они должны были утонуть, а вот пришли! Никто никогда этого не объяснит.
Потом, когда сидела у старого капитана, стало понятно и насчет наркотиков.
Ни секунды из того, что ему оставалось, капитан не пожелал отдать блаженной апатии. Он страшно ослаб телом, по был том же капитаном Каминским, полным сознания собственного достоинства. Все тот же старый капитан с невероятным усилием, которое ему почти удалось скрыть, приподнялся на постели, приложился сухими запекшимися губами к руке гостьи и сказал о прекрасном цвете ее лица...
Елена Ивановна понимала, сколько сил ушло у капитана на это свидание, и не могла сразу же попрощаться. Он был так рад ее приходу. И руку задержал в своих дрожащих руках:
— Какой красивый перстень!
Но ей казалось — перстень тут ни при чем, может, в этих мгновеньях искал для души своей какие-то новые силы, чтобы не дать себя победить. С самого начала сказал, что категорически запретил Томочке забирать его домой. В этой наивной лжи были и гордость, и желание оправдать Томочку. Даже теперь он был сильнее ее.
Вошла с кислородной маской в руках медсестра, выразительно посмотрела на посетительницу.
— Мне пора,— сказала Ярошенко Каминскому.
— Посидите еще немного.— Он заставил себя не задохнуться и попросил сестру:— Придите попозже.
Елене Ивановне хотелось наклониться и поцеловать высохшую щеку капитана, но не смела его «пожалеть». Это было бы словно последнее «прости» и тогда — впустую усилия быть прежним Каминским.
Невероятным усилием воли заставлял себя не задыхаться, даже говорить с ней.
О Николае сказал: «Хороший у вас муж».
Именно в эту минуту Елена Ивановна твердо решила сегодня же, сейчас же, дать на «Иртыш» радиограмму. И такая радиограмма теперь, когда он в беде, когда каждую минуту грозит опасность, должна была значить лишь одно: я тебя жду!
Вместо того, чтобы идти к Татьяне, как решила раньше, поехала в пароходство.
В вестибюле тихо разговаривали женщины. Жены моряков с судов, которые находились там, в блокаде. Никакого значения не имело, что Елена Ивановна их не знала, а они не знали ее. Общие тревога и волнения сближали больше, чем годы знакомства.
Женщины говорили, что самолеты должны доставить туда продовольствие и медикаменты. Польских моряков, находившихся в блокаде, уже заменили. Экипажи высадили на аэродроме в Ханое. Наши замены не просят. Но ведь бомбежки каждый день и по несколько раз. Мы здесь спокойно работаем, спим, едим, а там... Они на войне, и кто знает, может, в эту минуту...
И так же, как у других женщин, у Елены Ивановны сжималось сердце, когда она думала, что может случиться в эту минуту.
Что же будет? Когда же прекратятся бомбежки? Когда добьются, наконец, мира, прекращения огня?
Потом Ярошенко была у начальника радиоцентра. Радиограмму обещали отправить. Радист Ковшов ухитряется регулярно выходить на связь.
Было уже довольно поздно, когда, измученная и уставшая, позвонила у дверей Татьяны.
— Как хорошо, что вы пришли!—обрадованно воскликнула та.— Чуть-чуть бы пораньше — услышали бы, как Саша сказал: масина! Честное слово. Болтает уже.
В комнате торшер прикрыт газетой, чтобы свет не падал на спящего Сашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42