— Какая Фазилат?
— Та самая...— Фазилат хотела сказать: «Та самая, несчастная Фазилат», но, не удержав себя, громко зарыдала...
— А, Фазилат...— Он замигал ничего не видящими в темноте глазами, привстал с места.— Что случилось? Опять этот глупец? Скандалист?
Фазилат не ответила. Она боролась с собой, пыталась удержать всхлипы, душившие ее. Опершись руками о стол, Нормурад-ата всем телом подался вперед. Он только теперь увидел за окном женщину, она припала к стволу тополя, обняв его.
— Что случилось? Говорите же в конце концов! Фазилат вытерла концом платка слезы.
— Простите, простите, ради аллаха...— и снова не сдержалась, заплакала.
Домла молча глядел в темноту. В лице его все больше проступала нерешительность, а потом и сострадание.
— А ну, зайдите-ка сюда. Пожалуйста...
Фазилат не знала, куда скрыться от стыда и раскаяния. Уже хотела бежать, но тут открылась дверь, смутно замаячила в чуть освещенном проеме фигура старика.
— Где вы? Фазилатхон! Ну-ка, идите сюда, идите... Прикрывая концом платка губы, пошла за домлой. Старик, натыкаясь на груды книг, провел ее в свой кабинет:
— Сюда, сюда... Пожалуйста...
Фазилат осторожно присела на край стула у самых дверей. Беспорядок в доме, сиротливо-жалкий вид самого домлы снова сжал ей горло.
— Так что же? Опять приходил Хайдар? Фазилат молчала.
Лохматые седые брови старика сошлись на переносице, лицо сделалось сурово-холодным.
— Стоите ночью у меня под окнами, плачете... Говорите, чтобы простил. Если собрались вспоминать прошлое — не надо.
— Да, да, не надо! — горячо подтвердила Фазилат.— Я вас понимаю. Вы не думайте, я не затем пришла, не оправдываться... Сама не знаю, случайно. Захотелось немного пройтись. Вижу — горит свет в окне. Подошла, увидела вас и...
— И не надо...— шепнул домла. Опять неуверенность на миг отняла у него силу.
— Я понимаю, что не надо. И все же... все же я виновата перед вами, перед вашим сыном, навсегда виновата...
Тяжелая черная рука Нормурада Шамурадова сжалась в кулак, он хотел крикнуть: «Хватит, ни к чему все это!» И тут вдруг вспомнились строки из письма старушки: «Сыночек, родненький, не сердись ты на отца. Вернешься живым и здоровым — соединишься с возлюбленной. Лишь бы голова твоя была как камень крепкой». Пальцы домлы сами собой распрямились.
— Ладно, доченька, не надо трогать старую рану, не мучь ни себя, ни меня...
— Я же не хотела трогать...— осторожно стала оправдываться Фазилат.— Видит бог, не хотела. Только вот... Если б вы знали, как все было! Если б знали!
— А я знаю, доченька...
— Нет, не знаете вы, отец! Не знаете! — И такая боль, такая тоска послышались в отчаянном крике женщины, что старик замолчал.
Долго в эту ночь не ложился домла — все слушал путаную, горячую исповедь Фазилат. Вот уж никогда не думал, что придется снова услышать ту горькую и нечистую историю, да еще из уст самой Фазилатхон. Он всегда закрывал уши, не желая знать подробностей. Боялся, что, узнав, еще больше возненавидит виновницу их беды. А вот слушает. Ни разу не перебил, не переспросил ни разу. Сердце ныло, иногда только стискивал зубы, чувствовал, что задыхается от гнева. Но не на эту рано поседевшую женщину с горестным лицом был направлен его гнев. «Будущий сват» — вот кто заставил его мелко дрожать, сжимать кулаки. Откормленный гусак! Она же... Домле захотелось обласкать, погладить поседевшие волосы. Успокоить хотя бы добрым словом...
1
Но опять вспомнил Бурибаева, его козлиный голос. Оцепенев, застыл, уставился куда-то вдаль, сквозь стену. Только губами шевелил.
— Попался бы ты мне под руку... В двадцатом... А ты-то что молчала? Учительница! Простила ему? Почему не поехала сразу в райком?..
- — Так он же...
— «Он же»!.. В обком почему не кинулась? В Ташкент! К ногтю, к ногтю их надо, таких!..— это в нем уже ревел красный конник двадцатых годов.
— Отец... Как кинешься? Кто он и кто я...
Она смотрела на него удивленными, покорными глазами. Такими знакомыми грустными глазами, напоминающими одинокий огонек в ночной степи.
И перед домлой вновь почему-то возникла Гульсара. Отчетливо увидел — сидит на берегу арыка. А он, гневный, переполненный своей великой правдой, грозно сжимает кулаки. Гульсара испуганно и покорно смотрит на него, кротко, без слов валится на кустики базилика...
Домла обхватил голову руками и вдруг тихо затрясся всем телом...
Много слез видела Фазилат. Плакали, бывало, и мужчины в годы войны. Но профессор Нормурад Шамурадов, такой суровый, один вид его приводил в трепет... Плач домлы пугал и хватал за душу. Фазилат вскочила с места, заметалась, хотела подать воды, но домла вдруг очнулся, торопливо провел платком по глазам, сердито кашлянув, хрипло и как-то неуверенно, непонятно заговорил:
— Сколько лет прожили с ней... Сам тоже хорош... Лучше всех... Нет, не мне трогать людские раны...
— Я совсем не хотела трогать. Просто то, что делает ваш племянник, переполнило сердце...
— А что он делает?.. О чем вы говорите?
— Я маленький человек. Хоть и завклубом. Но вот он, Атакузы-ака, зачем призвал сюда этого человека? Величает сватом, превозносит до небес. А нас с дочкой и за людей не считает. Неужели он забыл, как все было?
Домла поглаживал мягкий седой пух на висках и молчал. «О доченька, доченька! Разве только с вами? Со мной, со своим дядей, перестал он считаться... Что делать, доченька, что делать?»
Сегодня утром домла выехал из лесничества с твердым намерением поговорить с Атакузы — спокойно, по душам, как отец с сыном. Теперь для такого разговора появилась дополнительная причина. Они — домла, Прохор и Уразкул — написали письмо в защиту Минг булака. Это произошло, когда удалось успокоить разбушевавшегося Уразкула.
Сначала старики долго спорили: куда адресовать письмо? Прохор предлагал не размениваться на мелочи, направить прямо в Москву. Уразкул спустился чуть пониже, предложил подать жалобу в Ташкент. Домла же объяснил, что начинать полагается с низшей инстанции, уговорил их сначала обратиться в райком. И письмо сочинил так, чтобы не очень больно задело Атакузы.
В сущности, письмо было не очень уж плохим для Атакузы. Они ратовали лишь за то, чтобы сохранить это чудо природы, Минг булак, и с этой целью рекомендовали перенести строительство животноводческого комплекса чуть подальше. Даже указали подходящее место. И все-таки домла чувствовал себя так, будто занес над головой близкого человека камчу. А все потому, что знал: вряд ли Атакузы правильно поймет его поступок. Оттого и хотел поговорить поскорее с племянником. Отослали письмо, и домла помрачнел, места себе не находил. Все три дня, что жил у Прохора, промучился, а сегодня утром попросил отвезти его в кишлак. Прощание с Уразкулом вышло натянутым, и домла твердо решил вернуть его сыну дом. Ехали на мотоцикле Прохора. По дороге попросил свернуть в степь. Если решил поговорить, думал домла, то надо говорить, имея полное представление обо всех делах Атакузы. И правильно поступил. Стало ясно, Атакузы замыслил в степи грандиозное дело. И городок строился продуманно — удобный будет для жизни и красивый. И поля толково распланировал, обсадил деревьями против степных ветров. Хлопок уже начинал цвести... И перед Прозором не стыдно. Как бы ни ошибался племянник, а если глаза есть, смотри: работать этот раис умеет, мыслит широко! Одно все же огорчило домлу: дренажи строили не закрытые, уже проверенные жизнью, а прокладывали по старинке открытые канавы. Видно, экономили средства. И вот уже они во многих местах засыпаны песком, засолились. Правда, на полях у Атакузы белесые пятна выступили не везде. Зато в соседних совхозах земля местами совсем белая, будто припорошена легким снегом. Было очевидно, воды недостает, и берут для полива сильно засоленные воды из коллекторов. Надо бы приехать сюда вместе с Хайдаром, подумал домла, посмотрели бы вместе на эти поля, поговорили бы. Может, и отойдет у парня душа. В конце концов, не враги же они.
И так захотелось домле поскорее, не откладывая, поговорить с Атакузы, развеять все недоразумения, что еще по дороге решил: «Поеду прямо к нему домой». Но у двора племянника стояли машины,— видно, принимал гостей. Пришлось отложить разговор. Прохор подвез домлу к его дому, тут же простился и укатил, тарахтя прогоревшим глушителем мотоцикла. Потирая затекшие ноги, домла двинулся к калитке. Рядом, во дворе племянника, дружно, раскатисто захохотали. Ворота распахнулись, и оттуда вывалилась во главе с хозяином оживленная толпа гостей. Люди солидные, представительные, гладкие, лоснящиеся лица выражали довольство, губы блестели от плова. Атакузы вел под руку Джамала Бурибаева.
Нормурад-ата заторопился открыть калитку и никак не мог попасть ключом в замок. Ушей достиг дребезжащий, будто визг немазаных колес, смех Бурибаева:
— Такой грех не возьму на душу! Кхе-хе-хе! Буду, конечно, буду на свадьбе, раис!
— Вместе с супругой, Джамал Бурибаевич, обязательно! — гремел Атакузы.— А всякие суды-пересуды побоку, дорогой сват. Жизнь ведь! А в жизни чего только не бывает. Я дам телеграмму домле Мирабидову. Приезжайте вместе.
— Благодарю, Атакузы-ака, благодарю. Ну, будьте здоровы!
— Нет, нет, я провожу вас до города. Вовсе не потому, что вы начальник управления. Свата поеду провожать. Ха-ха-ха!..
Домла вдруг ощутил — как он устал! Еле доплелся до своей комнаты, бросился на диван...
Так было днем. А теперь вот — ночная гостья. Племянник и впрямь крутится вокруг этого Бурибаева, а тут еще Хайдар скандал устроил. Несчастная женщина!.. Домла грустно склонил голову, сказал:
— Да, да, я понимаю вас, доченька!
— Сват не считается с нами, и сын берет пример с отца. Вы сами видели, как будущий мой зять ведет себя, как унижает мою дочь,— жаловалась Фазилат.
Старик молчал. Пришло на память все, что слышал в последнее время про Атакузы Сам того не замечая, грустно качал головой: жалоба этой женщины и разговоры о ловкости и тяжелом характере раиса — одного корня ростки...
«Что же происходит с Атакузы, в самом деле? Когда, где растерял он простые человеческие чувства? Когда успел стать таким черствым, бессердечным?»
Фазилат, видно, по-своему поняла молчание домлы, заговорила с неожиданной твердостью, гордо:
— Не подумайте чего плохого про мою дочь! Она не против свадьбы. Просто... больно ей, больно...
«Напугал племянник беднягу. Сильно напугал! Зачем, с какой целью этот глупец старается нагнать страх на всех?»
Поглаживая пушистые завитки над ухом, Нормурад-ата встал.
— Что я могу обещать вам, доченька... Единственное, что в моих силах,— сказать про все Атакузы. И я скажу. Не бойтесь, от себя, своими словами скажу.
Фазилат тоже поднялась. Набрасывая на плечи кисейный платок, склонила голову:
— Спасибо вам за доброе слово. Хоть на душе полегчало... Домла проводил нежданную гостью до ворот. Рассвет был близок.
В кустах, в травах, в щелях стен — повсюду, как в степи, стрекотали сверчки. В арыках квакали лягушки, издалека доносился мирный шум воды, стекающей по мельничному желобу. Все вокруг погрузилось в грустную, трепетно-чуткую тишину. Человека еще не было слышно, и казалось, вся природа, от листьев деревьев и до густо рассыпанных по небу ярких белых звезд, бережно хранит эту светлую тишь... Лечит душу такая тишина, грустное мерцание звезд, запах цветов, прелых яблок, базилика и даже рев ослов не мешает, не тревожит покой. И сердце Нормурада-ата забилось ровнее. Природа будто бережной рукой осторожно огладила его, усмирила...
Домла медленно вернулся во двор, хотел было прилечь на сури под яблоней, и вдруг мир нарушился. За дувалом раздались быстрые беспорядочные шаги, с хрустом сломалась ветка и дробно застучали падающие на землю яблоки. Сквозь этот стук домла услышал женский голос:
— О аллах, сынок мой ненаглядный, что с тобой? Домла застыл — узнал голос Алии.
595
— Что же это с тобой случилось? Откройся родной матери! Ответил пьяный, надрывный вопль Хайдара:
— Не мучьте меня, мам! Ничего вы не знаете! Не знаете, и все!
— Да знаю я, знаю! Оставь ты лучше эту девушку! Бог с ней, с ее красотой! Другую найдешь! Смотри же, совсем измотался, жеребеночек мой!
— Нет, мама! Лучше мне умереть, не могу так жить! К черту все!..
— Что ты говоришь, сыночек, родной мой! Встань скорей, встань! Пойдем! Сердце кровью обливается. Пойдем, поспи, поспи, мой жеребеночек...
Хайдар грубо выругался, застонал. Алия умолкла, упрашивала его, шептала о чем-то... Наконец сын сдался — шаги затихли.
Домла долго стоял, держась за ручку двери. Покоя на душе опять не было, снова все перемешалось, перепуталось.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Алия с трудом успокоила Хайдара, уговорила — заснул наконец. Теперь лежала с открытыми глазами, сон не шел к ней. Когда последний раз плакал ее сын? Грудным младенцем? Плакал и позднее, мальчиком. Не часто, но бывало такое, расплачется от обиды, от мальчишечьего горя. И вот мужчиной стал — и снова плачет. Сын, который давно уже отмахивается даже от поцелуя матери. А как тяжело матери смотреть на муки взрослого дитяти, особенно если не знает, отчего они. Конечно, пришел он сегодня навеселе. Толком ничего не рассказывает. Но чует сердце: нависла над головой сына беда. Да и не только сына — над всей семьей маячит недоброе. Ссора на защите, неожиданная смерть бедной старушки, нелады между Хайдаром и будущей невесткой, мелочные, но пугающие душу пересуды о муже. Одно к одному...
Раньше в их семье все было проще. Начнет что беспокоить, Алия тут же поделится с мужем, и муж со вниманием прислушивался к ее словам. Сразу после института она пошла учительницей в школу. Директором там был Атакузы. Самый молодой в районе и самый деловитый директор — такая о нем шла слава. И как легко всем работалось с ним! Что бы он ни делал: вел ли в классе урок, хлопотал ли вокруг новых школьных построек, расширял ли школьный сад,— за все принимался весело, работал от всей души. Сам таскал кирпич, месил глину, рыл землю, и, конечно, никто не мог уже стоять в стороне — сообща брались за дело. Любили и уважали директора за открытый нрав И потом, когда избрали председателем, остался таким же. За дело взялся горячо, по неделям, а то и месяцам не показывался дома — пропадал в горах, на пастбищах, ночевал где придется. Домой приезжал обросший, кожа да кости, лицо черное, как чугун. Зато какой ласковый, озорной, веселый; не было человека счастливей, чем он. Играл, дурачился с детьми, сам, как ребенок, смеялся и проказничал. А ночью проснется, бывало, разбудит Алию и до рассвета все рассказывает, рассказывает о своих делах. И никаких тайн, никаких секретов от нее. А то и так случалось: заявится среди ночи и с порога:
— Поднимайся, Алия! Надо съездить тут к одним.
— В такой поздний час? Кто же это нас ждет не дождется?
. — Понимаешь, какое дело... Есть один парень, поливальщиком работает. Обидел я его! Поедем, извинения попросим...
— Вы, значит, обижаете, а извиняться — я?..
— Не ты, я сам повинюсь перед ним. Просто парень недавно женился, посидим вместе семьями, поговорим, смотришь — и отойдет у него от сердца. Что у тебя там есть? Винцо найдется? Ну и прекрасно. Захватывай все, и поехали!
В дом обиженного Алия входила первой. Заговаривала с хозяйкой. Но и Атакузы не стоял за углом, не боялся, что унизит себя извинением. А потом такой затевался искренний да задушевный разговор! Известно ведь — повинную голову меч не сечет. И расставались закадычными друзьями...
Бывало, идут Алия и Атакузы по кишлаку, а старики глаза утирают, говорят им вслед: «Пусть будут здоровы на наше счастье!»
Радость ли, беда у кого в кишлаке, Атакузы всегда там, первый. Не только веселье — умел разделить и горе. Случись где траур — Атакузы опоясывался по-старинному зеленым расшитым кушаком — белбагом, стоял у ворот покойного вместе с близкими и конечно же помогал всем, чем можно. Сколько раз Алия слышала, как говорили односельчане: «Дай бог, чтобы остался таким, не сглазили бы!» Алия на такие слова улыбалась, а глаза влажнели. Ночами, просыпаясь, целовала усталое, черное лицо мужа. Все-таки что-то таилось в нем незнакомое. Гладила жесткие, рано начавшие седеть волосы, задумывалась, просила у неба: «Пусть сбудутся слова людей, лишь бы не сглазили его!» Да вот не сберегла, сглазили.
Кажется, перемена началась, когда стал раисом укрупненного хозяйства Первый колхоз поднял и поставил, и к нему тут же присоединили второй — маломощный. Как вспоминает теперь Алия, именно тогда выступили в муже новые черты, которых она не знала раньше. Взгляд сделался орлино-суровым, и походка изменилась: начал ставить ноги твердо, упруго. Года два спустя прибавили еще и третий колхоз. В руках Атакузы оказалось огромное хозяйство. Пять с лишним тысяч человек жило теперь в кишлаке. Помнится, в том же году, осенью было дело, Атакузы пригнал машины с кирпичом и цементом, созвал людей крушить старую крепость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Та самая...— Фазилат хотела сказать: «Та самая, несчастная Фазилат», но, не удержав себя, громко зарыдала...
— А, Фазилат...— Он замигал ничего не видящими в темноте глазами, привстал с места.— Что случилось? Опять этот глупец? Скандалист?
Фазилат не ответила. Она боролась с собой, пыталась удержать всхлипы, душившие ее. Опершись руками о стол, Нормурад-ата всем телом подался вперед. Он только теперь увидел за окном женщину, она припала к стволу тополя, обняв его.
— Что случилось? Говорите же в конце концов! Фазилат вытерла концом платка слезы.
— Простите, простите, ради аллаха...— и снова не сдержалась, заплакала.
Домла молча глядел в темноту. В лице его все больше проступала нерешительность, а потом и сострадание.
— А ну, зайдите-ка сюда. Пожалуйста...
Фазилат не знала, куда скрыться от стыда и раскаяния. Уже хотела бежать, но тут открылась дверь, смутно замаячила в чуть освещенном проеме фигура старика.
— Где вы? Фазилатхон! Ну-ка, идите сюда, идите... Прикрывая концом платка губы, пошла за домлой. Старик, натыкаясь на груды книг, провел ее в свой кабинет:
— Сюда, сюда... Пожалуйста...
Фазилат осторожно присела на край стула у самых дверей. Беспорядок в доме, сиротливо-жалкий вид самого домлы снова сжал ей горло.
— Так что же? Опять приходил Хайдар? Фазилат молчала.
Лохматые седые брови старика сошлись на переносице, лицо сделалось сурово-холодным.
— Стоите ночью у меня под окнами, плачете... Говорите, чтобы простил. Если собрались вспоминать прошлое — не надо.
— Да, да, не надо! — горячо подтвердила Фазилат.— Я вас понимаю. Вы не думайте, я не затем пришла, не оправдываться... Сама не знаю, случайно. Захотелось немного пройтись. Вижу — горит свет в окне. Подошла, увидела вас и...
— И не надо...— шепнул домла. Опять неуверенность на миг отняла у него силу.
— Я понимаю, что не надо. И все же... все же я виновата перед вами, перед вашим сыном, навсегда виновата...
Тяжелая черная рука Нормурада Шамурадова сжалась в кулак, он хотел крикнуть: «Хватит, ни к чему все это!» И тут вдруг вспомнились строки из письма старушки: «Сыночек, родненький, не сердись ты на отца. Вернешься живым и здоровым — соединишься с возлюбленной. Лишь бы голова твоя была как камень крепкой». Пальцы домлы сами собой распрямились.
— Ладно, доченька, не надо трогать старую рану, не мучь ни себя, ни меня...
— Я же не хотела трогать...— осторожно стала оправдываться Фазилат.— Видит бог, не хотела. Только вот... Если б вы знали, как все было! Если б знали!
— А я знаю, доченька...
— Нет, не знаете вы, отец! Не знаете! — И такая боль, такая тоска послышались в отчаянном крике женщины, что старик замолчал.
Долго в эту ночь не ложился домла — все слушал путаную, горячую исповедь Фазилат. Вот уж никогда не думал, что придется снова услышать ту горькую и нечистую историю, да еще из уст самой Фазилатхон. Он всегда закрывал уши, не желая знать подробностей. Боялся, что, узнав, еще больше возненавидит виновницу их беды. А вот слушает. Ни разу не перебил, не переспросил ни разу. Сердце ныло, иногда только стискивал зубы, чувствовал, что задыхается от гнева. Но не на эту рано поседевшую женщину с горестным лицом был направлен его гнев. «Будущий сват» — вот кто заставил его мелко дрожать, сжимать кулаки. Откормленный гусак! Она же... Домле захотелось обласкать, погладить поседевшие волосы. Успокоить хотя бы добрым словом...
1
Но опять вспомнил Бурибаева, его козлиный голос. Оцепенев, застыл, уставился куда-то вдаль, сквозь стену. Только губами шевелил.
— Попался бы ты мне под руку... В двадцатом... А ты-то что молчала? Учительница! Простила ему? Почему не поехала сразу в райком?..
- — Так он же...
— «Он же»!.. В обком почему не кинулась? В Ташкент! К ногтю, к ногтю их надо, таких!..— это в нем уже ревел красный конник двадцатых годов.
— Отец... Как кинешься? Кто он и кто я...
Она смотрела на него удивленными, покорными глазами. Такими знакомыми грустными глазами, напоминающими одинокий огонек в ночной степи.
И перед домлой вновь почему-то возникла Гульсара. Отчетливо увидел — сидит на берегу арыка. А он, гневный, переполненный своей великой правдой, грозно сжимает кулаки. Гульсара испуганно и покорно смотрит на него, кротко, без слов валится на кустики базилика...
Домла обхватил голову руками и вдруг тихо затрясся всем телом...
Много слез видела Фазилат. Плакали, бывало, и мужчины в годы войны. Но профессор Нормурад Шамурадов, такой суровый, один вид его приводил в трепет... Плач домлы пугал и хватал за душу. Фазилат вскочила с места, заметалась, хотела подать воды, но домла вдруг очнулся, торопливо провел платком по глазам, сердито кашлянув, хрипло и как-то неуверенно, непонятно заговорил:
— Сколько лет прожили с ней... Сам тоже хорош... Лучше всех... Нет, не мне трогать людские раны...
— Я совсем не хотела трогать. Просто то, что делает ваш племянник, переполнило сердце...
— А что он делает?.. О чем вы говорите?
— Я маленький человек. Хоть и завклубом. Но вот он, Атакузы-ака, зачем призвал сюда этого человека? Величает сватом, превозносит до небес. А нас с дочкой и за людей не считает. Неужели он забыл, как все было?
Домла поглаживал мягкий седой пух на висках и молчал. «О доченька, доченька! Разве только с вами? Со мной, со своим дядей, перестал он считаться... Что делать, доченька, что делать?»
Сегодня утром домла выехал из лесничества с твердым намерением поговорить с Атакузы — спокойно, по душам, как отец с сыном. Теперь для такого разговора появилась дополнительная причина. Они — домла, Прохор и Уразкул — написали письмо в защиту Минг булака. Это произошло, когда удалось успокоить разбушевавшегося Уразкула.
Сначала старики долго спорили: куда адресовать письмо? Прохор предлагал не размениваться на мелочи, направить прямо в Москву. Уразкул спустился чуть пониже, предложил подать жалобу в Ташкент. Домла же объяснил, что начинать полагается с низшей инстанции, уговорил их сначала обратиться в райком. И письмо сочинил так, чтобы не очень больно задело Атакузы.
В сущности, письмо было не очень уж плохим для Атакузы. Они ратовали лишь за то, чтобы сохранить это чудо природы, Минг булак, и с этой целью рекомендовали перенести строительство животноводческого комплекса чуть подальше. Даже указали подходящее место. И все-таки домла чувствовал себя так, будто занес над головой близкого человека камчу. А все потому, что знал: вряд ли Атакузы правильно поймет его поступок. Оттого и хотел поговорить поскорее с племянником. Отослали письмо, и домла помрачнел, места себе не находил. Все три дня, что жил у Прохора, промучился, а сегодня утром попросил отвезти его в кишлак. Прощание с Уразкулом вышло натянутым, и домла твердо решил вернуть его сыну дом. Ехали на мотоцикле Прохора. По дороге попросил свернуть в степь. Если решил поговорить, думал домла, то надо говорить, имея полное представление обо всех делах Атакузы. И правильно поступил. Стало ясно, Атакузы замыслил в степи грандиозное дело. И городок строился продуманно — удобный будет для жизни и красивый. И поля толково распланировал, обсадил деревьями против степных ветров. Хлопок уже начинал цвести... И перед Прозором не стыдно. Как бы ни ошибался племянник, а если глаза есть, смотри: работать этот раис умеет, мыслит широко! Одно все же огорчило домлу: дренажи строили не закрытые, уже проверенные жизнью, а прокладывали по старинке открытые канавы. Видно, экономили средства. И вот уже они во многих местах засыпаны песком, засолились. Правда, на полях у Атакузы белесые пятна выступили не везде. Зато в соседних совхозах земля местами совсем белая, будто припорошена легким снегом. Было очевидно, воды недостает, и берут для полива сильно засоленные воды из коллекторов. Надо бы приехать сюда вместе с Хайдаром, подумал домла, посмотрели бы вместе на эти поля, поговорили бы. Может, и отойдет у парня душа. В конце концов, не враги же они.
И так захотелось домле поскорее, не откладывая, поговорить с Атакузы, развеять все недоразумения, что еще по дороге решил: «Поеду прямо к нему домой». Но у двора племянника стояли машины,— видно, принимал гостей. Пришлось отложить разговор. Прохор подвез домлу к его дому, тут же простился и укатил, тарахтя прогоревшим глушителем мотоцикла. Потирая затекшие ноги, домла двинулся к калитке. Рядом, во дворе племянника, дружно, раскатисто захохотали. Ворота распахнулись, и оттуда вывалилась во главе с хозяином оживленная толпа гостей. Люди солидные, представительные, гладкие, лоснящиеся лица выражали довольство, губы блестели от плова. Атакузы вел под руку Джамала Бурибаева.
Нормурад-ата заторопился открыть калитку и никак не мог попасть ключом в замок. Ушей достиг дребезжащий, будто визг немазаных колес, смех Бурибаева:
— Такой грех не возьму на душу! Кхе-хе-хе! Буду, конечно, буду на свадьбе, раис!
— Вместе с супругой, Джамал Бурибаевич, обязательно! — гремел Атакузы.— А всякие суды-пересуды побоку, дорогой сват. Жизнь ведь! А в жизни чего только не бывает. Я дам телеграмму домле Мирабидову. Приезжайте вместе.
— Благодарю, Атакузы-ака, благодарю. Ну, будьте здоровы!
— Нет, нет, я провожу вас до города. Вовсе не потому, что вы начальник управления. Свата поеду провожать. Ха-ха-ха!..
Домла вдруг ощутил — как он устал! Еле доплелся до своей комнаты, бросился на диван...
Так было днем. А теперь вот — ночная гостья. Племянник и впрямь крутится вокруг этого Бурибаева, а тут еще Хайдар скандал устроил. Несчастная женщина!.. Домла грустно склонил голову, сказал:
— Да, да, я понимаю вас, доченька!
— Сват не считается с нами, и сын берет пример с отца. Вы сами видели, как будущий мой зять ведет себя, как унижает мою дочь,— жаловалась Фазилат.
Старик молчал. Пришло на память все, что слышал в последнее время про Атакузы Сам того не замечая, грустно качал головой: жалоба этой женщины и разговоры о ловкости и тяжелом характере раиса — одного корня ростки...
«Что же происходит с Атакузы, в самом деле? Когда, где растерял он простые человеческие чувства? Когда успел стать таким черствым, бессердечным?»
Фазилат, видно, по-своему поняла молчание домлы, заговорила с неожиданной твердостью, гордо:
— Не подумайте чего плохого про мою дочь! Она не против свадьбы. Просто... больно ей, больно...
«Напугал племянник беднягу. Сильно напугал! Зачем, с какой целью этот глупец старается нагнать страх на всех?»
Поглаживая пушистые завитки над ухом, Нормурад-ата встал.
— Что я могу обещать вам, доченька... Единственное, что в моих силах,— сказать про все Атакузы. И я скажу. Не бойтесь, от себя, своими словами скажу.
Фазилат тоже поднялась. Набрасывая на плечи кисейный платок, склонила голову:
— Спасибо вам за доброе слово. Хоть на душе полегчало... Домла проводил нежданную гостью до ворот. Рассвет был близок.
В кустах, в травах, в щелях стен — повсюду, как в степи, стрекотали сверчки. В арыках квакали лягушки, издалека доносился мирный шум воды, стекающей по мельничному желобу. Все вокруг погрузилось в грустную, трепетно-чуткую тишину. Человека еще не было слышно, и казалось, вся природа, от листьев деревьев и до густо рассыпанных по небу ярких белых звезд, бережно хранит эту светлую тишь... Лечит душу такая тишина, грустное мерцание звезд, запах цветов, прелых яблок, базилика и даже рев ослов не мешает, не тревожит покой. И сердце Нормурада-ата забилось ровнее. Природа будто бережной рукой осторожно огладила его, усмирила...
Домла медленно вернулся во двор, хотел было прилечь на сури под яблоней, и вдруг мир нарушился. За дувалом раздались быстрые беспорядочные шаги, с хрустом сломалась ветка и дробно застучали падающие на землю яблоки. Сквозь этот стук домла услышал женский голос:
— О аллах, сынок мой ненаглядный, что с тобой? Домла застыл — узнал голос Алии.
595
— Что же это с тобой случилось? Откройся родной матери! Ответил пьяный, надрывный вопль Хайдара:
— Не мучьте меня, мам! Ничего вы не знаете! Не знаете, и все!
— Да знаю я, знаю! Оставь ты лучше эту девушку! Бог с ней, с ее красотой! Другую найдешь! Смотри же, совсем измотался, жеребеночек мой!
— Нет, мама! Лучше мне умереть, не могу так жить! К черту все!..
— Что ты говоришь, сыночек, родной мой! Встань скорей, встань! Пойдем! Сердце кровью обливается. Пойдем, поспи, поспи, мой жеребеночек...
Хайдар грубо выругался, застонал. Алия умолкла, упрашивала его, шептала о чем-то... Наконец сын сдался — шаги затихли.
Домла долго стоял, держась за ручку двери. Покоя на душе опять не было, снова все перемешалось, перепуталось.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Алия с трудом успокоила Хайдара, уговорила — заснул наконец. Теперь лежала с открытыми глазами, сон не шел к ней. Когда последний раз плакал ее сын? Грудным младенцем? Плакал и позднее, мальчиком. Не часто, но бывало такое, расплачется от обиды, от мальчишечьего горя. И вот мужчиной стал — и снова плачет. Сын, который давно уже отмахивается даже от поцелуя матери. А как тяжело матери смотреть на муки взрослого дитяти, особенно если не знает, отчего они. Конечно, пришел он сегодня навеселе. Толком ничего не рассказывает. Но чует сердце: нависла над головой сына беда. Да и не только сына — над всей семьей маячит недоброе. Ссора на защите, неожиданная смерть бедной старушки, нелады между Хайдаром и будущей невесткой, мелочные, но пугающие душу пересуды о муже. Одно к одному...
Раньше в их семье все было проще. Начнет что беспокоить, Алия тут же поделится с мужем, и муж со вниманием прислушивался к ее словам. Сразу после института она пошла учительницей в школу. Директором там был Атакузы. Самый молодой в районе и самый деловитый директор — такая о нем шла слава. И как легко всем работалось с ним! Что бы он ни делал: вел ли в классе урок, хлопотал ли вокруг новых школьных построек, расширял ли школьный сад,— за все принимался весело, работал от всей души. Сам таскал кирпич, месил глину, рыл землю, и, конечно, никто не мог уже стоять в стороне — сообща брались за дело. Любили и уважали директора за открытый нрав И потом, когда избрали председателем, остался таким же. За дело взялся горячо, по неделям, а то и месяцам не показывался дома — пропадал в горах, на пастбищах, ночевал где придется. Домой приезжал обросший, кожа да кости, лицо черное, как чугун. Зато какой ласковый, озорной, веселый; не было человека счастливей, чем он. Играл, дурачился с детьми, сам, как ребенок, смеялся и проказничал. А ночью проснется, бывало, разбудит Алию и до рассвета все рассказывает, рассказывает о своих делах. И никаких тайн, никаких секретов от нее. А то и так случалось: заявится среди ночи и с порога:
— Поднимайся, Алия! Надо съездить тут к одним.
— В такой поздний час? Кто же это нас ждет не дождется?
. — Понимаешь, какое дело... Есть один парень, поливальщиком работает. Обидел я его! Поедем, извинения попросим...
— Вы, значит, обижаете, а извиняться — я?..
— Не ты, я сам повинюсь перед ним. Просто парень недавно женился, посидим вместе семьями, поговорим, смотришь — и отойдет у него от сердца. Что у тебя там есть? Винцо найдется? Ну и прекрасно. Захватывай все, и поехали!
В дом обиженного Алия входила первой. Заговаривала с хозяйкой. Но и Атакузы не стоял за углом, не боялся, что унизит себя извинением. А потом такой затевался искренний да задушевный разговор! Известно ведь — повинную голову меч не сечет. И расставались закадычными друзьями...
Бывало, идут Алия и Атакузы по кишлаку, а старики глаза утирают, говорят им вслед: «Пусть будут здоровы на наше счастье!»
Радость ли, беда у кого в кишлаке, Атакузы всегда там, первый. Не только веселье — умел разделить и горе. Случись где траур — Атакузы опоясывался по-старинному зеленым расшитым кушаком — белбагом, стоял у ворот покойного вместе с близкими и конечно же помогал всем, чем можно. Сколько раз Алия слышала, как говорили односельчане: «Дай бог, чтобы остался таким, не сглазили бы!» Алия на такие слова улыбалась, а глаза влажнели. Ночами, просыпаясь, целовала усталое, черное лицо мужа. Все-таки что-то таилось в нем незнакомое. Гладила жесткие, рано начавшие седеть волосы, задумывалась, просила у неба: «Пусть сбудутся слова людей, лишь бы не сглазили его!» Да вот не сберегла, сглазили.
Кажется, перемена началась, когда стал раисом укрупненного хозяйства Первый колхоз поднял и поставил, и к нему тут же присоединили второй — маломощный. Как вспоминает теперь Алия, именно тогда выступили в муже новые черты, которых она не знала раньше. Взгляд сделался орлино-суровым, и походка изменилась: начал ставить ноги твердо, упруго. Года два спустя прибавили еще и третий колхоз. В руках Атакузы оказалось огромное хозяйство. Пять с лишним тысяч человек жило теперь в кишлаке. Помнится, в том же году, осенью было дело, Атакузы пригнал машины с кирпичом и цементом, созвал людей крушить старую крепость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34