Но громоздившиеся за ступеньками штаба песчаные гряды, каждая с юрту, сразу же напомнили о пронесшемся смерче.
Было еще темно Но Венера уже ярко сияла на горизонте — близился рассвет. Откуда-то издали доносились пение петухов и лай собак.
Что за расчудесный человек этот Наимджан! Долговязый, неуклюжий с виду, молчальник, а в работу всю душу вкладывает. Оказывается, успел уже собрать механизаторов. Вон стоят у песчаных бугров, будто у могильных холмов, о чем-то тихо переговариваются.
Атакузы поежился от холода. Наимджан набросил ему на плечи свою телогрейку, зажег карманный фонарик
— С чего начнем, раис-ака? Ребята собрались идти на поле, хотят посмотреть, что там делается.
— Да разве увидим в темноте?
— Уже рассветает, фонари возьмем.
Подошли молодые джигиты, дружно поддержали Наимджана:
— Все равно не заснем, раис-ака... Посмотреть бы, осталось хоть что от посевов?
Теплая волна благодарности согрела Атакузы, он спустился со ступенек.
— Правильно, все равно не заснем. Пошли, джигиты!
Обходя песчаные холмы, наметенные на дорогах, перебираясь через полузасыпанные арыки, добрались до хлопковых полей.
Все как и думал Атакузы: поля лежали под слоем песка, дренажные канавы и арыки во многих местах сровнялись с землей. Даже саженцы, так недавно радовавшие нежной зеленью, оказались под песком
Восток постепенно белел. Пока говорили, совсем рассвело. Тут и открылась во всей своей молчаливой мощи ночная работа бурана: вместо радующего глаз порядка, устроенного человеком,— желто-серое море, застывшее в самый грозный момент бури Хлопковых грядок нет — исчезли, засыпаны песком. От семисот гектаров поля остались невредимыми едва ли двести, а может, и того меньше! Если б не молодые деревца — они все же как могли заслонили поля,— и того не осталось бы!
Хлопкоробы молча смотрели на Атакузы. Он чувствовал — ждут от него слова, движения, команды. А он не в силах оторвать глаз от скрытых под песком грядок.
«Как же быть? Неужели все сначала?.. И будет ли толк, если начать заново?»
— Что будем делать, раис-ака?—спросил Наимджан, потирая старой тюбетейкой бритую голову.— Может, съезжу в кишлак?
Атакузы с удивлением глянул на своего главного механика — тот стоял перед ним, не зная, куда деть свои длинные руки-жерди. Глаза на его грубом обветренном лице светились детской искренностью.
— А что в кишлаке?
— Так надо же привезти людей! Как пересевать будем? Атакузы, увязая по колено в песке, выбрался на дорогу.
— Пошли!
Атакузы шел к штабу, а вокруг — удивительное дело!— бульдо-
зеры и скреперы уже приступили к работе, отгребали с асфальта песчаные наносы. И рабочие трудились так деловито, будто исполняли привычные повседневные обязанности.
В штабе Атакузы тяжело опустился на стул, окинул взглядом пришедших с ним людей. И опять поразился: с головы до пят осыпаны песчаной пылью, глаза ввалились от бессонницы, а ничего — посмеиваются, подтрунивают друг над другом, шутят.
Атакузы подождал, пока уляжется веселье. Насупил брови, сказал:
— Нынче у нас двадцать первое мая. Хочу спросить, вы же все из здешних дехкан, как считаете, можно еще пересевать хлопок?
Короткое молчание. Послышались голоса:
— Можно!.. Бывало, и позже пересевали!
Не такие, правда, уверенные голоса, как хотелось бы Атакузы.
— Хорошо! Тогда сделаем так: я — в район за семенами, а ты, Наимджаи,— в кишлак. Передашь парторгу Халиде: пусть каждая бригада выделит по десять человек и по трактору, и чтобы сразу, немедленно сюда! Али-Муйлов! Ты останься здесь, будешь до приезда Наимджана руководить. Очистите арыки и дренажные канавы, подготовите поля для посева. Задача ясна? Ну, раз ясна, разговор окончен! Приступайте к делу!
2
Сев закончился на третий день вечером, уже в сумерках. Атакузы . не спал две ночи подряд. Он устало шагал в штаб — к телефону, надо было доложить в район. Шел, высвечивая путь карманным фонариком. Недалеко от штаба повстречал старика сторожа,— оказывается, тот спешил ему навстречу.
— Вас к телефону зовут, сынок. Похоже, келин1 звонила... Дрогнуло сердце: не стряслось ли чего?
Не успел поднять трубку, сразу же услышал тревожный голос жены:
— Алло! Кто это? Алло!..
— Я!—ответил Атакузы.— Что-нибудь случилось?
— Атакузы-ака!— Алия всхлипнула.— Тетушка Гульсара... бедная старушка.
— Да говори же! Что ты тянешь?
— Умерла она...
Атакузы обеими руками вцепился в трубку.
— Когда? Кто передал?..
— Тахира сейчас звонила. Умерла сегодня утром. Бедный старик... дядя, один там, потерял голову...
Слова жены камнем упали на сердце. В памяти мгновенно, с поразительной ясностью ожила Гульсара-ая—такая, какой видел ее в последний раз. В тот несчастный день Атакузы и не думал заходить в дом дяди. Келин — так называют жену уважаемого человека
Пришлось все же забежать на миг за портфелем — забыл у них, закрутился с этой защитой. Заехал, рассчитав наверняка, что старик еще не успел вернуться. Атакузы увидел Гульсару-ая на улице; старушка задумчиво сидела у арыка. Как же она засуетилась, поднялась навстречу Атакузы. Вся лучась добротой, спросила:
— Ну как там? Благополучно ли прошло у Хайдарджана?
— Дайте мне мой портфель!—вместо ответа рубанул Атакузы. Гульсара-ая испуганно посмотрела на него и заторопилась к дому.
Спотыкалась, бедная, на ровной земле. Вынесла портфель и, видно не справившись с собой, снова спросила:
— Сказал бы, милый, что там?..
— Что было там, у дорогого дяди узнайте! Кстати, передайте ему, ноги моей больше в этом доме не будет! — Атакузы круто повернулся и пошел к выходу.
— Кузыджан! — услышал он позади полный мольбы и страдания голос— Кузыджан!
Но не остановился, ушел, громко хлопнув калиткой. А вдруг упала тогда, в тот миг? Что, если убила ее именно его грубость? Нет, нет, не может быть...
— Слушай, Алия!— Атакузы сжал темный кулак.— Сейчас же позвони з партком, Халиде. Скажи — пусть попросит в автобазе «Латвию». И еще три или даже четыре легковых машины пусть подготовит! Ты тоже займись, приготовь что нужно. Старушка... Она завещала мне...— Атакузы на миг замолчал.— Завещала, когда умрет, похоронить ее в кишлаке. Я привезу ее сюда. И траур будет здесь! У нас! Поняла?
Из степи до кишлака двадцать километров, оттуда до Ташкента — двести пятьдесят. Время перевалило уже за девять. Если выехать не мешкая — часам к двум ночи будут в Ташкенте. Передохнут и — обратно. Пожалуй, так можно поспеть до солнца — как раз к бом-доду1. Все будет по обычаю, как она просила, и похороны начнут в урочный предутренний час молитвы.
Халида молодая, но старательная: к приезду Атакузы успела провернуть все. Машины стояли, выстроившись в ряд. Отдав последние распоряжения Алии, у которой глаза распухли от слез, Атакузы немедленно тронулся в путь.
Он сидел на заднем сиденье «Волги», откинувшись на спинку, закрыв глаза. Тело ныло от усталости, но сон покинул его.
Вот уже больше часа, как Атакузы услышал тяжелую весть, а из памяти ни на миг не уходит Гульсара-ая, ее светящееся добротой кругленькое личико, приветливые глаза, обведенные сурьмой. Как она сидела у арыка, как испуганно посмотрела... Сердце его так и леденеет от мысли: не тогда ли, не от его ли окрика!.. Упала, а потом уже в больнице... Нет, нет! Ведь в последнее время совсем сдала... Одиночество, горькие думы о сыне доконали ее. А он, Атакузы, всю желчь свою обрушил на голову этой бедняжки. Ах, нехорошо, нехорошо... Впрочем, и дядя тоже постарался. Правдолюб! Да пусть он хоть тысячу раз прав, Хайдар ведь не чужой ему. Не зря говорится: если хочешь в друж-
1 Б о м д о д — моление до восхода, к которому приурочивают похороны.
1 бе жить с родным человеком, называй его батыром. Родичи должны
поддерживать друг друга. И все же... да пропади она пропадом, эта диссертация! Не перевернется же Земля от того, что Хайдар не станет кандидатом! Это же самое Атакузы говорил в тот день и сыну, и зятю — будущему зятю! Так и заявил: чем быть на побегушках у очкарей-профессоров да всю жизнь корпеть над бумагой, ехали бы лучше в степь! Стяните потуже пояса, засучите рукава — и по-молодецки на бой с пустыней. Наставлял их он уже после банкета, когда остыл от речей и вина. А на самом торжестве, пропустив рюмку-другую, наворочал такого, что тяжко и вспомнить! Развязно предложил тост за здоровье ученых мужей. И понес, и пошел плести: за тех, что избегают говорить правду открыто, зато потом, при тайном голосовании, дают человеку подножку. И как еще земля держит таких, у которых в душе — одно, а на языке — другое?— удивлялся он громогласно. Молодежь — друзья и товарищи Хайдара и Кадырджана восторженно слушали, рты до ушей! Поддакивали одобрительно. Но гости посолиднее, потемнев, стали подниматься, покинули зал...
Да, в тот день он не смог обуздать свою гордость. Хотел даже пойти к дяде, «крупно поговорить» с ним. Хорошо еще, Тахира остановила, тем только и убедили, что, мол, обидит он не столько дядю, сколько тетушку Гульсару! Во хмелю, во гневе набил бы он там кувшинов...
Атакузы почувствовал, что задыхается, расстегнул ворот, выставил голову из окна под ветер.
Машины цепочкой светлых точек мчались по равнине, погруженной в тихий, спокойный мрак. Высокое бархатно-черное небо было полно звезд: хоть бери пригоршнями и заново по небу рассыпай... Ясная, тихая ночь! А Гульсара!.. Бедная!.. Ушла из бренного мира, так и не узнав счастья!..
Атакузы снова откинулся на спинку сиденья. Вспомнились вдруг студенческие годы. Уже после войны. Дядя жил тогда в центре Ташкента, на улице Карла Маркса. В годы войны, когда в Ташкент начали прибывать эвакуированные, он передал свой просторный дом горсовету, оставив себе небольшую комнатенку. В этой сумрачной, полной книг сырой боковушке отыскалось место и для Атакузы: вечерами он ставил за огромной голландкой раскладушку, а утром выносил в маленький сарайчик во двор.
Домла ложился рано и рано вставал. Гульсара-ая давно приспособилась к образу жизни мужа. Но с приездом Атакузы изменила свой распорядок, подстраивалась уже под племянника. Все ждала, когда Атакузы возвратится из института, дремала у печки, собравшись в комочек. А чуть услышит шаги — сразу, бывало, вскочит. Встречала, грела ему ужин. Пока он ел, сидела, подпирая подбородок, не отрывала от Атакузы добрых усталых глаз. И так целых пять лет!..
Любила Гульсара-ая Атакузы еще и за то, что он знал тайны Джаббара — бегал в детстве почтальоном у Джаббара и Фазилат-хон.
С каким вниманием слушала рассказы об их любви. Атакузы, конечно, обходил злополучную историю, связанную с Бурибаевым. Рассказывал, как Джаббар приезжал в кишлак, чтобы встретиться
с Фазилатхон, про письма его к ней, про ответы девушки Особенно занимали Гульсару-ая подробности: где, когда и как встречались. Она, казалось, так и впитывала его слова, боялась упустить мельчайшую подробность. А потом смахнет слезу, просветлеет лицом и мягко укоряет:
— А в прошлый раз ты об этом не говорил. Вот, значит, как оно было...
Да, в те годы Атакузы не раз давал себе клятву до конца своей жизни служить старикам, во веки веков не забывать их доброту. Где она, эта клятва? Сделал ли он им хоть что-нибудь хорошее на старости лет? Утешил ли, поддержал, согрел ли их одиночество? Обзавелся семьей, детьми и забыл о своей клятве. Увяз в мелочных заботах, в делах. Дела! Они, наверно, кончатся лишь со смертью!
Трогаясь в путь, Атакузы собирался прямо, никуда не сворачивая, ехать к дяде. Теперь, под тяжестью горьких дум, в нем росла неуверенность. Как же это все-таки произошло с Гульсарой? Атакузы ведь ничего толком не знает. Как поведет себя дядя, когда племянник подкатит с вереницей машин? По прямоте своей вполне может обрезать: «Сделал свое черное дело, а теперь заявился со слезами? Живую не ценил, так нечего тебе делать и на похоронах!»
От старика можно ожидать и такого!
Дом, где жил Хайдар, стоял неподалеку от шоссе. Атакузы велел шоферу остановиться. Подождали, пока подойдут остальные машины, и затем все подъехали к дому Хайдара.
Уже давно перевалило за полночь, в окнах Хайдара не было света. Может, он у дяди?
Дверь открыл Кадырджан. Должно быть, хорошо «поддал», глаза распухли, волосы растрепаны. Увидел Атакузы и весь съежился. Атакузы отстранил Кадырджана, стремительно прошел в комнату. Так и знал — на столе пустые бутылки, остатки закуски, огрызки яблок. Дверь из спальни приоткрылась, показалась голова Хайдара.
— Тахира где?— спросил Атакузы, темнея.
— Она... у дяди.
— Ты узнал, как это случилось?
— А как еще могло случиться? Старик сам виноват. В тот день, как пришел, поссорились они, раскричался. И бедная Гульсара-ая... Сердце ведь у нее больное... Два дня еще пролежала в больнице, да толку что. Так в себя и не пришла.
Атакузы невольно почувствовал облегчение. Укорил сына:
— Родная бабушка умерла, а ты здесь дрыхнешь? Хайдар опустил глаза.
— После того, что произошло, я не хочу...
— Что-что? Что ты там бормочешь?
— Могу и громко сказать. После того, что устроил ваш дядя на моей защите...
— Мерзавец!—Атакузы подскочил к сыну, с размаху плеснул ладонью по лицу.— Такое горе навалилось на твоего родича, а ты со своей несчастной защитой! Катись она ко всем чертям! А ну, собирайся! И ты!— Атакузы с ненавистью взглянул на Кадырджана.— Есть в вас хоть капля совести?.. Сейчас же спускайтесь вниз!
...Дядя, как и думал Атакузы, сидел перед воротами сгорбленный, перетянутый траурным пояском. Рядом стояли и сидели еще несколько человек, должно быть соседи.
Поворачивая в эту улочку, Атакузы распорядился замедлить ход машин. Медленно, освещенный тусклым уличным фонарем, приближался согнутый, поникший старик. Атакузы смотрел на него и вспоминал похороны своей матери. Давно это было. Дядя, оповещенный телеграммой, приехал в кишлак в тот момент, когда выносили из дома гроб. И домла, большой, грузный, одетый по-городскому, в шляпе и макинтоше, вдруг громко, во весь голос запричитал: «Сестра моя, родная! Единокровная, ненаглядная моя сестра! Зачем ты безвременно покинула нас?» Те, кто нес гроб, невольно приостановились. И так необычен был этот горюющий большеголовый человек, что все — и стар и млад — вместе с ним громко зарыдали.
Атакузы вспомнил ту горестную картину и, выпрыгнув из медленно движущейся машины, сам громко запричитал:
— Тетушка моя, вы согрели, приветили меня, сироту! Тетушка моя, вы мне родную мать заменили! Ах, тетушка, тетушка моя, сгорели вы от тоски-печали по единственному сыну! Зачем оставили нас, покинули навек сиротами?
Домла шевельнулся.
— Где ты? Где ты, племянник мой? Вот и разлучились с незабвенной Гульсарой...
И зарыдал, как малое дитя, уткнулся в грудь Атакузы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Наступал сороковой день со дня кончины старой Гульсары, последний день траура.
Стояла тихая лунная ночь. Громадное кладбище, окруженное белыми от лунного света, высохшими карагачами, тутовником и чинарами, глядело пугающе мрачно.
Здесь все казалось мертвым. Большие деревья и даже молодые побеги, пробившиеся из старых корней, были совсем сухими — ни зеленой веточки, ни листочка. Холмики, хранившие мертвых, покрывала желтая, сухая трава. Только верблюжья колючка росла привольно, ей не нужна людская забота, не страшны ни засуха, ни жара. Люди, казалось, забыли про это кладбище. Может быть, темп работы Атакузы захватил их, не оставил времени позаботиться о мертвых? Домла Нормурад грустно оглядывал унылые заброшенные могилы. Хоть бы зелено было вокруг, хоть бы одно дерево живое, а на холмиках плиты — дань и память усопшим. Но он же философ — что такое эти плиты и зелень перед беспощадностью смерти? И скромные плиты, и все великие гробницы — что такое они перед бесконечностью?
^97
Ученый человек, много повидавший на своем веку, Нормурад не боялся смерти. Естественный, закономерный итог жизни. И все же... Смерть Гульсары, он чувствует это, жестоко согнула его!
В стороне чуть слышно кашлянул Атакузы:
— Получается нехорошо...
— Что тут нехорошего...
— Как-никак траур не закончился. Люди все еще приходят. А вы и вчера пропадали здесь, и сегодня опять.
— Вот что, дорогой, оставьте меня в покое!
— Ну что ж, поступайте как знаете,— покорно согласился Атакузы, но резкость дяди, видимо, задела его.
Дверца машины, как выстрел, хлопнула на все кладбище. Резко и враждебно зашумел мотор в мертвой тишине, ослепительно яркий луч фар саблей рассек темноту, высветил на миг одинокую, чуть согнутую, но все еще крепкую фигуру старика, и машина, как бы спеша нырнуть в свой собственный убегающий свет, исчезла во мраке.
Домла понял, что напрасно обидел племянника, на миг понурился и тут же забыл обо всем.
2
Он медленно двинулся вниз по знакомой тропинке, заросшей ян-таком и верблюжьей колючкой. Плотная, чуткая тишина окружала его. Лишь сверчки стрекотали да внизу, в кишлаке, квакали лягушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Было еще темно Но Венера уже ярко сияла на горизонте — близился рассвет. Откуда-то издали доносились пение петухов и лай собак.
Что за расчудесный человек этот Наимджан! Долговязый, неуклюжий с виду, молчальник, а в работу всю душу вкладывает. Оказывается, успел уже собрать механизаторов. Вон стоят у песчаных бугров, будто у могильных холмов, о чем-то тихо переговариваются.
Атакузы поежился от холода. Наимджан набросил ему на плечи свою телогрейку, зажег карманный фонарик
— С чего начнем, раис-ака? Ребята собрались идти на поле, хотят посмотреть, что там делается.
— Да разве увидим в темноте?
— Уже рассветает, фонари возьмем.
Подошли молодые джигиты, дружно поддержали Наимджана:
— Все равно не заснем, раис-ака... Посмотреть бы, осталось хоть что от посевов?
Теплая волна благодарности согрела Атакузы, он спустился со ступенек.
— Правильно, все равно не заснем. Пошли, джигиты!
Обходя песчаные холмы, наметенные на дорогах, перебираясь через полузасыпанные арыки, добрались до хлопковых полей.
Все как и думал Атакузы: поля лежали под слоем песка, дренажные канавы и арыки во многих местах сровнялись с землей. Даже саженцы, так недавно радовавшие нежной зеленью, оказались под песком
Восток постепенно белел. Пока говорили, совсем рассвело. Тут и открылась во всей своей молчаливой мощи ночная работа бурана: вместо радующего глаз порядка, устроенного человеком,— желто-серое море, застывшее в самый грозный момент бури Хлопковых грядок нет — исчезли, засыпаны песком. От семисот гектаров поля остались невредимыми едва ли двести, а может, и того меньше! Если б не молодые деревца — они все же как могли заслонили поля,— и того не осталось бы!
Хлопкоробы молча смотрели на Атакузы. Он чувствовал — ждут от него слова, движения, команды. А он не в силах оторвать глаз от скрытых под песком грядок.
«Как же быть? Неужели все сначала?.. И будет ли толк, если начать заново?»
— Что будем делать, раис-ака?—спросил Наимджан, потирая старой тюбетейкой бритую голову.— Может, съезжу в кишлак?
Атакузы с удивлением глянул на своего главного механика — тот стоял перед ним, не зная, куда деть свои длинные руки-жерди. Глаза на его грубом обветренном лице светились детской искренностью.
— А что в кишлаке?
— Так надо же привезти людей! Как пересевать будем? Атакузы, увязая по колено в песке, выбрался на дорогу.
— Пошли!
Атакузы шел к штабу, а вокруг — удивительное дело!— бульдо-
зеры и скреперы уже приступили к работе, отгребали с асфальта песчаные наносы. И рабочие трудились так деловито, будто исполняли привычные повседневные обязанности.
В штабе Атакузы тяжело опустился на стул, окинул взглядом пришедших с ним людей. И опять поразился: с головы до пят осыпаны песчаной пылью, глаза ввалились от бессонницы, а ничего — посмеиваются, подтрунивают друг над другом, шутят.
Атакузы подождал, пока уляжется веселье. Насупил брови, сказал:
— Нынче у нас двадцать первое мая. Хочу спросить, вы же все из здешних дехкан, как считаете, можно еще пересевать хлопок?
Короткое молчание. Послышались голоса:
— Можно!.. Бывало, и позже пересевали!
Не такие, правда, уверенные голоса, как хотелось бы Атакузы.
— Хорошо! Тогда сделаем так: я — в район за семенами, а ты, Наимджаи,— в кишлак. Передашь парторгу Халиде: пусть каждая бригада выделит по десять человек и по трактору, и чтобы сразу, немедленно сюда! Али-Муйлов! Ты останься здесь, будешь до приезда Наимджана руководить. Очистите арыки и дренажные канавы, подготовите поля для посева. Задача ясна? Ну, раз ясна, разговор окончен! Приступайте к делу!
2
Сев закончился на третий день вечером, уже в сумерках. Атакузы . не спал две ночи подряд. Он устало шагал в штаб — к телефону, надо было доложить в район. Шел, высвечивая путь карманным фонариком. Недалеко от штаба повстречал старика сторожа,— оказывается, тот спешил ему навстречу.
— Вас к телефону зовут, сынок. Похоже, келин1 звонила... Дрогнуло сердце: не стряслось ли чего?
Не успел поднять трубку, сразу же услышал тревожный голос жены:
— Алло! Кто это? Алло!..
— Я!—ответил Атакузы.— Что-нибудь случилось?
— Атакузы-ака!— Алия всхлипнула.— Тетушка Гульсара... бедная старушка.
— Да говори же! Что ты тянешь?
— Умерла она...
Атакузы обеими руками вцепился в трубку.
— Когда? Кто передал?..
— Тахира сейчас звонила. Умерла сегодня утром. Бедный старик... дядя, один там, потерял голову...
Слова жены камнем упали на сердце. В памяти мгновенно, с поразительной ясностью ожила Гульсара-ая—такая, какой видел ее в последний раз. В тот несчастный день Атакузы и не думал заходить в дом дяди. Келин — так называют жену уважаемого человека
Пришлось все же забежать на миг за портфелем — забыл у них, закрутился с этой защитой. Заехал, рассчитав наверняка, что старик еще не успел вернуться. Атакузы увидел Гульсару-ая на улице; старушка задумчиво сидела у арыка. Как же она засуетилась, поднялась навстречу Атакузы. Вся лучась добротой, спросила:
— Ну как там? Благополучно ли прошло у Хайдарджана?
— Дайте мне мой портфель!—вместо ответа рубанул Атакузы. Гульсара-ая испуганно посмотрела на него и заторопилась к дому.
Спотыкалась, бедная, на ровной земле. Вынесла портфель и, видно не справившись с собой, снова спросила:
— Сказал бы, милый, что там?..
— Что было там, у дорогого дяди узнайте! Кстати, передайте ему, ноги моей больше в этом доме не будет! — Атакузы круто повернулся и пошел к выходу.
— Кузыджан! — услышал он позади полный мольбы и страдания голос— Кузыджан!
Но не остановился, ушел, громко хлопнув калиткой. А вдруг упала тогда, в тот миг? Что, если убила ее именно его грубость? Нет, нет, не может быть...
— Слушай, Алия!— Атакузы сжал темный кулак.— Сейчас же позвони з партком, Халиде. Скажи — пусть попросит в автобазе «Латвию». И еще три или даже четыре легковых машины пусть подготовит! Ты тоже займись, приготовь что нужно. Старушка... Она завещала мне...— Атакузы на миг замолчал.— Завещала, когда умрет, похоронить ее в кишлаке. Я привезу ее сюда. И траур будет здесь! У нас! Поняла?
Из степи до кишлака двадцать километров, оттуда до Ташкента — двести пятьдесят. Время перевалило уже за девять. Если выехать не мешкая — часам к двум ночи будут в Ташкенте. Передохнут и — обратно. Пожалуй, так можно поспеть до солнца — как раз к бом-доду1. Все будет по обычаю, как она просила, и похороны начнут в урочный предутренний час молитвы.
Халида молодая, но старательная: к приезду Атакузы успела провернуть все. Машины стояли, выстроившись в ряд. Отдав последние распоряжения Алии, у которой глаза распухли от слез, Атакузы немедленно тронулся в путь.
Он сидел на заднем сиденье «Волги», откинувшись на спинку, закрыв глаза. Тело ныло от усталости, но сон покинул его.
Вот уже больше часа, как Атакузы услышал тяжелую весть, а из памяти ни на миг не уходит Гульсара-ая, ее светящееся добротой кругленькое личико, приветливые глаза, обведенные сурьмой. Как она сидела у арыка, как испуганно посмотрела... Сердце его так и леденеет от мысли: не тогда ли, не от его ли окрика!.. Упала, а потом уже в больнице... Нет, нет! Ведь в последнее время совсем сдала... Одиночество, горькие думы о сыне доконали ее. А он, Атакузы, всю желчь свою обрушил на голову этой бедняжки. Ах, нехорошо, нехорошо... Впрочем, и дядя тоже постарался. Правдолюб! Да пусть он хоть тысячу раз прав, Хайдар ведь не чужой ему. Не зря говорится: если хочешь в друж-
1 Б о м д о д — моление до восхода, к которому приурочивают похороны.
1 бе жить с родным человеком, называй его батыром. Родичи должны
поддерживать друг друга. И все же... да пропади она пропадом, эта диссертация! Не перевернется же Земля от того, что Хайдар не станет кандидатом! Это же самое Атакузы говорил в тот день и сыну, и зятю — будущему зятю! Так и заявил: чем быть на побегушках у очкарей-профессоров да всю жизнь корпеть над бумагой, ехали бы лучше в степь! Стяните потуже пояса, засучите рукава — и по-молодецки на бой с пустыней. Наставлял их он уже после банкета, когда остыл от речей и вина. А на самом торжестве, пропустив рюмку-другую, наворочал такого, что тяжко и вспомнить! Развязно предложил тост за здоровье ученых мужей. И понес, и пошел плести: за тех, что избегают говорить правду открыто, зато потом, при тайном голосовании, дают человеку подножку. И как еще земля держит таких, у которых в душе — одно, а на языке — другое?— удивлялся он громогласно. Молодежь — друзья и товарищи Хайдара и Кадырджана восторженно слушали, рты до ушей! Поддакивали одобрительно. Но гости посолиднее, потемнев, стали подниматься, покинули зал...
Да, в тот день он не смог обуздать свою гордость. Хотел даже пойти к дяде, «крупно поговорить» с ним. Хорошо еще, Тахира остановила, тем только и убедили, что, мол, обидит он не столько дядю, сколько тетушку Гульсару! Во хмелю, во гневе набил бы он там кувшинов...
Атакузы почувствовал, что задыхается, расстегнул ворот, выставил голову из окна под ветер.
Машины цепочкой светлых точек мчались по равнине, погруженной в тихий, спокойный мрак. Высокое бархатно-черное небо было полно звезд: хоть бери пригоршнями и заново по небу рассыпай... Ясная, тихая ночь! А Гульсара!.. Бедная!.. Ушла из бренного мира, так и не узнав счастья!..
Атакузы снова откинулся на спинку сиденья. Вспомнились вдруг студенческие годы. Уже после войны. Дядя жил тогда в центре Ташкента, на улице Карла Маркса. В годы войны, когда в Ташкент начали прибывать эвакуированные, он передал свой просторный дом горсовету, оставив себе небольшую комнатенку. В этой сумрачной, полной книг сырой боковушке отыскалось место и для Атакузы: вечерами он ставил за огромной голландкой раскладушку, а утром выносил в маленький сарайчик во двор.
Домла ложился рано и рано вставал. Гульсара-ая давно приспособилась к образу жизни мужа. Но с приездом Атакузы изменила свой распорядок, подстраивалась уже под племянника. Все ждала, когда Атакузы возвратится из института, дремала у печки, собравшись в комочек. А чуть услышит шаги — сразу, бывало, вскочит. Встречала, грела ему ужин. Пока он ел, сидела, подпирая подбородок, не отрывала от Атакузы добрых усталых глаз. И так целых пять лет!..
Любила Гульсара-ая Атакузы еще и за то, что он знал тайны Джаббара — бегал в детстве почтальоном у Джаббара и Фазилат-хон.
С каким вниманием слушала рассказы об их любви. Атакузы, конечно, обходил злополучную историю, связанную с Бурибаевым. Рассказывал, как Джаббар приезжал в кишлак, чтобы встретиться
с Фазилатхон, про письма его к ней, про ответы девушки Особенно занимали Гульсару-ая подробности: где, когда и как встречались. Она, казалось, так и впитывала его слова, боялась упустить мельчайшую подробность. А потом смахнет слезу, просветлеет лицом и мягко укоряет:
— А в прошлый раз ты об этом не говорил. Вот, значит, как оно было...
Да, в те годы Атакузы не раз давал себе клятву до конца своей жизни служить старикам, во веки веков не забывать их доброту. Где она, эта клятва? Сделал ли он им хоть что-нибудь хорошее на старости лет? Утешил ли, поддержал, согрел ли их одиночество? Обзавелся семьей, детьми и забыл о своей клятве. Увяз в мелочных заботах, в делах. Дела! Они, наверно, кончатся лишь со смертью!
Трогаясь в путь, Атакузы собирался прямо, никуда не сворачивая, ехать к дяде. Теперь, под тяжестью горьких дум, в нем росла неуверенность. Как же это все-таки произошло с Гульсарой? Атакузы ведь ничего толком не знает. Как поведет себя дядя, когда племянник подкатит с вереницей машин? По прямоте своей вполне может обрезать: «Сделал свое черное дело, а теперь заявился со слезами? Живую не ценил, так нечего тебе делать и на похоронах!»
От старика можно ожидать и такого!
Дом, где жил Хайдар, стоял неподалеку от шоссе. Атакузы велел шоферу остановиться. Подождали, пока подойдут остальные машины, и затем все подъехали к дому Хайдара.
Уже давно перевалило за полночь, в окнах Хайдара не было света. Может, он у дяди?
Дверь открыл Кадырджан. Должно быть, хорошо «поддал», глаза распухли, волосы растрепаны. Увидел Атакузы и весь съежился. Атакузы отстранил Кадырджана, стремительно прошел в комнату. Так и знал — на столе пустые бутылки, остатки закуски, огрызки яблок. Дверь из спальни приоткрылась, показалась голова Хайдара.
— Тахира где?— спросил Атакузы, темнея.
— Она... у дяди.
— Ты узнал, как это случилось?
— А как еще могло случиться? Старик сам виноват. В тот день, как пришел, поссорились они, раскричался. И бедная Гульсара-ая... Сердце ведь у нее больное... Два дня еще пролежала в больнице, да толку что. Так в себя и не пришла.
Атакузы невольно почувствовал облегчение. Укорил сына:
— Родная бабушка умерла, а ты здесь дрыхнешь? Хайдар опустил глаза.
— После того, что произошло, я не хочу...
— Что-что? Что ты там бормочешь?
— Могу и громко сказать. После того, что устроил ваш дядя на моей защите...
— Мерзавец!—Атакузы подскочил к сыну, с размаху плеснул ладонью по лицу.— Такое горе навалилось на твоего родича, а ты со своей несчастной защитой! Катись она ко всем чертям! А ну, собирайся! И ты!— Атакузы с ненавистью взглянул на Кадырджана.— Есть в вас хоть капля совести?.. Сейчас же спускайтесь вниз!
...Дядя, как и думал Атакузы, сидел перед воротами сгорбленный, перетянутый траурным пояском. Рядом стояли и сидели еще несколько человек, должно быть соседи.
Поворачивая в эту улочку, Атакузы распорядился замедлить ход машин. Медленно, освещенный тусклым уличным фонарем, приближался согнутый, поникший старик. Атакузы смотрел на него и вспоминал похороны своей матери. Давно это было. Дядя, оповещенный телеграммой, приехал в кишлак в тот момент, когда выносили из дома гроб. И домла, большой, грузный, одетый по-городскому, в шляпе и макинтоше, вдруг громко, во весь голос запричитал: «Сестра моя, родная! Единокровная, ненаглядная моя сестра! Зачем ты безвременно покинула нас?» Те, кто нес гроб, невольно приостановились. И так необычен был этот горюющий большеголовый человек, что все — и стар и млад — вместе с ним громко зарыдали.
Атакузы вспомнил ту горестную картину и, выпрыгнув из медленно движущейся машины, сам громко запричитал:
— Тетушка моя, вы согрели, приветили меня, сироту! Тетушка моя, вы мне родную мать заменили! Ах, тетушка, тетушка моя, сгорели вы от тоски-печали по единственному сыну! Зачем оставили нас, покинули навек сиротами?
Домла шевельнулся.
— Где ты? Где ты, племянник мой? Вот и разлучились с незабвенной Гульсарой...
И зарыдал, как малое дитя, уткнулся в грудь Атакузы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Наступал сороковой день со дня кончины старой Гульсары, последний день траура.
Стояла тихая лунная ночь. Громадное кладбище, окруженное белыми от лунного света, высохшими карагачами, тутовником и чинарами, глядело пугающе мрачно.
Здесь все казалось мертвым. Большие деревья и даже молодые побеги, пробившиеся из старых корней, были совсем сухими — ни зеленой веточки, ни листочка. Холмики, хранившие мертвых, покрывала желтая, сухая трава. Только верблюжья колючка росла привольно, ей не нужна людская забота, не страшны ни засуха, ни жара. Люди, казалось, забыли про это кладбище. Может быть, темп работы Атакузы захватил их, не оставил времени позаботиться о мертвых? Домла Нормурад грустно оглядывал унылые заброшенные могилы. Хоть бы зелено было вокруг, хоть бы одно дерево живое, а на холмиках плиты — дань и память усопшим. Но он же философ — что такое эти плиты и зелень перед беспощадностью смерти? И скромные плиты, и все великие гробницы — что такое они перед бесконечностью?
^97
Ученый человек, много повидавший на своем веку, Нормурад не боялся смерти. Естественный, закономерный итог жизни. И все же... Смерть Гульсары, он чувствует это, жестоко согнула его!
В стороне чуть слышно кашлянул Атакузы:
— Получается нехорошо...
— Что тут нехорошего...
— Как-никак траур не закончился. Люди все еще приходят. А вы и вчера пропадали здесь, и сегодня опять.
— Вот что, дорогой, оставьте меня в покое!
— Ну что ж, поступайте как знаете,— покорно согласился Атакузы, но резкость дяди, видимо, задела его.
Дверца машины, как выстрел, хлопнула на все кладбище. Резко и враждебно зашумел мотор в мертвой тишине, ослепительно яркий луч фар саблей рассек темноту, высветил на миг одинокую, чуть согнутую, но все еще крепкую фигуру старика, и машина, как бы спеша нырнуть в свой собственный убегающий свет, исчезла во мраке.
Домла понял, что напрасно обидел племянника, на миг понурился и тут же забыл обо всем.
2
Он медленно двинулся вниз по знакомой тропинке, заросшей ян-таком и верблюжьей колючкой. Плотная, чуткая тишина окружала его. Лишь сверчки стрекотали да внизу, в кишлаке, квакали лягушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34