Если б можно было заставить его забыть обо всем... и самой забыть, чтобы не думать, не бояться.
Приходится надеяться на его благородство. Но на всякий случай надо принять кой-какие меры. Время есть, они еще успеют поговорить обо всем.
Вечером Николай Степанович пришел немного расстроенным. Вообще-то, надо радоваться: поставили дополнительно два крана. К утру закончат погрузку. Досрочно.
— Вот так. Сегодня последний вечер, последняя ночь. Завтра в десять ноль-ноль отход.
Татьяна уронила голову ему на плечо и расплакалась.
— Я так привыкла. Не хочу без тебя. Не выдержу! Он гладил ее волосы, целовал мокрые щеки.
— Я скоро, очень скоро вернусь к тебе. Не плачь, не надо.— Его тронули слезы Татьяны.
Недольно пришло сравнение с той, другой. Елена ни- когда не плакала. Он-то думал, что она сдерживается, не хочет расстраивать его перед разлукой. А на самом деле — убедился: черствая, равнодушная.
— Вернусь к своей девочке,— и добавил: — к своей женушке.
На мгновение Татьяна словно оцепенела. Оцепенела от слова, которое не ждала услышать сегодня: к женушке. Сказанное сейчас же надо закрепить, чтобы он не забыл об этих словах.
— Но я боюсь. Так боюсь.— Она все еще плакала.
— Что тревожит тебя?
— Тебя отнимут, отнимут мое. счастье.
— Никто уже не отнимет. Елена ведь так легко отказалась, даже не пыталась искать примирения.
— Я о других.— Она глубоко вздохнула.— На судне кто-нибудь. От зависти...
— Какая чепуха! Никто не посмеет. Мы любим друг друга.
— Когда все уладится, ты назовешь меня женой открыто перед всеми. Сейчас это наша тайна, твоя и моя.
— Умница,— улыбнулся Николай Степанович.
— А радиограммы пока посылай на имя Нины.
— И ты подписывай: «Твоя сестра Нина».
Татьяна, улыбнувшись, кивнула. Но ее больно кольнуло, что он так легко поддержал этот обман, так просто согласился. Она достала мягкую шелковую пижаму, которую еще в Одессе купила, удобные комнатные туфли. Он должен себя чувствовать дома, даже в этом гостиничном номере.
Последний вечер. Неужели он так ничего и не скажет о том, как все будет после его возвращения из рейса, и после ужина она снова очень осторожно коснулась этой темы.
— Я думаю, до начальства ничего не дойдет...
— А какое дело начальству до личной жизни капитана Терехова?! — хорохорился Николай Степанович. Но в душе был доволен, что Танюша проявляет такую осторожность, заботится, чтобы не повредить ему.
Она убедилась, что и относительно переписки повела себя верно, но это совсем не радовало. Неприятный оса-, док этот скоро исчез. Одна ночь осталась перед долгой разлукой. Всего одна ночь.
— Ты пойдешь каналом. Там на берегу есть поселок. Знаешь его? — Татьяна назвала село, которое заметила еще по дороге в Николаев. Берег там обрывистый, и фарватер проходит возле него.— Я буду стоять за селом. Ты меня увидишь в бинокль.
— И без бинокля увижу, — сказал Николай Степанович.
Она в последний раз пожелала ему счастливого плавания, благополучного возвращения.
Через несколько часов, убедившись, что «Иртыш» снялся, Татьяна взяла такси.
Доехала до села, о котором она говорила капитану, довольно скоро. Выйдя из машины, Татьяна пошла к обрыву.
На берегу возле кустов приткнулась легковушка. Первые «дикари» грелись на солнце, предусмотрительно расстелив на песке толстое одеяло.
Рыбьей чешуей серебрился лиман. С пронзительными криками носились над ним чайки. Неподалеку от берега застыли шлюпки с рыбаками, тоже застывшими у своих удочек. По фарватеру, отмеченному вешками, и дальше, к середине лимана, деловито сновали буксиры.
«Иртыша» еще не было видно.
Татьяна устала стоять на одном месте. Но и ходить неудобно — каблуки вонзаются в землю, рыхлую после дождя. Присела на свой чемоданчик, повернувшись спиной к весеннему солнцу.
А если судно задержится и придется сидеть до ночи? Ей уже очень хотелось, чтобы поскорее ушел в море «Иртыш». Устала. Смертельно устала от того, что нужно было взвешивать каждое слово, рассчитывать каждое движение, думать, как оно будет воспринято.
Держаться естественно можно будет, когда они станут мужем и женой для всех, не только вот так, тайно.
И эту тайну она тоже придумала. Как все тягостно.
Той, другой, сам объяснился в любви, умолял, упрашивал выйти за него.
Странная какая-то его Леля. Любая другая давно бы/ уже била тревогу, звонила во все колокола. Наверное, припугнуть хочет капитана, не подозревая, чем это может кончиться.
Татьяна вдруг почувствовала, что ревнует его к женщине, от которой он ушел. В их жизни было все искренне, чисто, им не нужно притворяться, лгать. И, признаваясь себе в том, что и ревнует и завидует, пыталась заглушить чувство вины своей перед той женщиной. С какой стати думать о совершенно незнакомом и чужом человеке? Ведь никто никогда не интересовался, как живется ей, Татьяне. Ни одного близкого человека не было рядом в тот год? когда умерла бабушка и мать взяла ее домой. Даже имени свекрови мама слышать не хотела.
А Татьяна так любила старуху, так тосковала о ней, но не смела даже плакать. Дома была чужой и в школе. Одета была хуже других, а училась на первых порах совсем плохо. Нина единственная, которая сразу стала хорошо к ней относиться. И казалось тогда, что Нина права: надо сделать им назло, раз они к ней так относятся. Все были уверены: она не «дотянет» до восьмого класса. Вот тут уж Татьяна сумеет сделать им назло. И «дотянет», и в институт поступит, потом накупит себе самых красивых платьев.
Ложась спать, представляла, как вырастет, как придет в школу. Все будут удивляться: неужели Лазарева?! А она с математичкой даже не поздоровается — будто не заметит.
Не могло такое детство не оставить отпечатка в душе. Давно ушли те злые и наивные мысли, но в одно Татьяна верила твердо: пусть каждый думает о себе, сам о себе позаботится. Почему же теперь, когда все произошло так, как она хотела, вдруг находит на тебя какое-то странное чувство, лезут в голову нелепые мысли: может, пересилить себя, и пусть Николай возвращается к своей Леле? Теперь, когда остаешься одна, все кажется каким-то ненастоящим, нечиетым. Бывает ли счастье таким?.. Вот и убеждаешь себя: я счастлива. Ничего, потом все забудется, и та, другая, утешится. Выйдет замуж. Обойдется...
Но когда же, наконец, появится «Иртыш»?
Татьяна пристально вглядывалась в серебряную рябь и вдруг увидела теплоход. Казалось, он стоит на месте. Ну да, конечно, «Иртыш»! Нет, движется потихоньку.
«Иртыш» подходил все ближе. Сняв с шеи легкую шелковую косынку, Татьяна подняла ее над головой.
Словно бы со стороны представляла себя на краю обрыва: черная волна волос, белое платье и прощальный взмах косынки. С этим пусть он уйдет в море.
Никто уже не сможет встать между ними. Даже ее собственные сомнения. Отныне его мысли, его чувства — все принадлежит ей безраздельно.
В,от уже можно различить на баке фигуру матроса.
А вот, на мостике, и Николай.
Несколько раз взмахнула косынкой.
Капитан приподнял над головой фуражку.
«Прощай, милый, прощай! Тоскливо будет без тебя. Очень тоскливо».
И все же, когда «Иртыш» величественно проплывал мимо, вздохнула с облегчением. Сделала все, что могла. Пусть теперь на нее работает время, одиночество, воспоминания и море...
«Прощай... Я тоже свыкнусь с мыслью, что стала твоей женой, соскучусь, и, когда ты вернешься, мы встретимся, как действительно родные и близкие люди. Прощай, дорогой!»
ГЛАВА 23
Нельзя сказать, чтобы Елена Ивановна не волновалась, дожидаясь, пока новый председатель начнет принимать трудящихся. Не раз присутствовала она в приемные часы прежнего. Уходила иногда с неприятным чувством: казалось, начальство отбивается от жалоб, накладывая резолюции с указанием отдела или руководителя.
Елена Ивановна считала, что резолюции эти по многих случаях всего лишь отписки.
Однажды свои соображения высказала ему, ожидая услышать в ответ резкую отповедь. Однако председатель, доверительно коснувшись ее руки, сказал: «В ящике у меня нет ключей от квартир. И не только ключей, но и многого другого, чего у меня просят».
Верно, конечно. Ибо когда сдается дом, то жилая его площадь давно делена-переделена. Вырастают новые кварталы, а жилья все не хватает. Но разве не лучше честно сказать: не ходите, в ближайшее время квартиру не получите. Лучше ведь так, чем расписаться еще на одной бумажке, пообещать, подать заведомо ложную надежду, пусть человек ходит, обивает пороги, просиживает в приемной, огорчаясь каждым новым отказом.
Об этом Елена Ивановна тоже сказала.
«Под лежачий камень вода не течет,— получила в ответ.— Не мне же вместо них ходить».
Сегодня, дожидаясь приема с новым председателем, она волновалась. Как же будет теперь?
Он вошел в приемную торопливо. Наклонил лобастую голову, здороваясь с депутатами.
Первой на очереди была старуха. Опухшими в суставах пальцами вытащила пачку потрепанных бумаг.
— Я инвалид первой группы. Живу в гробнице,— начала она, отыскивая платок.
— Где-где? — спросил председатель.
— В подвале,— привычным движением поднесла платок к глазам.— Вода течет по стенам...
— Минуточку,— остановил ее председатель и принялся читать многочисленные резолюции, справки и акты обследования.
— Вам скажут, что я потеряла право! Но комнату предлагали без удобств.
— Подождите, дайте разобраться,— все тем же ровным голосом проговорил Кононенко.
Просмотрев бумаги, он отдал их помощнику, сказал несколько слов и обратился к старухе:
— Придете к нам сюда, на второй этаж, в будущий вторник.
Женщина застыла с платком у глаз, недоумевающе оглянулась, словно сказано это было кому-то другому, не ей. Потом, спохватившись, торопливо проговорила:
— Умоляю вас, как сына.
— Не надо умолять. Получите комнату со всеми удобствами.
— Я ведь жена погибшего,— продолжала женщина, по-видимому, привыкшая ко всякого рода обещаниям. Она и на этот раз не поверила.
— Все это я прочел,— не меняя тона, ответил Кононенко.— В будущий вторник приходите в отдел учета.
— И получу?
— Получите, как только будет решение исполкома.
— Что ж мне теперь говорить?! Как благодарить?— пробормотала женщина.
— А чего благодарить? Вам положено, вот и все.— Кононенко взглянул на помощника, и тот впустил в кабинет уже молодую женщину в сопровождении мужчины в рабочей куртке.
Старуха поднялась, продолжая что-то говорить, пошла к дверям.
— Неужели вот так, сразу? — снова обернулась она к председателю.
— Сразу! — И, когда за ней затворилась дверь, Кононенко, обернувшись к помощнику, прибавил: — Отметьте себе, чтобы на втором этаже и обязательно балкон. Пусть воздухом подышит после своей гробницы.
Вошедшие представились: она плановик, он слесарь. Оба в числе первых на очереди. Ему-то квартиру дают, а ее снова нет в списках. Вообще, начальник многих, ко-
му положено, не внес в список, и вместо них ордера получают совсем другие. Мужчина извлек из кармана лист бумаги.
— Вот тут мы записали всех, кому по знакомству дают, Кононенко сиял трубку, набрал нужный номер, резко сказал:
— Ордеров не выдавать, проверкой займутся депутаты.
— А у меня на сегодня билеты в театр,— шепнула Елене Ивановне Мишина, закройщица швейной фабрики, тоже депутат.
— Придется нам сегодня побегать. Но ведь в помощь кого-либо выделят.
Шли и шли люди. Инвалид войны, ростовчанин, просил разрешения на прописку. Сына приняли в консерваторию. В Ростове-то консерватории нет. Кто-то вел разговоры о трудоустройстве. Обращались по разным вопросам.
Елена Ивановна е удовлетворением отметила — ни один человек не ушел без того, чтобы тут же, на месте, не получить ясный и четкий ответ. Кононенко звонил, выяснял, отдавал распоряжения, убеждал.
А вот и добрый знакомый товарища Кононенко, плановик с того же завода, с которого пришел он. Опять разговор о квартире.
— Ты ведь знаешь ситуацию.
Да, Кононенко ситуацию знает. И знает также, что через семь, ну через восемь месяцев строители сдадут заводской дом. Инженер на очереди. Квартира будет.
— А какие гарантии, что я ее на этот раз получу? — с унылым видом спросил посетитель.
— А какие ты хочешь? — улыбнулся Кононенко. Улыбнулся в первый раз за все время приема. Лицо его помолодело, стало мягче, добродушнее.
— Ну хоть какие-нибудь.
— Мое обещание с приложением подписи или отпечатков пальцев? — рассмеялся Кононенко.
Инженер тоже улыбнулся.' Отпечатки председательских пальцев его не устраивали. Устраивало другое: он согласен вообще отказаться от квартиры, если из этой, старой, от него отселят куда-нибудь соседку. Ей достаточно двадцати-, даже пятнадцатиметровой комнаты. Все будут довольны. Это же элементарно.
— Элементарно, говоришь? Но у нас сейчас нет ни пятнадцати-, ни даже пятиметровой комнаты.
— Так-таки нет? — чуть насмешливо переспросил плановик,
— С ребятишками приходят. В подвалах еще живут. У них, что ли, взять? Ну, сколько тебе ждать-то осталось?
— Значит, не хочешь? — Не могу.
Наступила продолжительная пауза. Посетитель не под-нимался, со стула. Деликатности, с которой он начал разговор, явно не хватило для его окончания. Брови насуплены, углы рта опустились — был уверен, что не получит отказа.
Пауза затянулась. Кононенко терпеливо ждал.
— А если переиграют? Если дадут кому-нибудь другому по своим личным соображениям? — вымолвил, наконец, плановик.
— Не переиграют. А возникнут затруднения — прихо-, ди. Тут мы поможем, чтобы личные соображения не мешали очередности. Это я тебе обещаю.— Кононенко чуть-, чуть выделил последние слова.
— Ну хоть на этом спасибо.
А двери все открывались и открывались, входили новые люди.
Предпоследним на прием пришел молодой человек в потертом синем костюме и черных, не по сезону, ботинках — Филиппов. Наклонив русую курчавую голову и исподлобья глядя на председателя, он объяснил, что с женой и сыном живет в девятиметровой комнате, требующей, кстати сказать, капитального ремонта.
Неделю назад у него умерла тетя, жившая в ихней квартире. И вот ее комнату райисполком отдает работнику милиции.
— Работаете на заводе и состоите там на учете? — уточнил Кононенко, прочитав заявление.
Филиппов кивнул.
— Вы инженер?
— Да, уже год. Вечернее отделение закончил.
— Ну что ж, в порядке очереди и получите,— сказал Кононенко, положив на стол заявление и книжку квартиросъемщика.— Вам даст завод, а работники милиции через райисполком жилплощадь получают.
Филиппов покраснел, опустил глаза на свои крепкие руки, руки рабочего человека.
Елена Ивановна взяла его заявление.
— У меня жена последние месяцы ходит. В нашей комнате стена отошла, пол покосился,— не поднимая глаз скороговоркой пробормотал Филиппов.
Кононенко молчал.
Задев коленом стол, Филиппов неловко поднялся, извинился и пошел к двери. Перед тем, как выйти, он еще раз пробормотал:
— Извините. До свидания.
Елена Ивановна проводила его взглядом. Нет, человек этот не преувеличивает, не кривит душой. Не вошел, как иной посетитель, с заискивающей улыбкой, которая после отказа исчезает, и лицо приобретает угрожающее выражение: «Ничего, пойду жаловаться выше!» Или входит «больной» человек: голова подергивается, одышка, вздохи, а уходит — про одышку и про нервный тик начисто позабудет.
Этот паренек каким вошел, таким и вышел, немного неуклюжий, застенчивый.
До чего похож на Васю. И глаза, и волосы темно-русые, вьющиеся. На людях и Вася далеко не такой бойкий, как дома.
У Филиппова нет никаких подтверждающих его слова документов. Но говорит он чистую правду.
— А комнату надо оставить ему,— негромко проговорила Елена Ивановна и взглянула на Зину Мишину.
— Девять метров, непригодное жилье, а еще будет второй ребенок,— поддержала Зина.
— Не год придется ему ждать, а побольше,—продолжала Елена Ивановна.— И не в роскоши живет. Заметили, какой у него пиджачок?
— Ну, это еще ни о чем не говорит. Инженер, жена работает,— сказал Кононенко.
Его помощник поднялся, собираясь пригласить последнюю по списку посетительницу.
— Нельзя так отпускать человека.— Голос Елены Ивановны звучал взволнованно.
Кононенко взглядом остановил помощника.
— Сто раз утюженный пиджачок, а если уж туфель нет летних... Нет, конечно, не это главное. Вон по Дерн-басовской лоботрясы шатаются, так их надо воспитывать, их поддерживать, трудоустраивать. А этому, значит, не надо помочь? Рабочему человеку, который, имея семью, институт закончил. Семья молодая. А он и правоты своей доказать не сумел. Даже справками не запасся. Но ведь
он имеет право на комнату, раз освободилась в той же квартире. И фамилия с теткой одна. Поддержать его надо. Обязательно!
— Другой бы на его месте еще при жизни тети прописался бы в ее комнате,— горячо заговорила Зина Мишина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Приходится надеяться на его благородство. Но на всякий случай надо принять кой-какие меры. Время есть, они еще успеют поговорить обо всем.
Вечером Николай Степанович пришел немного расстроенным. Вообще-то, надо радоваться: поставили дополнительно два крана. К утру закончат погрузку. Досрочно.
— Вот так. Сегодня последний вечер, последняя ночь. Завтра в десять ноль-ноль отход.
Татьяна уронила голову ему на плечо и расплакалась.
— Я так привыкла. Не хочу без тебя. Не выдержу! Он гладил ее волосы, целовал мокрые щеки.
— Я скоро, очень скоро вернусь к тебе. Не плачь, не надо.— Его тронули слезы Татьяны.
Недольно пришло сравнение с той, другой. Елена ни- когда не плакала. Он-то думал, что она сдерживается, не хочет расстраивать его перед разлукой. А на самом деле — убедился: черствая, равнодушная.
— Вернусь к своей девочке,— и добавил: — к своей женушке.
На мгновение Татьяна словно оцепенела. Оцепенела от слова, которое не ждала услышать сегодня: к женушке. Сказанное сейчас же надо закрепить, чтобы он не забыл об этих словах.
— Но я боюсь. Так боюсь.— Она все еще плакала.
— Что тревожит тебя?
— Тебя отнимут, отнимут мое. счастье.
— Никто уже не отнимет. Елена ведь так легко отказалась, даже не пыталась искать примирения.
— Я о других.— Она глубоко вздохнула.— На судне кто-нибудь. От зависти...
— Какая чепуха! Никто не посмеет. Мы любим друг друга.
— Когда все уладится, ты назовешь меня женой открыто перед всеми. Сейчас это наша тайна, твоя и моя.
— Умница,— улыбнулся Николай Степанович.
— А радиограммы пока посылай на имя Нины.
— И ты подписывай: «Твоя сестра Нина».
Татьяна, улыбнувшись, кивнула. Но ее больно кольнуло, что он так легко поддержал этот обман, так просто согласился. Она достала мягкую шелковую пижаму, которую еще в Одессе купила, удобные комнатные туфли. Он должен себя чувствовать дома, даже в этом гостиничном номере.
Последний вечер. Неужели он так ничего и не скажет о том, как все будет после его возвращения из рейса, и после ужина она снова очень осторожно коснулась этой темы.
— Я думаю, до начальства ничего не дойдет...
— А какое дело начальству до личной жизни капитана Терехова?! — хорохорился Николай Степанович. Но в душе был доволен, что Танюша проявляет такую осторожность, заботится, чтобы не повредить ему.
Она убедилась, что и относительно переписки повела себя верно, но это совсем не радовало. Неприятный оса-, док этот скоро исчез. Одна ночь осталась перед долгой разлукой. Всего одна ночь.
— Ты пойдешь каналом. Там на берегу есть поселок. Знаешь его? — Татьяна назвала село, которое заметила еще по дороге в Николаев. Берег там обрывистый, и фарватер проходит возле него.— Я буду стоять за селом. Ты меня увидишь в бинокль.
— И без бинокля увижу, — сказал Николай Степанович.
Она в последний раз пожелала ему счастливого плавания, благополучного возвращения.
Через несколько часов, убедившись, что «Иртыш» снялся, Татьяна взяла такси.
Доехала до села, о котором она говорила капитану, довольно скоро. Выйдя из машины, Татьяна пошла к обрыву.
На берегу возле кустов приткнулась легковушка. Первые «дикари» грелись на солнце, предусмотрительно расстелив на песке толстое одеяло.
Рыбьей чешуей серебрился лиман. С пронзительными криками носились над ним чайки. Неподалеку от берега застыли шлюпки с рыбаками, тоже застывшими у своих удочек. По фарватеру, отмеченному вешками, и дальше, к середине лимана, деловито сновали буксиры.
«Иртыша» еще не было видно.
Татьяна устала стоять на одном месте. Но и ходить неудобно — каблуки вонзаются в землю, рыхлую после дождя. Присела на свой чемоданчик, повернувшись спиной к весеннему солнцу.
А если судно задержится и придется сидеть до ночи? Ей уже очень хотелось, чтобы поскорее ушел в море «Иртыш». Устала. Смертельно устала от того, что нужно было взвешивать каждое слово, рассчитывать каждое движение, думать, как оно будет воспринято.
Держаться естественно можно будет, когда они станут мужем и женой для всех, не только вот так, тайно.
И эту тайну она тоже придумала. Как все тягостно.
Той, другой, сам объяснился в любви, умолял, упрашивал выйти за него.
Странная какая-то его Леля. Любая другая давно бы/ уже била тревогу, звонила во все колокола. Наверное, припугнуть хочет капитана, не подозревая, чем это может кончиться.
Татьяна вдруг почувствовала, что ревнует его к женщине, от которой он ушел. В их жизни было все искренне, чисто, им не нужно притворяться, лгать. И, признаваясь себе в том, что и ревнует и завидует, пыталась заглушить чувство вины своей перед той женщиной. С какой стати думать о совершенно незнакомом и чужом человеке? Ведь никто никогда не интересовался, как живется ей, Татьяне. Ни одного близкого человека не было рядом в тот год? когда умерла бабушка и мать взяла ее домой. Даже имени свекрови мама слышать не хотела.
А Татьяна так любила старуху, так тосковала о ней, но не смела даже плакать. Дома была чужой и в школе. Одета была хуже других, а училась на первых порах совсем плохо. Нина единственная, которая сразу стала хорошо к ней относиться. И казалось тогда, что Нина права: надо сделать им назло, раз они к ней так относятся. Все были уверены: она не «дотянет» до восьмого класса. Вот тут уж Татьяна сумеет сделать им назло. И «дотянет», и в институт поступит, потом накупит себе самых красивых платьев.
Ложась спать, представляла, как вырастет, как придет в школу. Все будут удивляться: неужели Лазарева?! А она с математичкой даже не поздоровается — будто не заметит.
Не могло такое детство не оставить отпечатка в душе. Давно ушли те злые и наивные мысли, но в одно Татьяна верила твердо: пусть каждый думает о себе, сам о себе позаботится. Почему же теперь, когда все произошло так, как она хотела, вдруг находит на тебя какое-то странное чувство, лезут в голову нелепые мысли: может, пересилить себя, и пусть Николай возвращается к своей Леле? Теперь, когда остаешься одна, все кажется каким-то ненастоящим, нечиетым. Бывает ли счастье таким?.. Вот и убеждаешь себя: я счастлива. Ничего, потом все забудется, и та, другая, утешится. Выйдет замуж. Обойдется...
Но когда же, наконец, появится «Иртыш»?
Татьяна пристально вглядывалась в серебряную рябь и вдруг увидела теплоход. Казалось, он стоит на месте. Ну да, конечно, «Иртыш»! Нет, движется потихоньку.
«Иртыш» подходил все ближе. Сняв с шеи легкую шелковую косынку, Татьяна подняла ее над головой.
Словно бы со стороны представляла себя на краю обрыва: черная волна волос, белое платье и прощальный взмах косынки. С этим пусть он уйдет в море.
Никто уже не сможет встать между ними. Даже ее собственные сомнения. Отныне его мысли, его чувства — все принадлежит ей безраздельно.
В,от уже можно различить на баке фигуру матроса.
А вот, на мостике, и Николай.
Несколько раз взмахнула косынкой.
Капитан приподнял над головой фуражку.
«Прощай, милый, прощай! Тоскливо будет без тебя. Очень тоскливо».
И все же, когда «Иртыш» величественно проплывал мимо, вздохнула с облегчением. Сделала все, что могла. Пусть теперь на нее работает время, одиночество, воспоминания и море...
«Прощай... Я тоже свыкнусь с мыслью, что стала твоей женой, соскучусь, и, когда ты вернешься, мы встретимся, как действительно родные и близкие люди. Прощай, дорогой!»
ГЛАВА 23
Нельзя сказать, чтобы Елена Ивановна не волновалась, дожидаясь, пока новый председатель начнет принимать трудящихся. Не раз присутствовала она в приемные часы прежнего. Уходила иногда с неприятным чувством: казалось, начальство отбивается от жалоб, накладывая резолюции с указанием отдела или руководителя.
Елена Ивановна считала, что резолюции эти по многих случаях всего лишь отписки.
Однажды свои соображения высказала ему, ожидая услышать в ответ резкую отповедь. Однако председатель, доверительно коснувшись ее руки, сказал: «В ящике у меня нет ключей от квартир. И не только ключей, но и многого другого, чего у меня просят».
Верно, конечно. Ибо когда сдается дом, то жилая его площадь давно делена-переделена. Вырастают новые кварталы, а жилья все не хватает. Но разве не лучше честно сказать: не ходите, в ближайшее время квартиру не получите. Лучше ведь так, чем расписаться еще на одной бумажке, пообещать, подать заведомо ложную надежду, пусть человек ходит, обивает пороги, просиживает в приемной, огорчаясь каждым новым отказом.
Об этом Елена Ивановна тоже сказала.
«Под лежачий камень вода не течет,— получила в ответ.— Не мне же вместо них ходить».
Сегодня, дожидаясь приема с новым председателем, она волновалась. Как же будет теперь?
Он вошел в приемную торопливо. Наклонил лобастую голову, здороваясь с депутатами.
Первой на очереди была старуха. Опухшими в суставах пальцами вытащила пачку потрепанных бумаг.
— Я инвалид первой группы. Живу в гробнице,— начала она, отыскивая платок.
— Где-где? — спросил председатель.
— В подвале,— привычным движением поднесла платок к глазам.— Вода течет по стенам...
— Минуточку,— остановил ее председатель и принялся читать многочисленные резолюции, справки и акты обследования.
— Вам скажут, что я потеряла право! Но комнату предлагали без удобств.
— Подождите, дайте разобраться,— все тем же ровным голосом проговорил Кононенко.
Просмотрев бумаги, он отдал их помощнику, сказал несколько слов и обратился к старухе:
— Придете к нам сюда, на второй этаж, в будущий вторник.
Женщина застыла с платком у глаз, недоумевающе оглянулась, словно сказано это было кому-то другому, не ей. Потом, спохватившись, торопливо проговорила:
— Умоляю вас, как сына.
— Не надо умолять. Получите комнату со всеми удобствами.
— Я ведь жена погибшего,— продолжала женщина, по-видимому, привыкшая ко всякого рода обещаниям. Она и на этот раз не поверила.
— Все это я прочел,— не меняя тона, ответил Кононенко.— В будущий вторник приходите в отдел учета.
— И получу?
— Получите, как только будет решение исполкома.
— Что ж мне теперь говорить?! Как благодарить?— пробормотала женщина.
— А чего благодарить? Вам положено, вот и все.— Кононенко взглянул на помощника, и тот впустил в кабинет уже молодую женщину в сопровождении мужчины в рабочей куртке.
Старуха поднялась, продолжая что-то говорить, пошла к дверям.
— Неужели вот так, сразу? — снова обернулась она к председателю.
— Сразу! — И, когда за ней затворилась дверь, Кононенко, обернувшись к помощнику, прибавил: — Отметьте себе, чтобы на втором этаже и обязательно балкон. Пусть воздухом подышит после своей гробницы.
Вошедшие представились: она плановик, он слесарь. Оба в числе первых на очереди. Ему-то квартиру дают, а ее снова нет в списках. Вообще, начальник многих, ко-
му положено, не внес в список, и вместо них ордера получают совсем другие. Мужчина извлек из кармана лист бумаги.
— Вот тут мы записали всех, кому по знакомству дают, Кононенко сиял трубку, набрал нужный номер, резко сказал:
— Ордеров не выдавать, проверкой займутся депутаты.
— А у меня на сегодня билеты в театр,— шепнула Елене Ивановне Мишина, закройщица швейной фабрики, тоже депутат.
— Придется нам сегодня побегать. Но ведь в помощь кого-либо выделят.
Шли и шли люди. Инвалид войны, ростовчанин, просил разрешения на прописку. Сына приняли в консерваторию. В Ростове-то консерватории нет. Кто-то вел разговоры о трудоустройстве. Обращались по разным вопросам.
Елена Ивановна е удовлетворением отметила — ни один человек не ушел без того, чтобы тут же, на месте, не получить ясный и четкий ответ. Кононенко звонил, выяснял, отдавал распоряжения, убеждал.
А вот и добрый знакомый товарища Кононенко, плановик с того же завода, с которого пришел он. Опять разговор о квартире.
— Ты ведь знаешь ситуацию.
Да, Кононенко ситуацию знает. И знает также, что через семь, ну через восемь месяцев строители сдадут заводской дом. Инженер на очереди. Квартира будет.
— А какие гарантии, что я ее на этот раз получу? — с унылым видом спросил посетитель.
— А какие ты хочешь? — улыбнулся Кононенко. Улыбнулся в первый раз за все время приема. Лицо его помолодело, стало мягче, добродушнее.
— Ну хоть какие-нибудь.
— Мое обещание с приложением подписи или отпечатков пальцев? — рассмеялся Кононенко.
Инженер тоже улыбнулся.' Отпечатки председательских пальцев его не устраивали. Устраивало другое: он согласен вообще отказаться от квартиры, если из этой, старой, от него отселят куда-нибудь соседку. Ей достаточно двадцати-, даже пятнадцатиметровой комнаты. Все будут довольны. Это же элементарно.
— Элементарно, говоришь? Но у нас сейчас нет ни пятнадцати-, ни даже пятиметровой комнаты.
— Так-таки нет? — чуть насмешливо переспросил плановик,
— С ребятишками приходят. В подвалах еще живут. У них, что ли, взять? Ну, сколько тебе ждать-то осталось?
— Значит, не хочешь? — Не могу.
Наступила продолжительная пауза. Посетитель не под-нимался, со стула. Деликатности, с которой он начал разговор, явно не хватило для его окончания. Брови насуплены, углы рта опустились — был уверен, что не получит отказа.
Пауза затянулась. Кононенко терпеливо ждал.
— А если переиграют? Если дадут кому-нибудь другому по своим личным соображениям? — вымолвил, наконец, плановик.
— Не переиграют. А возникнут затруднения — прихо-, ди. Тут мы поможем, чтобы личные соображения не мешали очередности. Это я тебе обещаю.— Кононенко чуть-, чуть выделил последние слова.
— Ну хоть на этом спасибо.
А двери все открывались и открывались, входили новые люди.
Предпоследним на прием пришел молодой человек в потертом синем костюме и черных, не по сезону, ботинках — Филиппов. Наклонив русую курчавую голову и исподлобья глядя на председателя, он объяснил, что с женой и сыном живет в девятиметровой комнате, требующей, кстати сказать, капитального ремонта.
Неделю назад у него умерла тетя, жившая в ихней квартире. И вот ее комнату райисполком отдает работнику милиции.
— Работаете на заводе и состоите там на учете? — уточнил Кононенко, прочитав заявление.
Филиппов кивнул.
— Вы инженер?
— Да, уже год. Вечернее отделение закончил.
— Ну что ж, в порядке очереди и получите,— сказал Кононенко, положив на стол заявление и книжку квартиросъемщика.— Вам даст завод, а работники милиции через райисполком жилплощадь получают.
Филиппов покраснел, опустил глаза на свои крепкие руки, руки рабочего человека.
Елена Ивановна взяла его заявление.
— У меня жена последние месяцы ходит. В нашей комнате стена отошла, пол покосился,— не поднимая глаз скороговоркой пробормотал Филиппов.
Кононенко молчал.
Задев коленом стол, Филиппов неловко поднялся, извинился и пошел к двери. Перед тем, как выйти, он еще раз пробормотал:
— Извините. До свидания.
Елена Ивановна проводила его взглядом. Нет, человек этот не преувеличивает, не кривит душой. Не вошел, как иной посетитель, с заискивающей улыбкой, которая после отказа исчезает, и лицо приобретает угрожающее выражение: «Ничего, пойду жаловаться выше!» Или входит «больной» человек: голова подергивается, одышка, вздохи, а уходит — про одышку и про нервный тик начисто позабудет.
Этот паренек каким вошел, таким и вышел, немного неуклюжий, застенчивый.
До чего похож на Васю. И глаза, и волосы темно-русые, вьющиеся. На людях и Вася далеко не такой бойкий, как дома.
У Филиппова нет никаких подтверждающих его слова документов. Но говорит он чистую правду.
— А комнату надо оставить ему,— негромко проговорила Елена Ивановна и взглянула на Зину Мишину.
— Девять метров, непригодное жилье, а еще будет второй ребенок,— поддержала Зина.
— Не год придется ему ждать, а побольше,—продолжала Елена Ивановна.— И не в роскоши живет. Заметили, какой у него пиджачок?
— Ну, это еще ни о чем не говорит. Инженер, жена работает,— сказал Кононенко.
Его помощник поднялся, собираясь пригласить последнюю по списку посетительницу.
— Нельзя так отпускать человека.— Голос Елены Ивановны звучал взволнованно.
Кононенко взглядом остановил помощника.
— Сто раз утюженный пиджачок, а если уж туфель нет летних... Нет, конечно, не это главное. Вон по Дерн-басовской лоботрясы шатаются, так их надо воспитывать, их поддерживать, трудоустраивать. А этому, значит, не надо помочь? Рабочему человеку, который, имея семью, институт закончил. Семья молодая. А он и правоты своей доказать не сумел. Даже справками не запасся. Но ведь
он имеет право на комнату, раз освободилась в той же квартире. И фамилия с теткой одна. Поддержать его надо. Обязательно!
— Другой бы на его месте еще при жизни тети прописался бы в ее комнате,— горячо заговорила Зина Мишина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42