— повторил Атакузы и, стараясь унять волнение, глухо кашлянул.— Но сейчас я пришел не для того, чтобы просить прощения. За этим я еще приду. На коленях буду просить...
Домла вдруг заморгал глазами:
— Не надо, не надо...
— А сейчас я пришел, чтобы...— он опять набрал полную грудь воздуха,—чтобы просить совета у вас, у двух уважаемых аксакалов!
Атакузы медленно обвел глазами всех троих. Ни поддержки, ни сочувствия — ничего не встретил в ответных взглядах, только настороженность. Голос Агакузы дрогнул:
— Я знаю, случилось ужасное! Такое, что трудно простить.— И жестче: — Но и сам этот анашист, я говорю про Кудратходжу, и сам он был в дымину пьян! Дня ведь не проходило, чтобы не пил, да еще и анашой обкуривался А разговоры его? Сами слышали, сбивал молодежь с пути...
— Все! — прервал Прохор — Понятно! Он пьяница, он наркоман. Он кулацкий элемент. Значит, не стоит и огород городить! Все шито-крыто.— Прохор насмешливо блеснул синевой глаз, оглянулся на Нормурада-ата и Хайдара.
Те сидели, уставившись в пол.
Атакузы весь подобрался, готовый кинуться на этого кривоногого мотоциклиста, будто коршун на осмелевшего петушка.
— А что, по-вашему, не был он кулаком?
— Если и был, то не мы с тобой, Атакузы, а советская власть и наказала его. Советская же власть и помиловала.
— Словом, по-вашему, из-за этого навозного жука, из-за вражьего отребья, подстрекателя будем губить жизнь двух молодых людей?
— Ого! — Прохор замигал синими чистыми, как у ребенка глазами.— Раз он пьяница, так замнем преступление? Ваши дружки убили человека. Попирая законы, подстрелили архара. А вы, значит, их — под свое крыло!
— Что ж, по-вашему, архар дороже людей?
— Ого!—повторил Прохор.— Одним запрещено, а другим — можно! Да существуют ли для вас, в конце концов, законы и правила? Или, думаете, законы писаны для других? А вы можете творить, что вам вздумается? —- Весь побледнев, по-петушиному вытянув шею, посмотрел на Нормурада.
Но тот молчал. Большая медно-красная голова была по-прежнему опущена, только вены сильнее набухли у висков да темные большие руки, лежавшие на коленях, начали мелко-мелко дрожать.
— Хорошо! — сказал Атакузы.— Раз так, разговор кончен. Но я скажу вам, кто вы!..
— Отец! — крикнул Хайдар.
Нормурад-ата встал, тяжело опираясь о стол. В широком, скуластом лице не осталось ни кровинки.
— Ох ты, дорогой, дорогой мой племянник! — сказал, тяжело ворочая языком.— А я сижу радуюсь: уразумел мой Атакузы кое-что. Все последнее время камни так и падали вокруг тебя. Надо бы извлечь урок, да представляешь ли хоть себе, о чем ты говоришь с нами? Ты начисто, Атакузы, забыл об одном: есть на свете совесть, есть честность!
Дядя трясся, как в приступе падучей. Атакузы крепче сжал зубы. Выйти бы хоть молча! Чувствовал — откроет рот, проклянет дядю. Закрыл глаза. И снова увидел Тахиру. Дочка, любимая дочка, снова беззвучно упала перед ним на колени. Боль вырвалась наружу.
— Совесть! — выкрикнул.— Ладно уж, дядя! Чужая боль не ранит тела. Пусть я кажусь вам самым бессовестным человеком на свете. Пусть! Но говорил вам и еще повторю: чужой, сочувствующий беде, лучше бессердечного родича!
Хайдар, побледнев, шагнул к отцу:
— Остановитесь, отец' Есть же границы...
— Отойди, размазня!.. Спасибо, дядюшка! Есть такая поговорка: беркут, состарившись, становится коршуном. Коршуном клюете родню свою! Спасибо! — Атакузы отшвырнул в сторону сына, пинком распахнул дверь и исчез во тьме.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Кудратходжу собирались хоронить на следующий же день. Но, непонятно почему, тело увезли вдруг в район, на экспертизу. Продержали два дня. Лишь на третий разрешили предать земле. На похороны собралось человек двадцать пять, все больше старики. Пришли и Прохор с Уразкулом. Был и Хайдар. Он не хотел идти, но дядя настойчиво просил:
— Сходи. Издавна говорили: на покойников обиды не держат. Я бы и сам пошел, да, видишь, занемог.
Всю дорогу с кладбища домой Хайдара не оставляла тревога. Вызывали в район Кадырджана — на допрос. Сегодня и отца вызвали то ли в милицию, то ли в райком. В доме неспокойно. Тахира не перестает — плачет, мать места себе не находит.
Хайдар вошел во двор и невольно остановился. Тихо, безлюдно, словно брошенный очаг. И еще сильнее подступила тревога. Прошел в
конец сада к арыку Солнце уже спряталось за горизонтом, но жара все еще не спадала, воздух оставался горячим, а в саду даже было душнее, чем днем.
Хайдар поплескался в арыке, чуть освежился. Поднялся было, чтобы уйти, и невольно вздрогнул. Высокие, в рост человека, камыши по ту сторону арыка раздвинулись, и в них показалась растрепанная лохматая голова с лихорадочно горящими глазами. Кадырджан, в распахнутой до пупа серой рубашке, в потертых джинсах, мрачно глядел на Хайдара.
— Я жду Тахиру. Ты мне тоже нужен!
Кадырджан, легко подпрыгнув, ухватился за ветку тала и, перелетев арык, очутился рядом с Хайдаром:
— Что уставился на меня? Не узнаешь?
— Трудно узнать... Что тут делаешь?
— Я же сказал: жду Тахиру.
— Тахира не выйдет.
— Ты так думаешь? —усмехнулся Кадырджан.— Пока не свалилась беда на мою голову, я был нужен! В зятьки торопились записать. А попал в беду — так вы в кусты, дорогие родичи? А?
Хайдар чуть отступил назад.
— Послушай, Кадырджан, чего ты от меня хочешь?
— От тебя лично — ничего. Я отца твоего прошу, Атакузы-ака! Мог бы замять дело. Мог бы!..— Последние слова Кадырджан выкрикнул высоким плачущим голосом.
Хайдар брезгливо посмотрел на него:
— Плетешь, Кадырджан, не знаю что. Насмерть ведь сшиб человека. А теперь просишь отца, чтобы собой прикрыл тебя. На что толкаешь его! Он и без того страдает — из-за тебя, из-за отца твоего. Сегодня вызывали в район...
— Подумаешь — вызывали! Если захочет, все уладит.
— Вижу, тебе не Тахира нужна, а тесть. Да ты хоть любил ее?
— А какая теперь разница: любил я ее или нет? — Зеленые кошачьи глаза Кадырджана сузились, кончик длинного носа странно шевельнулся.— Не пойму вашу семью. Неужели вам, тебе и отцу, безразлична судьба Тахиры? Подумали бы, что станет с ней без меня. Ведь она уже... Дошло до тебя?
— На этом выехать хочешь? — Хайдар двинулся на него. Он был страшен в эту минуту. Высокий, гораздо выше Кадырджана, лицо налилось темной кровью.-- Да, дошло до меня. Дошло: ты — сволочь последняя! Раньше я еще сомневался. Спасибо, открыл глаза. Мерзость, а не человек! — Он сгреб в кулак ворот рубашки Кадырджана. Затрещала ткань.
Оставив в руках Хайдара большой лоскут, Кадырджан отскочил. Снова ухватился за ветку тала, перемахнул через арык.
— Хорошо, ладно, я мерзость,— грозился, стоя по ту сторону арыка,— но запомни, дорогой сородич, запомни: если меня засудят, не видать тебе Латофат! Как своих ушей!
Хайдар молча повернулся, зашагал к дому. Подальше от этих
кошачьих глаз. Они так и манили — броситься через арык и наотмашь, « наотмашь, справа и слева по этой шакальей физиономии...
Бедная Латофат! Вчера ночью они опять вместе шли от дяди. Оба молчали. Думали об одном и том же. Но что сказать, чем успокоить ее? Подошли к дому, Латофат прижалась к Хайдару — искала защиты.
— Я знаю, брат все переживет, еще молод,— заговорила с тоской.— Но мать... Что будет с матерью? Я боюсь...
Хайдар молча отвел с ее лица легкую прядь, осторожно поцеловал лоб, губы. И сейчас видит, как уходила она: тихая, поникшая...
На айване шла непонятная возня. Мать крепко держала Тахиру, а та куда-то рвалась. Алия увидела Хайдара, отпустила дочь.
— Спроси, спроси ее, куда она бежит! — сказала, вытирая слезы. Тахира сухими глазами затравленно смотрела на брата:
— Пойду, мне надо поговорить. Хайдар загородил дорогу:
— Я уже говорил с ним. Можешь не ходить. Я скажу, чего он от тебя хочет. Он хочет, чтобы любимая дочка поднажала на отца. Ему надо, чтобы Атакузы прикрыл преступление. Чувствуешь, куда он нас толкает?
Тахира, закрыв руками лицо, склонилась на курпачу, волосы упали черным занавесом.
— Доченька, ну что ты?..— уговаривала Алия.
Но сын глазами показал: «Оставьте нас вдвоем». Опустился на курпачу рядом с сестрой. Осторожно обнял за плечи:
— Тахира, сестричка, ты же сама говорила... Он же не любит тебя. Может, боишься — что скажут люди? Выкинь это из головы. Мы все — с тобой. Ты же взрослый человек...
— Нет, нет! Я не могу, не могу без него! — затряслась Тахира. Руки Хайдара медленно сползли с дрожащих плеч сестры. Он
смотрел на нее с удивлением и неприязнью:
— Такого полюбить! Он же думает только о себе!
— Пусть! — Тахира откинула волосы с лица, с яростью взглянула на брата.— Ну и пусть! И пусть плохой!..
— А ты... Нет у тебя ни достоинства, ни гордости. Родного отца толкать на преступление! Да ты сама такая же эгоистка! — крикнул Хайдар и вдруг увидел отца: Атакузы молча стоял у колодца под виноградным шатром.
Тахира тоже увидела, вскочила на ноги, с рыданием кинулась к нему.
— Ну, ну, не надо, успокойся, доченька, успокойся. — Атакузы погладил ее плечо и прошел мимо Хайдара в дом. — Пойдем, разговор есть, сынок.
Подошел к окну, широко распахнул створки и долго стоял — глядел в сад, на красные в закатном солнце деревья. Будто вылитое из бронзы лицо было сурово. Как он осунулся, какие горькие складки пролегли по обе стороны орлиного носа!
— Зачем вас вызывали, отец? Атакузы тяжело вздохнул:
— У дочери беда. Плачет, убивается, а я ничем не могу помочь.
Почти четверть века жизни своей отдал делу, лучшие годы жизни — и вот, не могу помочь ни ей, ни себе...
Хайдар смотрел с недоумением. Он не понимал отца. Так уже было однажды — когда отец заговорил с ним о премии для Мираби-дова.
— Ваши четверть века, отданные делу, и беда Тахиры... Какая тут связь? — спросил осторожно, боясь причинить боль.
— Да? Ты так думаешь? — Атакузы не глядел на сына, он по-прежнему смотрел в сад.
— Избаловали мы ее. Никого и ничего не хочет признавать, считается только с собой.
— Вот как? — Атакузы повернулся спиной к окну, с ног до головы измерил сына долгим, мрачным взглядом.— Ты заговорил языком товарища Шукурова,— усмехнулся.— Откуда это у тебя? К деду все бегаешь?
Хайдар опустил голову. И опять тихо, чтоб не слишком задеть больное место, сказал:
— Зачем вы так? Ведь если он и говорил что-то не совсем приятное, то ведь добра желал... Помиритесь с ним!
Атакузы отвернулся:
— Помириться, говоришь? Ну что же, помирюсь. Вот не сегодня завтра снимут с работы. Тогда и пойду помирюсь...
Тяжело сел на диван, опустил голову на руки. Вчера опять был разговор с Шукуровым, трудный и длинный, и сейчас это г разговор в мельчайших подробностях всплыл в памяти.
2
«Эх, Атакузы-ака, Атакузы-ака! Весной мы были с вами в доме вашего дяди Нормурада Шамурадова в Ташкенте. Помните? Вы повели меня в его библиотеку и там рассказывали кое-что о Бурибаеве. Должен признаться, я тогда уж подумал: зачем Атакузы-ака ищет дружбы с этим человеком? Не зря же говорят: кто к казану притронется — измажется непременно. Зачем же вам было обнимать этот черный казан? Как могли вы, Атакузы, давать ему взятки?»
«Какие там взятки, Абрар Шукурович, фрукты-мрукты, мелочь, так сказать...»
«Да если бы даже даром он давал вам запчасти и удобрения, как могли вы идти на это? Запускали руку в карманы своих друзей!»
«Вы не знаете, товарищ Шукуров. Он уверял меня, говорил — из другого источника. Если б я только знал, чго все это он отнесет за счет района...»
«Будто и не знали! У него что — собственные заводы удобрений и запчастей? Как тут ни крутись, а облагодетельствовать вас он мог только за счет других».
«Да, теперь я вижу. Поступил нехорошо. Но не для себя старался, товарищ Шукуров, ради своего колхоза».
«Странная у вас логика. Подумайте, что получится, если каждый будет стараться только для своего колхоза».
666
«Спасибо, товарищ Шукуров. Вы всегда изрекаете одни лишь истины. Вас послушать — в жизни вы ни разу не оступились, очень правильный вы человек. Но хочу вас спросить, товарищ Шукуров: чем вы оцениваете нашу работу, работу раисов?»
«Да, мы оцениваем вашу работу по выполнению плана. «Хлопок наша гордость» — не просто фраза. Все, чем живем мы в республике, что выкладываем на дастархан,— все зависит от хлопка. Но это вовсе не означает, что надо делать план всеми, в том числе и недозволенными средствами!»
«Простите, но вы требуете плана, не подкрепив это требование материально. Может, вы думаете, у раисов есть собственные заводы удобрений и запчастей? Жесткое требование и толкает нас на те недозволенные средства».
«Есть еще трудности, да, есть... Снабжение хромает. Я не отрицаю. Но при чем здесь лично вы? Только ли о плане думали, пускаясь в обходные пути? Может, все-таки славы хотелось? Может, это подталкивало? Вот и не заметили, и до личных выгод дело дошло. Ну и, соответственно, до недозволенных средств. Не заметили, как...»
«Закружилась голова — это вы хотите сказать?»
«Напрасно усмехаетесь. Между прочим, именно так оно и есть. Не будем трогать ваши прежние срывы. Возьмем самое последнее. Близкие вам люди совершили преступление. Как вы поступаете? Жмете на врачей, принуждаете дать ложное заключение о смерти. Уничтожаете акты сотрудников ГАИ. Запугиваете егеря лесхоза Поликарпова. Прикрываете браконьеров. Словом, попираете все законы! Так что иронизировать насчет заводов не время. Скажите сами, только честно: что мне остается делать при наличии всех этих фактов?»
«Этого я сказать не могу. Моя судьба в ваших руках. И не только моя. Ко мне вы можете быть безразличны, однако подумайте о своем тесте. Ведь и он в числе браконьеров!»
«Что же, законы писаны для всех».
«Вот как?.. Вы, товарищ Шукуров, хотите во всем быть прямым как палка. Однако и палку можно согнуть. Жизнь — не бетонное шоссе. Встречаются ведь и ухабы, и очень крутые иной раз повороты. Не такие — куда более крупные промахи люди поправляют без шумихи!»
«Интересно вы говорите. Но это не для меня!»
«Да, вижу, не для вас. Креслом дорожите».
«Опять кресло! Кому что, а старухе мерещатся только ее калоши! Обижаться, конечно, легче. Не хотите думать, все бегаете к товарищу Халмурадову. Вы простите меня, Атакузы-ака, но скажу откровенно: ваш закадычный друг очень помог вам прийти к сегодняшнему дню. Река портит берег, а излишняя похвала — человека! Слыхали такое? Это самое я сказал и вашему другу Бекмураду Халмурадовичу!»
«Благодарю за откровенность!»
«Могу вас порадовать — своих позиций он не сдал. Все еще защищает, считает вас незаменимым!»
«А вы, конечно, ответили — незаменимых не бывает».
«Нет, на этот раз ошиблись. Оставить вас раисом невозможно.
Но кого поставим на это место? Не знаю. Секретаря парткома? Но ведь она просто кукла, танцует под ваш бубен...»
«А у других? У других не танцуют».
«Подумайте сначала о себе».
«Ну что ж, так издавна ведется: того, кто упал, все топчут».
«Хватит ныть! Батыр, даже пораженный стрелой, остается на поле брани. Не теряйте лица, Атакузы-ака! Признать свои ошибки может только человек мужественный, благородный. Я знаю и ваши хорошие стороны. По-человечески сочувствую вам, но обманывать не хочу. Завтра состоится бюро, и нет никакой надежды, что вы останетесь на месте...»
«Неужели никакой? Правда, я сейчас упрямился. Не знаю почему, но трудно так сразу все признать Но поверьте — за эти дни я передумал, пересмотрел многое. Если оставят меня, искуплю все грехи. Трудом бы я смог оправдать себя».
«Нет, Атакузы-ака, теперь это невозможно. Вы перешли все границы. Люди не поймут нас, если все это останется без наказания. Могу посоветовать лишь одно: выше голову, Атакузы-ака! Лихому джигиту— лихая жизнь!..»
3
Шукуров открыл глаза — ему послышался голос Махбубы — и удивился: он сидел на диване, привалясь к подушкам. Как сидел ночью, так и заснул —даже не раздевался.
В комнате было уже светло. Со двора доносились приглушенные голоса По-видимому, тесть и теща готовились к отъезду.
Шукуров вспомнил о ночной стычке, на душе стало опять нехорошо. Махбуба... Приходила и она — еще до тестя. Села рядом, робко спросила, пряча глаза:
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Ничего,— ответил он и отвел глаза от ее просящего взгляда.— Может, кто другой и сделал бы, а вот я не могу.
— Он уже старый. Пятно ведь на всю жизнь...
— Пусть особенно не волнуется. Ну оштрафуют, ну узнают в институте. Что ж делать? А обходить закон — новое преступление. Так, по крайней мере, честнее.
Жена незаметно вздохнула. Он взял ее руку в свои:
— Махбуб, ты должна понять: дело не в том, что я боюсь, не решаюсь предпринять что-либо Но это тот случай, когда вступает в силу моральная сторона.
Махбуба ничего не ответила, вышла молча. Он надеялся, жена объяснит все родителям. Может, не сумела убедить? Так или иначе, неприятный разговор с ними состоялся. Точнее сказать — с тещей. Подключив в дело ее, тесть как-то стушевался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Домла вдруг заморгал глазами:
— Не надо, не надо...
— А сейчас я пришел, чтобы...— он опять набрал полную грудь воздуха,—чтобы просить совета у вас, у двух уважаемых аксакалов!
Атакузы медленно обвел глазами всех троих. Ни поддержки, ни сочувствия — ничего не встретил в ответных взглядах, только настороженность. Голос Агакузы дрогнул:
— Я знаю, случилось ужасное! Такое, что трудно простить.— И жестче: — Но и сам этот анашист, я говорю про Кудратходжу, и сам он был в дымину пьян! Дня ведь не проходило, чтобы не пил, да еще и анашой обкуривался А разговоры его? Сами слышали, сбивал молодежь с пути...
— Все! — прервал Прохор — Понятно! Он пьяница, он наркоман. Он кулацкий элемент. Значит, не стоит и огород городить! Все шито-крыто.— Прохор насмешливо блеснул синевой глаз, оглянулся на Нормурада-ата и Хайдара.
Те сидели, уставившись в пол.
Атакузы весь подобрался, готовый кинуться на этого кривоногого мотоциклиста, будто коршун на осмелевшего петушка.
— А что, по-вашему, не был он кулаком?
— Если и был, то не мы с тобой, Атакузы, а советская власть и наказала его. Советская же власть и помиловала.
— Словом, по-вашему, из-за этого навозного жука, из-за вражьего отребья, подстрекателя будем губить жизнь двух молодых людей?
— Ого! — Прохор замигал синими чистыми, как у ребенка глазами.— Раз он пьяница, так замнем преступление? Ваши дружки убили человека. Попирая законы, подстрелили архара. А вы, значит, их — под свое крыло!
— Что ж, по-вашему, архар дороже людей?
— Ого!—повторил Прохор.— Одним запрещено, а другим — можно! Да существуют ли для вас, в конце концов, законы и правила? Или, думаете, законы писаны для других? А вы можете творить, что вам вздумается? —- Весь побледнев, по-петушиному вытянув шею, посмотрел на Нормурада.
Но тот молчал. Большая медно-красная голова была по-прежнему опущена, только вены сильнее набухли у висков да темные большие руки, лежавшие на коленях, начали мелко-мелко дрожать.
— Хорошо! — сказал Атакузы.— Раз так, разговор кончен. Но я скажу вам, кто вы!..
— Отец! — крикнул Хайдар.
Нормурад-ата встал, тяжело опираясь о стол. В широком, скуластом лице не осталось ни кровинки.
— Ох ты, дорогой, дорогой мой племянник! — сказал, тяжело ворочая языком.— А я сижу радуюсь: уразумел мой Атакузы кое-что. Все последнее время камни так и падали вокруг тебя. Надо бы извлечь урок, да представляешь ли хоть себе, о чем ты говоришь с нами? Ты начисто, Атакузы, забыл об одном: есть на свете совесть, есть честность!
Дядя трясся, как в приступе падучей. Атакузы крепче сжал зубы. Выйти бы хоть молча! Чувствовал — откроет рот, проклянет дядю. Закрыл глаза. И снова увидел Тахиру. Дочка, любимая дочка, снова беззвучно упала перед ним на колени. Боль вырвалась наружу.
— Совесть! — выкрикнул.— Ладно уж, дядя! Чужая боль не ранит тела. Пусть я кажусь вам самым бессовестным человеком на свете. Пусть! Но говорил вам и еще повторю: чужой, сочувствующий беде, лучше бессердечного родича!
Хайдар, побледнев, шагнул к отцу:
— Остановитесь, отец' Есть же границы...
— Отойди, размазня!.. Спасибо, дядюшка! Есть такая поговорка: беркут, состарившись, становится коршуном. Коршуном клюете родню свою! Спасибо! — Атакузы отшвырнул в сторону сына, пинком распахнул дверь и исчез во тьме.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Кудратходжу собирались хоронить на следующий же день. Но, непонятно почему, тело увезли вдруг в район, на экспертизу. Продержали два дня. Лишь на третий разрешили предать земле. На похороны собралось человек двадцать пять, все больше старики. Пришли и Прохор с Уразкулом. Был и Хайдар. Он не хотел идти, но дядя настойчиво просил:
— Сходи. Издавна говорили: на покойников обиды не держат. Я бы и сам пошел, да, видишь, занемог.
Всю дорогу с кладбища домой Хайдара не оставляла тревога. Вызывали в район Кадырджана — на допрос. Сегодня и отца вызвали то ли в милицию, то ли в райком. В доме неспокойно. Тахира не перестает — плачет, мать места себе не находит.
Хайдар вошел во двор и невольно остановился. Тихо, безлюдно, словно брошенный очаг. И еще сильнее подступила тревога. Прошел в
конец сада к арыку Солнце уже спряталось за горизонтом, но жара все еще не спадала, воздух оставался горячим, а в саду даже было душнее, чем днем.
Хайдар поплескался в арыке, чуть освежился. Поднялся было, чтобы уйти, и невольно вздрогнул. Высокие, в рост человека, камыши по ту сторону арыка раздвинулись, и в них показалась растрепанная лохматая голова с лихорадочно горящими глазами. Кадырджан, в распахнутой до пупа серой рубашке, в потертых джинсах, мрачно глядел на Хайдара.
— Я жду Тахиру. Ты мне тоже нужен!
Кадырджан, легко подпрыгнув, ухватился за ветку тала и, перелетев арык, очутился рядом с Хайдаром:
— Что уставился на меня? Не узнаешь?
— Трудно узнать... Что тут делаешь?
— Я же сказал: жду Тахиру.
— Тахира не выйдет.
— Ты так думаешь? —усмехнулся Кадырджан.— Пока не свалилась беда на мою голову, я был нужен! В зятьки торопились записать. А попал в беду — так вы в кусты, дорогие родичи? А?
Хайдар чуть отступил назад.
— Послушай, Кадырджан, чего ты от меня хочешь?
— От тебя лично — ничего. Я отца твоего прошу, Атакузы-ака! Мог бы замять дело. Мог бы!..— Последние слова Кадырджан выкрикнул высоким плачущим голосом.
Хайдар брезгливо посмотрел на него:
— Плетешь, Кадырджан, не знаю что. Насмерть ведь сшиб человека. А теперь просишь отца, чтобы собой прикрыл тебя. На что толкаешь его! Он и без того страдает — из-за тебя, из-за отца твоего. Сегодня вызывали в район...
— Подумаешь — вызывали! Если захочет, все уладит.
— Вижу, тебе не Тахира нужна, а тесть. Да ты хоть любил ее?
— А какая теперь разница: любил я ее или нет? — Зеленые кошачьи глаза Кадырджана сузились, кончик длинного носа странно шевельнулся.— Не пойму вашу семью. Неужели вам, тебе и отцу, безразлична судьба Тахиры? Подумали бы, что станет с ней без меня. Ведь она уже... Дошло до тебя?
— На этом выехать хочешь? — Хайдар двинулся на него. Он был страшен в эту минуту. Высокий, гораздо выше Кадырджана, лицо налилось темной кровью.-- Да, дошло до меня. Дошло: ты — сволочь последняя! Раньше я еще сомневался. Спасибо, открыл глаза. Мерзость, а не человек! — Он сгреб в кулак ворот рубашки Кадырджана. Затрещала ткань.
Оставив в руках Хайдара большой лоскут, Кадырджан отскочил. Снова ухватился за ветку тала, перемахнул через арык.
— Хорошо, ладно, я мерзость,— грозился, стоя по ту сторону арыка,— но запомни, дорогой сородич, запомни: если меня засудят, не видать тебе Латофат! Как своих ушей!
Хайдар молча повернулся, зашагал к дому. Подальше от этих
кошачьих глаз. Они так и манили — броситься через арык и наотмашь, « наотмашь, справа и слева по этой шакальей физиономии...
Бедная Латофат! Вчера ночью они опять вместе шли от дяди. Оба молчали. Думали об одном и том же. Но что сказать, чем успокоить ее? Подошли к дому, Латофат прижалась к Хайдару — искала защиты.
— Я знаю, брат все переживет, еще молод,— заговорила с тоской.— Но мать... Что будет с матерью? Я боюсь...
Хайдар молча отвел с ее лица легкую прядь, осторожно поцеловал лоб, губы. И сейчас видит, как уходила она: тихая, поникшая...
На айване шла непонятная возня. Мать крепко держала Тахиру, а та куда-то рвалась. Алия увидела Хайдара, отпустила дочь.
— Спроси, спроси ее, куда она бежит! — сказала, вытирая слезы. Тахира сухими глазами затравленно смотрела на брата:
— Пойду, мне надо поговорить. Хайдар загородил дорогу:
— Я уже говорил с ним. Можешь не ходить. Я скажу, чего он от тебя хочет. Он хочет, чтобы любимая дочка поднажала на отца. Ему надо, чтобы Атакузы прикрыл преступление. Чувствуешь, куда он нас толкает?
Тахира, закрыв руками лицо, склонилась на курпачу, волосы упали черным занавесом.
— Доченька, ну что ты?..— уговаривала Алия.
Но сын глазами показал: «Оставьте нас вдвоем». Опустился на курпачу рядом с сестрой. Осторожно обнял за плечи:
— Тахира, сестричка, ты же сама говорила... Он же не любит тебя. Может, боишься — что скажут люди? Выкинь это из головы. Мы все — с тобой. Ты же взрослый человек...
— Нет, нет! Я не могу, не могу без него! — затряслась Тахира. Руки Хайдара медленно сползли с дрожащих плеч сестры. Он
смотрел на нее с удивлением и неприязнью:
— Такого полюбить! Он же думает только о себе!
— Пусть! — Тахира откинула волосы с лица, с яростью взглянула на брата.— Ну и пусть! И пусть плохой!..
— А ты... Нет у тебя ни достоинства, ни гордости. Родного отца толкать на преступление! Да ты сама такая же эгоистка! — крикнул Хайдар и вдруг увидел отца: Атакузы молча стоял у колодца под виноградным шатром.
Тахира тоже увидела, вскочила на ноги, с рыданием кинулась к нему.
— Ну, ну, не надо, успокойся, доченька, успокойся. — Атакузы погладил ее плечо и прошел мимо Хайдара в дом. — Пойдем, разговор есть, сынок.
Подошел к окну, широко распахнул створки и долго стоял — глядел в сад, на красные в закатном солнце деревья. Будто вылитое из бронзы лицо было сурово. Как он осунулся, какие горькие складки пролегли по обе стороны орлиного носа!
— Зачем вас вызывали, отец? Атакузы тяжело вздохнул:
— У дочери беда. Плачет, убивается, а я ничем не могу помочь.
Почти четверть века жизни своей отдал делу, лучшие годы жизни — и вот, не могу помочь ни ей, ни себе...
Хайдар смотрел с недоумением. Он не понимал отца. Так уже было однажды — когда отец заговорил с ним о премии для Мираби-дова.
— Ваши четверть века, отданные делу, и беда Тахиры... Какая тут связь? — спросил осторожно, боясь причинить боль.
— Да? Ты так думаешь? — Атакузы не глядел на сына, он по-прежнему смотрел в сад.
— Избаловали мы ее. Никого и ничего не хочет признавать, считается только с собой.
— Вот как? — Атакузы повернулся спиной к окну, с ног до головы измерил сына долгим, мрачным взглядом.— Ты заговорил языком товарища Шукурова,— усмехнулся.— Откуда это у тебя? К деду все бегаешь?
Хайдар опустил голову. И опять тихо, чтоб не слишком задеть больное место, сказал:
— Зачем вы так? Ведь если он и говорил что-то не совсем приятное, то ведь добра желал... Помиритесь с ним!
Атакузы отвернулся:
— Помириться, говоришь? Ну что же, помирюсь. Вот не сегодня завтра снимут с работы. Тогда и пойду помирюсь...
Тяжело сел на диван, опустил голову на руки. Вчера опять был разговор с Шукуровым, трудный и длинный, и сейчас это г разговор в мельчайших подробностях всплыл в памяти.
2
«Эх, Атакузы-ака, Атакузы-ака! Весной мы были с вами в доме вашего дяди Нормурада Шамурадова в Ташкенте. Помните? Вы повели меня в его библиотеку и там рассказывали кое-что о Бурибаеве. Должен признаться, я тогда уж подумал: зачем Атакузы-ака ищет дружбы с этим человеком? Не зря же говорят: кто к казану притронется — измажется непременно. Зачем же вам было обнимать этот черный казан? Как могли вы, Атакузы, давать ему взятки?»
«Какие там взятки, Абрар Шукурович, фрукты-мрукты, мелочь, так сказать...»
«Да если бы даже даром он давал вам запчасти и удобрения, как могли вы идти на это? Запускали руку в карманы своих друзей!»
«Вы не знаете, товарищ Шукуров. Он уверял меня, говорил — из другого источника. Если б я только знал, чго все это он отнесет за счет района...»
«Будто и не знали! У него что — собственные заводы удобрений и запчастей? Как тут ни крутись, а облагодетельствовать вас он мог только за счет других».
«Да, теперь я вижу. Поступил нехорошо. Но не для себя старался, товарищ Шукуров, ради своего колхоза».
«Странная у вас логика. Подумайте, что получится, если каждый будет стараться только для своего колхоза».
666
«Спасибо, товарищ Шукуров. Вы всегда изрекаете одни лишь истины. Вас послушать — в жизни вы ни разу не оступились, очень правильный вы человек. Но хочу вас спросить, товарищ Шукуров: чем вы оцениваете нашу работу, работу раисов?»
«Да, мы оцениваем вашу работу по выполнению плана. «Хлопок наша гордость» — не просто фраза. Все, чем живем мы в республике, что выкладываем на дастархан,— все зависит от хлопка. Но это вовсе не означает, что надо делать план всеми, в том числе и недозволенными средствами!»
«Простите, но вы требуете плана, не подкрепив это требование материально. Может, вы думаете, у раисов есть собственные заводы удобрений и запчастей? Жесткое требование и толкает нас на те недозволенные средства».
«Есть еще трудности, да, есть... Снабжение хромает. Я не отрицаю. Но при чем здесь лично вы? Только ли о плане думали, пускаясь в обходные пути? Может, все-таки славы хотелось? Может, это подталкивало? Вот и не заметили, и до личных выгод дело дошло. Ну и, соответственно, до недозволенных средств. Не заметили, как...»
«Закружилась голова — это вы хотите сказать?»
«Напрасно усмехаетесь. Между прочим, именно так оно и есть. Не будем трогать ваши прежние срывы. Возьмем самое последнее. Близкие вам люди совершили преступление. Как вы поступаете? Жмете на врачей, принуждаете дать ложное заключение о смерти. Уничтожаете акты сотрудников ГАИ. Запугиваете егеря лесхоза Поликарпова. Прикрываете браконьеров. Словом, попираете все законы! Так что иронизировать насчет заводов не время. Скажите сами, только честно: что мне остается делать при наличии всех этих фактов?»
«Этого я сказать не могу. Моя судьба в ваших руках. И не только моя. Ко мне вы можете быть безразличны, однако подумайте о своем тесте. Ведь и он в числе браконьеров!»
«Что же, законы писаны для всех».
«Вот как?.. Вы, товарищ Шукуров, хотите во всем быть прямым как палка. Однако и палку можно согнуть. Жизнь — не бетонное шоссе. Встречаются ведь и ухабы, и очень крутые иной раз повороты. Не такие — куда более крупные промахи люди поправляют без шумихи!»
«Интересно вы говорите. Но это не для меня!»
«Да, вижу, не для вас. Креслом дорожите».
«Опять кресло! Кому что, а старухе мерещатся только ее калоши! Обижаться, конечно, легче. Не хотите думать, все бегаете к товарищу Халмурадову. Вы простите меня, Атакузы-ака, но скажу откровенно: ваш закадычный друг очень помог вам прийти к сегодняшнему дню. Река портит берег, а излишняя похвала — человека! Слыхали такое? Это самое я сказал и вашему другу Бекмураду Халмурадовичу!»
«Благодарю за откровенность!»
«Могу вас порадовать — своих позиций он не сдал. Все еще защищает, считает вас незаменимым!»
«А вы, конечно, ответили — незаменимых не бывает».
«Нет, на этот раз ошиблись. Оставить вас раисом невозможно.
Но кого поставим на это место? Не знаю. Секретаря парткома? Но ведь она просто кукла, танцует под ваш бубен...»
«А у других? У других не танцуют».
«Подумайте сначала о себе».
«Ну что ж, так издавна ведется: того, кто упал, все топчут».
«Хватит ныть! Батыр, даже пораженный стрелой, остается на поле брани. Не теряйте лица, Атакузы-ака! Признать свои ошибки может только человек мужественный, благородный. Я знаю и ваши хорошие стороны. По-человечески сочувствую вам, но обманывать не хочу. Завтра состоится бюро, и нет никакой надежды, что вы останетесь на месте...»
«Неужели никакой? Правда, я сейчас упрямился. Не знаю почему, но трудно так сразу все признать Но поверьте — за эти дни я передумал, пересмотрел многое. Если оставят меня, искуплю все грехи. Трудом бы я смог оправдать себя».
«Нет, Атакузы-ака, теперь это невозможно. Вы перешли все границы. Люди не поймут нас, если все это останется без наказания. Могу посоветовать лишь одно: выше голову, Атакузы-ака! Лихому джигиту— лихая жизнь!..»
3
Шукуров открыл глаза — ему послышался голос Махбубы — и удивился: он сидел на диване, привалясь к подушкам. Как сидел ночью, так и заснул —даже не раздевался.
В комнате было уже светло. Со двора доносились приглушенные голоса По-видимому, тесть и теща готовились к отъезду.
Шукуров вспомнил о ночной стычке, на душе стало опять нехорошо. Махбуба... Приходила и она — еще до тестя. Села рядом, робко спросила, пряча глаза:
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Ничего,— ответил он и отвел глаза от ее просящего взгляда.— Может, кто другой и сделал бы, а вот я не могу.
— Он уже старый. Пятно ведь на всю жизнь...
— Пусть особенно не волнуется. Ну оштрафуют, ну узнают в институте. Что ж делать? А обходить закон — новое преступление. Так, по крайней мере, честнее.
Жена незаметно вздохнула. Он взял ее руку в свои:
— Махбуб, ты должна понять: дело не в том, что я боюсь, не решаюсь предпринять что-либо Но это тот случай, когда вступает в силу моральная сторона.
Махбуба ничего не ответила, вышла молча. Он надеялся, жена объяснит все родителям. Может, не сумела убедить? Так или иначе, неприятный разговор с ними состоялся. Точнее сказать — с тещей. Подключив в дело ее, тесть как-то стушевался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34