Молчаливый свидетель этого спора, молодой долговязый кадет в форме, с высоким твердым воротничком мундира, словно замер, почувствовав себя в том мире, который до сих пор был ему недоступен.
Когда Кюи и Мусоргский отошли от рояля, хозяин комнаты вспомнил наконец о своих посетителях:
– Извините, мы тут отвлеклись. Может, это и небезынтересно для вас. – Он обратился к кадету: – Ну, а теперь послушаем вас.
Корсаков, робея, подошел к роялю. Воротник врезался в шею, никогда еще ему не было так неудобно, как теперь. И рукава мундира тоже мешали ему. Однако он начал показывать то, что принес с собой. Сохраняя полную неподвижность лица, он сыграл и скерцо, и ноктюрн, и даже начало симфонии.
Балакирев нетерпеливо потирал руки, посматривая в сторону своих друзей. В глазах его был блеск необыкновенный. Он вставал, садился, клал ногу на ногу, как будто усаживаясь надолго, затем вскакивал.
Когда юноша кончил играть, Балакирев обратился к его педагогу:
– Вы, господин Канилле, не обманули наших ожиданий. У вашего ученика есть дар к сочинительству несомненный. – Он обратился к Мусоргскому: – Модест, а вам как это показалось?
– Мне очень нравится, – ответил тот.
Кюи кивнул тоже.
Когда глаза Мусоргского встретились с глазами юноши, сидевшего за роялем, он прочитал в них что-то родственное: словно узнал самого себя – такого, каким был недавно.
Балакирев обратился к Римскому-Корсакову.
– Так вам надо бывать у нас. Мы тут собираемся, играем, спорим, советы даем друг другу.
– Ну уж, друг другу! – заметил Мусоргский насмешливо.
– Они находят, будто я строг, но это неверно: я просто справедлив.
Полагая, что это уже личный их разговор, Канилле поднялся с места:
– Я рад, господин Балакирев, что мои усилия не пропали напрасно. Позвольте надеяться, что в вашем кружке мой ученик найдет поддержку и добрый совет.
Он посмотрел на Римского-Корсакова, как бы приглашая последовать за ним, но Балакирев торопливо произнес:
– Нет, пускай останется. Ему полезно послушать. Вам время позволяет побыть тут еще?
Корсаков, счастливый, сказал:
– Да.
После того как Канилле ушел, все почему-то замолчали. Корсаков, моргая, смотрел на Балакирева и не решался первый заговорить. Мусоргский, подперев лицо рукой, о чем-то думал. Кюи тихонько насвистывал, глядя на свою партитуру.
– Как там у вас вторая тема? – спросил Балакирев и, не дожидаясь, чтобы автор напомнил, стал наигрывать тему из корсаковской симфонии.
Он сыграл ее совершенно точно, ничего не изменив в гармонических последованиях. Потом заметил:
– В разработке вы слабы. Надо было вот как начать. – И он показал. – А вообще именно симфонию и нужно писать. Тут и тени итальянщины нет, вся она в русской манере, вспоена русской мелодией. И обороты речи простые, естественные. Обязательно продолжайте работу. Новые куски приносите сюда. Мы как работаем? Смотрим каждый отрывок и, если что не нравится, говорим без стеснения. Вот у Цезаря Антоновича, – он кивнул на Кюи, – есть в «Кавказском пленнике» такое место… – Балакирев сыграл это место, а потом объяснил: – В первоначальном виде оно выглядело так… – Он снова показал. – Потом автор переделал, и получилось вот что… Но и это было нехорошо, потому что тема звучала тускло. Когда мы этак сцепились с ним и поспорили, он принес то, что есть теперь.
Кюи, изобразив испуг на лице, сказал шутливо:
– Не делайте из меня предмет для разбора, Милий! Лучше возьмите Модеста.
Балакирев вернулся к симфонии Римского-Корсакова не сразу. Но, вернувшись, стал отвергать то одно, то другое, предлагал разные замены, исправлял голосоведение.
Автор ловил каждое его слово. Он уже почти благоговел перед ним. И особенно возросло его восхищение, когда речь снова зашла о работах Мусоргского и Кюи. В этом сообществе, как ни высок был авторитет Балакирева, ощущался дух товарищества и дружбы. Как ни морщился Кюи, когда дело дошло до него, он согласился с соображениями Балакирева. И Мусоргский согласился, когда тот стал предлагать разные исправления к «Царю Эдипу».
– Работа адова предстоит, если вас послушать, – проворчал он. – Да ладно, переделаю.
– А зачем вы такие глупости написали?
– Сам теперь вижу…
Может, глава кружка был сегодня придирчивее обычного, желая приучить юношу к своим требованиям, но обаяние его было так велико, что Римский-Корсаков поддался ему с первой же встречи.
Он возвращался в корпус, не помня себя от счастья. Ветер еще сильнее дул теперь прямо в лицо, но молодой композитор не чувствовал его резких порывов. Лицо у него горело, ему было жарко. Он думал о том, что с сегодняшнего дня жизнь его получила новое направление.
XVII
Балакирев мог бить доволен: люди, составившие его кружок, обещали многое. Пускай один из них инженер, другой – бывший гвардеец, третий – моряк, четвертый – химик, пускай уже поползли насмешливые слухи об этой, как ее называли, солдатско-матросско-химической группе: при всей ее разношерстности, она объединена была чем-то общим. Они вступили в нее, обладая разными вкусами: кто преклонялся перед Мендельсоном, кто выше всех ставил творчество Рубинштейна, а кому Россини казался вершиной искусства; один немного знал раннего Бетховена, но почти не слышал его поздних, самых зрелых творений; другой впервые услышал тут имя Шумана; третьему было совсем незнакомо имя Листа. Балакирев объединил их всех. Он сумел оторвать их от того, что прежде им нравилось, и заставил полюбить то, что ему казалось самым передовым и прекрасным в искусстве. Сила его убежденности была такова, что молодые музыканты доверились ему вполне и пошли за ним.
Время было такое, что заниматься композиторством в одиночку было нельзя. Следовало заявить о себе не каждому в отдельности, а сообща, и не только сочинениями, но и требованиями, претензиями, взглядами. Время наступало бурное: в стране ждали преобразований – одни со страхом, другие с надеждой. Россия после Крымской кампании, растеряв то, что должна была увековечить палочная дисциплина Николая Первого, оказалась на распутье.
Немало находилось оптимистов, которые любое скромное послабление, шедшее от правительства, готовы были принять за нечто очень важное. Вот впервые за много лет опять появилось имя Белинского, находившееся до сих пор под запретом. Чернышевский, печатая свою работу о гоголевском периоде в русской литературе, принужден был говорить об одном человеке, без которого понимание того периода невозможно, о человеке, повлиявшем на литературу тех лет сильнее всего. Не имея возможности назвать его, он писал «один критик». Но таким критиком мог быть только Белинский, и потому цензура потребовала замены «одного критика» на «одну критику». Выходило, однако же, что именно эта критика и сыграла решающую роль в оценке гоголевского периода нашей литературы.
И вот имя Белинского вдруг позволили упоминать! Сочинения его перестали быть запретными для читателей! Это ли не перемены?
Да что там Белинский! Пушкин был под запретом, и его сочинения долгие годы не издавались. И вот они наконец появились вновь. Разве это не являлось знамением времени и не рождало надежд?
Однако были вопросы куда более важные: как ни волновали русское общество судьбы литературы, судьба крестьянства задевала всего больнее и чувствительнее.
Об освобождении крестьян толковали повсюду, его ждали и в столице и в глухих медвежьих углах. Иные помещики уже считали себя разоренными и вопили о том, что правительство хочет пустить по миру их детей. Другие соображали, как бы надуть мужика и при освобождении сохранить всю землю.
Немногие были в те бурные годы так дальновидны, чтобы понять, что реформа, идущая от правительства, будет нищенской, куцей и, освобождая от рабства формально, не подрубит его материальных корней.
Тем временем купечество, ставшее на ноги, занялось новым доходным делом – строительством железных дорог. Их прокладывали на юг, на восток, на запад. Возникали новые районы, где благодаря железным дорогам можно было строить фабрики и заводы. Подряды на постройку министерство предоставляло с торгов. На этой почве разыгралась спекуляция и пошли в ход подкупы; денег на взятки не жалели, зато, получив подряд, строили дороги из рук вон плохо, обманывая государство. Снова шли в ход взятки, чтобы комиссии, принимавшие дороги, отнеслись снисходительно ко всем упущениям.
Страна нуждалась в дешевых рабочих руках, этого требовали интересы предпринимателей. Следовательно, освобождение крестьян должно было быть таким, чтобы нужда и голод погнали свободных крестьян на заработки.
Так выглядела Россия накануне реформ, Россия, скованная по рукам и ногам путами самодержавия, но познавшая героизм народа в дни Севастополя и Крымской кампании. Для лучших людей ее звучал «Колокол» Герцена, проникавший из-за границы нелегально. В Петербурге Чернышевский и Добролюбов доносили до читателей правду.
В балакиревском кружке их сочинениями зачитывались. Стасов, Балакирев и их друзья именно в Чернышевском и Добролюбове видели истинных выразителей дум и требований народа.
Не только о том, кто выше, Берлиоз или Вагнер, Шуман или Шопен, шла речь в кружке, но и о том, что такое идеалы художника и в чем долг его перед обществом. Музыку надо было спустить с ее недосягаемо высокого пьедестала и приблизить к реальной жизни. Надо было убедить окружающих в том, что простой русский крестьянин Иван Сусанин, выведенный Глинкой на оперной сцене, это не восхваление царя, а гимн народу; что обманутая князем в «Русалке» Наташа – это русская женщина, гордо заявляющая о своих человеческих правах; что именно на этой почве пришли в русский романс титулярные советники, капралы и разночинные герои. Почва, которую Глинка и Даргомыжский подготовили, должна была принять позже героев опер Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина, смело принесших на сцену тему народа.
Мусоргский, чувствительный к правде, нравственно восприимчивый, встретил демократические взгляды, складывавшиеся в кружке, со всей искренностью человека, мечтающего о счастье для всех, а не для себя одного.
К событиям 1861 года, к так называемому освобождению крестьян, он, двадцатидвухлетний человек, оказался подготовленным всем тем, что говорилось в кружке и что писали Чернышевский и Добролюбов.
Отправляясь в деревню, куда переехала мать и где она не могла сама разобраться в делах, Мусоргский не сознавал себя ни помещиком, ни помещичьим сыном. К этому времени он уже стал художником, для которого его идеалы были важнее и выше узких кастовых интересов и кастовых забот.
XVIII
Было начало весны. Дороги стояли раскисшие, и почтовая карета с заморенными лошадьми, мотавшими на ходу головами и размахивавшими спутанными длинными хвостами, везла Мусоргского в родные места – в Торопец.
На почтовых станциях разговор возникал все о том же. Чиновники и помещики, пившие водку и крепкий чай, толковали о мужиках: одни – со злобой, другие – со страхом, третьи – с лукавством, давая понять, что Россия как держалась на крестьянских спинах, так и будет держаться.
Мусоргский прислушивался ко всему. Мысленно он описывал свои встречи друзьям. Вот эта забавнейшая историйка понравилась бы Милию, а та, которую он слышал на предыдущей станции, привела бы в восхищение Стасова. Вот эту при случае можно изобразить в лицах, а та просится прямо на музыку.
Крестьяне при встречах пытливо смотрят и чего-то ждут, как будто надеясь услышать такое, что сюда, в глушь, еще не дошло. Помещики хорохорятся и дают понять, что тут не глупее петербургских люди живут и устои в глуши не слабее, а покрепче столичных.
Впрочем, за бахвальством помещиков нетрудно было увидеть недовольство. Недовольны были слухами о том, будто власти либеральничают, вольничаньем газет, а особенно своими крестьянами, которых считали жуликами и обманщиками, раз они захотели после патриархальной крепостной жизни на волю. Живя под отеческим попечением помещиков хорошо, они вместо благодарности решили надуть своих благодетелей.
Мусоргский думает: «Эх, вот про этого с кокардой надо бы Милию написать!» Потом другой встречается по пути, и его тоже хочется охарактеризовать поязвительнее. Но впечатлений много, и всего не опишешь; пусть откладывается про запас.
Почтовая карета везет его дальше, однообразно поскрипывая и по временам застревая в грязи. Кучер что-то напевает; хорошо бы попросить, чтобы он повторил запев: что-то послышалось в нем самобытное, здешнее, псковское, милое с детских лет.
Мусоргский хотел было вытащить из саквояжа записную книжку, но в возке трясло и записывать было неудобно.
И вот уже Торопец. На въезде в город встретился экипаж. Сидевший в нем полный и бравый мужчина придирчиво оглядел Мусоргского и, признав, видно, за своего, неохотно приподнял шляпу. Будочник на всякий случай снял картуз. Женщина, несшая на спине тяжелый мешок, сказала:
– Здравствуй, барин.
Все – и номер в здешней гостинице, и трактир, в котором Мусоргский пообедал, – отдавало глухой, заплесневелой стариной. Из бильярдной доносились удары шаров, за ними следовали либо ругательства, либо восторженные крики. Верткий, нагловатый, но при этом почтительный парень с подоткнутой салфеткой сновал по коридору и на все требования отвечал одинаково:
– Прощения просим. Сию минуточку-с.
Вечером в трактире к столику Мусоргского присели незнакомые люди и, узнав в нем приезжего, услышав, что он из самого Петербурга, стали на один манер, однообразно расспрашивать, что там делается и чего можно ждать оттуда. Когда Мусоргский, в свою очередь, спросил, что происходит тут, он услышал от самого солидного из собеседников следующее:
– Вас, сударь, настроения местные интересуют? Можно было бы так на это ответить: дворянство задето в своих святых, лучших чувствах. Оно привыкло видеть в себе оплот монархии и правопорядка, а теперь, извольте, мужик получил права! На него надо смотреть с точки зрения интересов престола: патриотизма он в себе не имеет, обожания особы монарха в нем нет, он неграмотен и темен, как дубрава. Какая может быть от него поддержка обществу? Государь наш Александр Второй, со всем присущим ему милосердием, даровал мужику права, присущие человеческому существу. Но государь, при его доброте, не мог того иметь в виду, что мужик есть жмот и хапуга. Теперь ему землю давай, а что он ее – наживал? Земля есть дворянское достояние, она дарована нам сотни лет назад. Мужик, при его жадности, еще, чего доброго, и пристройки к земле потребует. В нашем уезде, правда, не было, а в соседних отмечались случаи, когда крестьяне пробовали бунтовать и выражали преступными действиями свое недовольство. Приходилось полицию вызывать… Так вот и живем – в ожидании бурь.
Под такие разговоры Мусоргский, немного охмелевший, ушел к себе. Долго слышно было, как в коридоре раздавался то крик грубого постояльца, то бормотанье пьяного человека, то шумное и нестройное пение компании помещиков, вернувшейся из трактира. Они шумели, желая себе и другим доказать, что ничего-де не изменилось и как они вели себя, так и будут вести.
На следующее утро к Мусоргскому пришли двое в номер и стали приглашать на собрание местного дворянства. Они откровенно объяснили, что в их среде пошли споры и дрязги и не все, к прискорбию, сознают, что сейчас не только интересы сословия решаются, но и будущее их детей и внуков.
– В тяжкую пору, сударь, прибыли сюда. Наш общий долг друг друга поддерживать. Каждый, в ком течет дворянская кровь, обязан быть на высоте своей сословной задачи. Хотя в жилах Мусоргского текла дворянская кровь, он своей общности с дворянством не ощущал и остался равнодушным к словам посетителей. Любопытство заставило его, однако, пойти на собрание, на которое он был зван.
В коридорах и возле буфета было многолюдно и шумно. Огорченные ходом дел, дворяне лезли поближе к стойке. Добравшись до нее, они не желали освободить место для других. Тут-то и начинались самые жаркие разговоры, тут-то и развязывались языки, и все выкладывалось начистоту. Чего только он не услышал! Это были настоящие живоглоты, плантаторы. Мусоргскому стало тошно, и он пробрался в зал.
Зал, небольшой, с деревянными колоннами, на которых краска облупилась, имел вид неопрятный. Он был набит до отказа. Ораторы выступали все с раздражением. Иные потрясали руками в воздухе, другие брали больше зычным голосом. Все велось бестолково, шумно, и брани было много. Казалось бы, несколько столетий дворянство имело возможность обсуждать свои дела, а ни достоинства, ни даже пристойности внешней не накопило. Шум, взаимные упреки и взаимные оскорбления доходили прямо до неприличия и забвения всех правил.
Мусоргский вышел оттуда одурманенный, с тяжелой головой. Он испытывал чувство, близкое к отвращению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36