И о каком достоинстве может рассуждать сын торговца зерном? Палазову и прежде приходилось недоумевать по поводу непонятных для него суждений Павла. Его практичный ум, рано понявший ни с чем не сравнимые возможности мануфактуры, не позволял ему всерьез принимать молодого Данова, которого Палазов считал жалким фантазером.
Штилиян обвел взглядом окрестности, как бы желая освободиться от мыслей, но они продолжали иголками впиваться ему в мозг. Господи, перед кем хорохорится этот доморощенный мудрец, у которого и молоко-то на губах не обсохло? Кто более справедливо относится к людям: хаджи Стойо, у которого батраки с ног валятся работы, или Палазов, обеспечивающий своим людям не только кусок хлеба, но и профессию?
А то, из-за чего они сцепились, вообще яйца выеденного не стоит. Кого интересует, турецкое это, греческое или болгарское? Каждый ищет выгоду, а все остальное обман, мираж.
Палазов презрительно сплюнул. Европейцы каждый день производят вагоны чугуна, а эти здесь стиснули кошельки, смотрят друг на друга волком, с утра до вечера пересчитывают рулоны сукна и мешки с зерном. И о чем толкует Павел Данов? Земля дает столько, сколько дает господь бог. Ни грамма больше. Машина – совсем иное! Чем больше ты ее загружаешь, тем больше она дает. Металл – это сила, рождающая деньги и богатство. Но тут, к сожалению, никак не могут это понять, ибо никто из них не ощущал силу колеса, запущенного человеческой рукой.
Палазов в сердцах стукнул по подлокотнику и вновь огляделся. Фаэтон медленно взбирался по западному склону Небеттепе. Сквозь густое кружево ветвей мелькали огоньки, светляками разбегаясь до самого берега реки.
Палазова больше всего угнетало то, что торговцы и обыватели с неприязнью относились к его работе. Но машина-то не может ждать. И что плохого, если они протянут друг другу руки? Каждый получит свою часть прибыли, соответствующую его доле основного капитала. Кошельки еще больше разбухнут. Но здешние жители не понимают этого…
Фаэтон миновал базарную площадь, и за темной аркой Хисаркапии, в глубине, Палазов увидел дом Джумалии – старый и мрачный.
– Остановись здесь, – приказал Палазов кучеру, охваченный внезапной мыслью. И, сойдя вниз, добавил: – Езжай домой, я вернусь пешком…
Джумалиева сегодня в Хюсерлии не было – Палазов только сейчас вспомнил об этом. Старейшина гильдии суконщиков, хотя и потерял конкурентоспособность в торговле, все же пользовался известностью и имел вес в торговых и мещанских кругах, так или иначе оказывая влияние на остальных. Палазов уже несколько раз заговаривал с ним о том, что хорошо бы слить гильдии воедино и создать общий совет, чтобы хоть немного оживить торговлю, а это, в свою очередь, повлекло бы за собой поставку машин. Но об этом нужно было говорить постоянно, настаивать, убеждать, повторять. В этой проклятой восточной провинции пример старшего мастера значил много. И Палазов отлично знал это.
Он сильно постучался в калитку. Послышались шаги Луки, гулкое эхо многократно повторило этот звук, протащив его по камням мощеного двора, затем калитка приоткрылась и показался Лука с фонарем в руке.
– Дома мастер Димитр? – спросил Палазов.
– Дома, заходите, чорбаджи, – низко, по старинному обычаю, поклонился Лука, открывая калитку и пропуская гостя.
Палазов вошел и оглядел темный двор. Два окна на первом этаже светились, и самшиты, растущие под окнами, казались черными и таинственными.
– Где же бай Димитр? – снова спросил гость, не останавливаясь.
– Да вон там, под навесом, почивать изволят… – ответил Лука и засеменил впереди гостя.
Под навесом, обросшим виноградной лозой, шевельнулась какая-то тень, и Палазов узнал крепкую, коренастую фигуру Джумалии.
– Проходи, Штилиян, проходи, – послышался голос хозяина, и старый мастер глухо закашлялся.
– Добрый вечер… – поздоровался Палазов, снимая феску лилового цвета и оставляя ее на столе. Вообще-то он редко надевал феску и, входя в помещение, всегда снимал ее, как европейскую шляпу. – Вот, зашел повидаться с тобой, бай Димитр…
– И хорошо сделал. Рад тебя видеть… – ответил Джумалия. Потом обратился к сторожу: – Принеси-ка нам лампу.
Некоторое время хозяин и гость молчали. Где-то под самшитами тихо журчала вода, и этот однообразный, усыпляющий звук раздражал Палазова.
«Господи, какая убийственная скука», – подумал он. А вслух спросил:
– Как поживаешь, бай Димитр? Что-то давно тебя не видно… Где ты пропадаешь?
– Пропадаю… – пожал плечами Джумалия. – Здесь я, где ж мне еще быть… Сам знаешь, в это время работы обычно нет, делать, стало быть, нечего…
Лука принес лампу, и сразу заалели узоры на длинноворсовых коврах, покрывавших миндер, сотканных искусными копривштенскими мастерицами. Совсем низко над головой вились побеги виноградной лозы.
– Да-а, – процедил сквозь зубы Палазов, – значит, по-твоему, делать нечего, так?
Взгляд его упал на лицо старого мастера. Морщины у него на лбу показались Палазову отлитыми из бронзы.
– Зря только время теряем, бай Димитр, – покачал головой Палазов. – Зря силы расходуем, а люди в это время дело делают, своей продукцией мир удивляют…
– И что же нам, по-твоему, делать? – сощурился Джумалил.
– Да я тебе миллион раз говорил: хватит держаться за свои гильдии. Потрясите вы, наконец, кошельками, откроем филиал какого-нибудь банка. Вот тогда и посмотрим, что выгодное, а что – пустое. Нужно смести все эти лавчонки и ларьки, открыть дорогу чужеземным товарам или сделанным машинами, но более дешевым и красивым, чем изготовленные кустарями…
Джумалия откинулся назад, молча разглядывая Палазова. Для него гость был олицетворением той чужой силы, нагло вторгшейся в мир ремесленников, перевернувшей все с ног на голову и уничтожившей человеческое в человеке. Сейчас Джумалия ненавидел своего гостя.
– Чьи это лавчонки ты собираешься смести, чьи товары, Штилиян? – медленно вымолвил старый мастер. Вена у него на виске стала вспухать.
Палазов снисходительно усмехнулся.
– Товары… – он покачал головой. – Товары – это деньги, а деньги – товары… Вот что важно в этом мире… Другого нет…
– Послушай, – Джумалия поднялся с места. – Я начинал с продажи шнура, с прялок моего отца… Я знаю, что значит вдохнуть душу в горсть пряжи, в ковш расплавленной меди… Руки человеческие от бога, и все, что они делают, свято… Ты знаешь, что значит сделать простой кувшин и украсить его цветами?… Или отлить колокол и заставить его звучать? Познал ли ты это, почувствовал хоть раз?…
– Оставь эти разговоры, мастер Димитр, – с досадой нахмурился Палазов. – Все это дело прошлое. О каких кувшинах, каких колоколах ты толкуешь? Сейчас все оценивают лишь с той точки зрения, приносит оно выгоду или нет? Ты можешь делать что угодно, лишь бы оно давало барыши. А вот их-то приносят не цветы на кувшинах, а то, чем ты эти кувшины делаешь, – руками или машинами… Все остальное – пустые разговоры… Время сейчас другое…
Джумалия на мгновенье застыл – молчаливый, неподвижный, будто пытающийся прочитать мысли собеседника. Потом устало опустился на лавку и глухо проговорил:
– Все вы можете сделать. И фабрик понастроите, и машин, и товаров накопите. Зальете мир своими товарами, только бездушные они, эти товары, сердца в них нет, и будут они сушить людям души сильнее суховея. Бездушие отнимает у людей радость и удовольствие. Сделает их по вашему образу и подобию… Так от меня и знай!
И, немного помолчав, добавил:
– А теперь оставь меня. Иди себе с миром, не говори мне больше об этом. Между нами глубокая борозда, не перескочить мне ее. Я останусь тут, в своем времени…
Палазов не нашелся, что ответить, и лишь покачал головой. Явно, старый был не в духе, просто Палазов пришел не вовремя. Он поднялся с места, надел феску и, уже направляясь к двери, сказал:
– Я ни во что не вмешиваюсь, господин мастер… Воля твоя, сердце твое. Поступай так, как оно тебе подсказывает…
Джумалия взял лампу и пошел впереди гостя, освещая ему дорогу.
– Иди себе с миром, оставь меня, – бормотал он вполголоса, – оставь меня…
У калитки Палазов на миг задержался, потом, не оборачиваясь, пожелал доброй ночи и заторопился вниз по темной улочке.
Джумалия закрыл за ним калитку, задвинул ее на засов и прислушался. Шаги, столь же самоуверенные, как и слова непрошеного гостя, постепенно затихли. Воцарилась спокойная и какая-то равнодушная тишина. Тогда старик задул лампу и обернулся. Сквозь кружево листьев мерцали далекие звезды. И освещенные их слабым светом дом, двор, темные эркеры, поддерживающие второй этаж, показались ему чем-то отжившим, далеким, нереальным.
8
Проснувшись, Жейна сразу же подошла к окну. Город еще спал, убаюкиваемый тихим шелестом дождя.
С того вечера, когда девушка впервые увидела Бориса Грозева, в душе ее что-то изменилось. Сначала Жейна подумала, что это ее вечное нездоровье или меланхолия, которая быстро пройдет, но дни шли за днями, а волнение, связанное с этим человеком, не проходило. Измученная одиночеством и коварной болезнью, Жейна приняла новое чувство как подарок судьбы…
Город постепенно пробуждался. Слышались шаги ранних прохожих, скрип калиток, протяжные голоса продавцов напитка из салепа. Внизу, у подножия холма, в церкви святой Марины зазвонили к заутрени.
Жейне не хотелось больше лежать. Она умылась, оделась, причесалась и вышла из комнаты.
Хотя уже рассвело, лампа на столе в общей комнате еще горела. В камине весело пылал огонь, распространяя приятное тепло.
– Ты чего так рано? – встревоженно спросила мать.
– Да что-то не спится… Хочется выпить чего-то теплого…
– Милена, – крикнула Наталия, – поставь чайник, Жейна хочет чаю.
– Я сама спущусь вниз, – сказала девушка.
– Внизу еще холодно. Укутайся в одеяло. Всю ночь лил дождь…
Жейна поправила подушки на миндере и села. Она чувствовала себя разбитой и уже жалела, что пришла сюда. Нужно было еще полежать в постели.
Наверху хлопнула дверь. Жейна подобрала ноги под широкую юбку, лицо ее вспыхнуло.
Грозев почти сбежал вниз по лестнице. На нем был тот же костюм, в котором он приехал.
– Доброе утро, – поздоровался он с женщинами.
Жейна ответила ему. Наталия Джумалиева приветливо взглянула на гостя поверх лампы.
– Доброе утро! Как вам спалось?
– Спасибо, хорошо… Холмы выглядят очень спокойными…
– Присаживайтесь. – подала ему стул Наталия.
Грозев расстегнул пиджак и сел. Потом посмотрел на Жейну. Ее пышные русые волосы, отливавшие в полумраке червонным золотом, были заплетены в тяжелую косу, перекинутую через плечо.
Все молчали. Было слышно, как дождь барабанит по стеклам, в комнате распространялся аромат буковых поленьев.
Милена принесла кофе для Грозева и чай для Жейны.
– Весна нынче какая дождливая, – с досадой сказала Наталия, наливая кофе Грозеву.
– Да, – согласился он. – Но все же в Пловдиве тепло, а дождь приятный.
– Интересно, скоро ли наступит весна? – задумчиво спросила Жейна, отпивая из чашки маленькими глотками.
– Но ведь она уже наступила, – заметил слегка удивленный Борис, – настоящая весна с теплым дождем и распустившимися деревьями.
– Для меня весна совсем другое, – покачала головой Жейна, поплотнее укутываясь в шаль. И, немного помолчав, тихо добавила:
– Солнце, чистое, безоблачное небо, птицы…
Грозев ничего не ответил. Он молча пил кофе, пытаясь отгадать, чем можно объяснить столь странно-одухотворенное выражение лица девушки.
«Может быть, болезнью, – подумал он, вспомнив слова Аргиряди, случайно оброненные им несколько дней назад, – а может, просто возрастом… Девушки в этом возрасте непонятны и не лишены странности…»
Грозев продолжал молчать, и Жейна воспользовалась случаем, чтобы получше рассмотреть его лицо. Над бровью у него белел большой шрам странной, изломанной формы. Интересно, что таилось у него в душе? Какой он: грубый или нежный? Умеет ли мечтать, способен ли любить?
– А вам случалось не спать ночью? – неожиданно спросила она.
– Довольно часто… – ответил Грозев.
– А что вы в таком случае делаете?
– Читаю или просто думаю в темноте.
– О чем?
– О многом, – он пожал плечами. – О самых будничных вещах, о работе, о том, что мне довелось говорить или слушать…
– А вы любите мечтать?
Грозев удивленно посмотрел на нее. Потом задумался. Выражение его лица несколько изменилось.
– Знаете, – ответил он, глядя прямо перед собой. – Часто бывает так, что мечты вынуждены уступить другой, настоящей жизни… А мечтать любит каждый… Я бы тоже хотел, но не знаю, смогу ли…
Он снова взглянул на девушку и чуть заметно улыбнулся.
– Может, все зависит от характера…
Но мечты делают человека благороднее, добрее, – продолжала настаивать Жейна, будто пытаясь прикоснуться к чему-то, спрятанному на дне его души.
Грозев помолчал, потом медленно, с расстановкой, произнес:
– Человек может быть благородным и не умея мечтать, милая барышня, даже когда ему приходится быть свидетелем самых жестоких, самых отвратительных поступков…
Жейна покачала головой.
– Отвратительное, жестокое унижают человека, убивают в нем благородство, делают его холодным, безмилостным…
– Отнюдь не всегда, – возразил Грозев, оставляя чашку на столе. – Порой отвратительное, жестокое заставляют нас прозреть, увидеть подлинную красоту и благородство, понять смысл жизни.
– А в чем, по-вашему, смысл жизни?
«Отдать ее во имя того, во что безгранично веришь…» – подумал он. Но ничего не сказал. Девушка смотрела на него широко раскрытыми светлыми и чистыми глазами. И Грозев вдруг понял, что перед ним еще ребенок – любознательный, жадно впитывающий в себя мир, открывающийся перед ним. И ему стало смешно, что он разговаривает с ней столь серьезно.
– Смысл жизни для каждого человека различен, – улыбнулся он, вставая. – Для меня он один, для вас – другой…
Лицо его вновь сделалось непроницаемым. Жейна отчаянно попыталась заглянуть ему в глаза, но Грозев, посмотрев на часы, заметил будничным голосом:
– Я должен идти. У меня дела в городе, а время уже позднее. До свидания.
И сдержанно, но дружелюбно улыбнувшись, направился к выходу.
Откуда-то из глубины дома донесся бой часов. И вновь все погрузилось в плотную, серую, неподвижную тишину.
Жейна подошла к окну, постояла там, упершись лбом в стекло. Оно приятно холодило разгоряченный лоб, пламя, вспыхнувшее было в душе, постепенно угасало. Девушка подождала, пока за Грозевым закроется калитка. Выйдя на улицу, он на мгновенье остановился, шаря в карманах, затем, подняв воротник пальто, направился в сторону реки.
По стеклу беспрерывно стекали струйки дождя. И вдруг Жейна поняла, что любит Грозева, любит с той самой ночи, когда впервые увидела его, и что впредь вся ее жизнь будет связана с этим необыкновенным и странным человеком.
Ей захотелось выйти из дома, побродить под дождем, встретить кого-нибудь, поговорить с ним. Но она лишь зажмурила глаза и поплотнее прижалась лбом к холодному стеклу.
9
Грозев спустился к постоялому двору Куршумли, затем свернул на торговую улицу и вскоре очутился у моста через Марину. Там стояла колонна турецких телег, доверху нагруженных чем-то, прикрытым грубыми домоткаными дорожками. Опытный глаз Грозева сразу же различил большие артиллерийские ящики со снарядами. Вероятно, меняли коней, чтобы продолжить путь к Пазарджику. Несколько поодаль стояла охрана. Солдаты в синих суконных мундирах уныло топтались на месте, пытаясь хоть немного согреться.
Значит, турки везут оружие и боеприпасы на север, а это явное доказательство того, что важные события не за горами.
Грозев в задумчивости перешел по деревянному мосту на другой берег и очутился в лабиринте узких улочек слободы Каршияк. Обогнув зерновые склады, он вышел на дорогу, ведущую в Карлово. Был четверг, базарный день, и по дороге тянулись нескончаемые обозы телег, запряженных волами. По обочинам шли крестьяне из Среднегорья в пестрых одеждах из домотканого сукна и островерхих шапках. На их бородатых лицах читались испуг и любопытство. Большинство телег были нагружены буковыми бревнами и соломой, но попадались и повозки с реквизированными продуктами. Рядом с ними шли стражники – забрызганные грязью, усталые, злые, осыпающие возчиков отборной бранью. Те немногие запасы продовольствия, которые еще оставались в селах, тоже изымались и свозились в город.
Грозев постоял немного, пристально вглядываясь в измученные лица крестьян, потом поплотнее запахнул пальто и пошел дальше. Прямо у шоссе, неподалеку от заброшенной мельницы, находился постоялый двор братьев Тырневых. Большой двухэтажный дом, стены которого были увиты плющом, долгие годы служил убежищем членам революционного комитета при подготовке Апрельского восстания. В свое время здесь не раз бывал сам Васил Левский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Штилиян обвел взглядом окрестности, как бы желая освободиться от мыслей, но они продолжали иголками впиваться ему в мозг. Господи, перед кем хорохорится этот доморощенный мудрец, у которого и молоко-то на губах не обсохло? Кто более справедливо относится к людям: хаджи Стойо, у которого батраки с ног валятся работы, или Палазов, обеспечивающий своим людям не только кусок хлеба, но и профессию?
А то, из-за чего они сцепились, вообще яйца выеденного не стоит. Кого интересует, турецкое это, греческое или болгарское? Каждый ищет выгоду, а все остальное обман, мираж.
Палазов презрительно сплюнул. Европейцы каждый день производят вагоны чугуна, а эти здесь стиснули кошельки, смотрят друг на друга волком, с утра до вечера пересчитывают рулоны сукна и мешки с зерном. И о чем толкует Павел Данов? Земля дает столько, сколько дает господь бог. Ни грамма больше. Машина – совсем иное! Чем больше ты ее загружаешь, тем больше она дает. Металл – это сила, рождающая деньги и богатство. Но тут, к сожалению, никак не могут это понять, ибо никто из них не ощущал силу колеса, запущенного человеческой рукой.
Палазов в сердцах стукнул по подлокотнику и вновь огляделся. Фаэтон медленно взбирался по западному склону Небеттепе. Сквозь густое кружево ветвей мелькали огоньки, светляками разбегаясь до самого берега реки.
Палазова больше всего угнетало то, что торговцы и обыватели с неприязнью относились к его работе. Но машина-то не может ждать. И что плохого, если они протянут друг другу руки? Каждый получит свою часть прибыли, соответствующую его доле основного капитала. Кошельки еще больше разбухнут. Но здешние жители не понимают этого…
Фаэтон миновал базарную площадь, и за темной аркой Хисаркапии, в глубине, Палазов увидел дом Джумалии – старый и мрачный.
– Остановись здесь, – приказал Палазов кучеру, охваченный внезапной мыслью. И, сойдя вниз, добавил: – Езжай домой, я вернусь пешком…
Джумалиева сегодня в Хюсерлии не было – Палазов только сейчас вспомнил об этом. Старейшина гильдии суконщиков, хотя и потерял конкурентоспособность в торговле, все же пользовался известностью и имел вес в торговых и мещанских кругах, так или иначе оказывая влияние на остальных. Палазов уже несколько раз заговаривал с ним о том, что хорошо бы слить гильдии воедино и создать общий совет, чтобы хоть немного оживить торговлю, а это, в свою очередь, повлекло бы за собой поставку машин. Но об этом нужно было говорить постоянно, настаивать, убеждать, повторять. В этой проклятой восточной провинции пример старшего мастера значил много. И Палазов отлично знал это.
Он сильно постучался в калитку. Послышались шаги Луки, гулкое эхо многократно повторило этот звук, протащив его по камням мощеного двора, затем калитка приоткрылась и показался Лука с фонарем в руке.
– Дома мастер Димитр? – спросил Палазов.
– Дома, заходите, чорбаджи, – низко, по старинному обычаю, поклонился Лука, открывая калитку и пропуская гостя.
Палазов вошел и оглядел темный двор. Два окна на первом этаже светились, и самшиты, растущие под окнами, казались черными и таинственными.
– Где же бай Димитр? – снова спросил гость, не останавливаясь.
– Да вон там, под навесом, почивать изволят… – ответил Лука и засеменил впереди гостя.
Под навесом, обросшим виноградной лозой, шевельнулась какая-то тень, и Палазов узнал крепкую, коренастую фигуру Джумалии.
– Проходи, Штилиян, проходи, – послышался голос хозяина, и старый мастер глухо закашлялся.
– Добрый вечер… – поздоровался Палазов, снимая феску лилового цвета и оставляя ее на столе. Вообще-то он редко надевал феску и, входя в помещение, всегда снимал ее, как европейскую шляпу. – Вот, зашел повидаться с тобой, бай Димитр…
– И хорошо сделал. Рад тебя видеть… – ответил Джумалия. Потом обратился к сторожу: – Принеси-ка нам лампу.
Некоторое время хозяин и гость молчали. Где-то под самшитами тихо журчала вода, и этот однообразный, усыпляющий звук раздражал Палазова.
«Господи, какая убийственная скука», – подумал он. А вслух спросил:
– Как поживаешь, бай Димитр? Что-то давно тебя не видно… Где ты пропадаешь?
– Пропадаю… – пожал плечами Джумалия. – Здесь я, где ж мне еще быть… Сам знаешь, в это время работы обычно нет, делать, стало быть, нечего…
Лука принес лампу, и сразу заалели узоры на длинноворсовых коврах, покрывавших миндер, сотканных искусными копривштенскими мастерицами. Совсем низко над головой вились побеги виноградной лозы.
– Да-а, – процедил сквозь зубы Палазов, – значит, по-твоему, делать нечего, так?
Взгляд его упал на лицо старого мастера. Морщины у него на лбу показались Палазову отлитыми из бронзы.
– Зря только время теряем, бай Димитр, – покачал головой Палазов. – Зря силы расходуем, а люди в это время дело делают, своей продукцией мир удивляют…
– И что же нам, по-твоему, делать? – сощурился Джумалил.
– Да я тебе миллион раз говорил: хватит держаться за свои гильдии. Потрясите вы, наконец, кошельками, откроем филиал какого-нибудь банка. Вот тогда и посмотрим, что выгодное, а что – пустое. Нужно смести все эти лавчонки и ларьки, открыть дорогу чужеземным товарам или сделанным машинами, но более дешевым и красивым, чем изготовленные кустарями…
Джумалия откинулся назад, молча разглядывая Палазова. Для него гость был олицетворением той чужой силы, нагло вторгшейся в мир ремесленников, перевернувшей все с ног на голову и уничтожившей человеческое в человеке. Сейчас Джумалия ненавидел своего гостя.
– Чьи это лавчонки ты собираешься смести, чьи товары, Штилиян? – медленно вымолвил старый мастер. Вена у него на виске стала вспухать.
Палазов снисходительно усмехнулся.
– Товары… – он покачал головой. – Товары – это деньги, а деньги – товары… Вот что важно в этом мире… Другого нет…
– Послушай, – Джумалия поднялся с места. – Я начинал с продажи шнура, с прялок моего отца… Я знаю, что значит вдохнуть душу в горсть пряжи, в ковш расплавленной меди… Руки человеческие от бога, и все, что они делают, свято… Ты знаешь, что значит сделать простой кувшин и украсить его цветами?… Или отлить колокол и заставить его звучать? Познал ли ты это, почувствовал хоть раз?…
– Оставь эти разговоры, мастер Димитр, – с досадой нахмурился Палазов. – Все это дело прошлое. О каких кувшинах, каких колоколах ты толкуешь? Сейчас все оценивают лишь с той точки зрения, приносит оно выгоду или нет? Ты можешь делать что угодно, лишь бы оно давало барыши. А вот их-то приносят не цветы на кувшинах, а то, чем ты эти кувшины делаешь, – руками или машинами… Все остальное – пустые разговоры… Время сейчас другое…
Джумалия на мгновенье застыл – молчаливый, неподвижный, будто пытающийся прочитать мысли собеседника. Потом устало опустился на лавку и глухо проговорил:
– Все вы можете сделать. И фабрик понастроите, и машин, и товаров накопите. Зальете мир своими товарами, только бездушные они, эти товары, сердца в них нет, и будут они сушить людям души сильнее суховея. Бездушие отнимает у людей радость и удовольствие. Сделает их по вашему образу и подобию… Так от меня и знай!
И, немного помолчав, добавил:
– А теперь оставь меня. Иди себе с миром, не говори мне больше об этом. Между нами глубокая борозда, не перескочить мне ее. Я останусь тут, в своем времени…
Палазов не нашелся, что ответить, и лишь покачал головой. Явно, старый был не в духе, просто Палазов пришел не вовремя. Он поднялся с места, надел феску и, уже направляясь к двери, сказал:
– Я ни во что не вмешиваюсь, господин мастер… Воля твоя, сердце твое. Поступай так, как оно тебе подсказывает…
Джумалия взял лампу и пошел впереди гостя, освещая ему дорогу.
– Иди себе с миром, оставь меня, – бормотал он вполголоса, – оставь меня…
У калитки Палазов на миг задержался, потом, не оборачиваясь, пожелал доброй ночи и заторопился вниз по темной улочке.
Джумалия закрыл за ним калитку, задвинул ее на засов и прислушался. Шаги, столь же самоуверенные, как и слова непрошеного гостя, постепенно затихли. Воцарилась спокойная и какая-то равнодушная тишина. Тогда старик задул лампу и обернулся. Сквозь кружево листьев мерцали далекие звезды. И освещенные их слабым светом дом, двор, темные эркеры, поддерживающие второй этаж, показались ему чем-то отжившим, далеким, нереальным.
8
Проснувшись, Жейна сразу же подошла к окну. Город еще спал, убаюкиваемый тихим шелестом дождя.
С того вечера, когда девушка впервые увидела Бориса Грозева, в душе ее что-то изменилось. Сначала Жейна подумала, что это ее вечное нездоровье или меланхолия, которая быстро пройдет, но дни шли за днями, а волнение, связанное с этим человеком, не проходило. Измученная одиночеством и коварной болезнью, Жейна приняла новое чувство как подарок судьбы…
Город постепенно пробуждался. Слышались шаги ранних прохожих, скрип калиток, протяжные голоса продавцов напитка из салепа. Внизу, у подножия холма, в церкви святой Марины зазвонили к заутрени.
Жейне не хотелось больше лежать. Она умылась, оделась, причесалась и вышла из комнаты.
Хотя уже рассвело, лампа на столе в общей комнате еще горела. В камине весело пылал огонь, распространяя приятное тепло.
– Ты чего так рано? – встревоженно спросила мать.
– Да что-то не спится… Хочется выпить чего-то теплого…
– Милена, – крикнула Наталия, – поставь чайник, Жейна хочет чаю.
– Я сама спущусь вниз, – сказала девушка.
– Внизу еще холодно. Укутайся в одеяло. Всю ночь лил дождь…
Жейна поправила подушки на миндере и села. Она чувствовала себя разбитой и уже жалела, что пришла сюда. Нужно было еще полежать в постели.
Наверху хлопнула дверь. Жейна подобрала ноги под широкую юбку, лицо ее вспыхнуло.
Грозев почти сбежал вниз по лестнице. На нем был тот же костюм, в котором он приехал.
– Доброе утро, – поздоровался он с женщинами.
Жейна ответила ему. Наталия Джумалиева приветливо взглянула на гостя поверх лампы.
– Доброе утро! Как вам спалось?
– Спасибо, хорошо… Холмы выглядят очень спокойными…
– Присаживайтесь. – подала ему стул Наталия.
Грозев расстегнул пиджак и сел. Потом посмотрел на Жейну. Ее пышные русые волосы, отливавшие в полумраке червонным золотом, были заплетены в тяжелую косу, перекинутую через плечо.
Все молчали. Было слышно, как дождь барабанит по стеклам, в комнате распространялся аромат буковых поленьев.
Милена принесла кофе для Грозева и чай для Жейны.
– Весна нынче какая дождливая, – с досадой сказала Наталия, наливая кофе Грозеву.
– Да, – согласился он. – Но все же в Пловдиве тепло, а дождь приятный.
– Интересно, скоро ли наступит весна? – задумчиво спросила Жейна, отпивая из чашки маленькими глотками.
– Но ведь она уже наступила, – заметил слегка удивленный Борис, – настоящая весна с теплым дождем и распустившимися деревьями.
– Для меня весна совсем другое, – покачала головой Жейна, поплотнее укутываясь в шаль. И, немного помолчав, тихо добавила:
– Солнце, чистое, безоблачное небо, птицы…
Грозев ничего не ответил. Он молча пил кофе, пытаясь отгадать, чем можно объяснить столь странно-одухотворенное выражение лица девушки.
«Может быть, болезнью, – подумал он, вспомнив слова Аргиряди, случайно оброненные им несколько дней назад, – а может, просто возрастом… Девушки в этом возрасте непонятны и не лишены странности…»
Грозев продолжал молчать, и Жейна воспользовалась случаем, чтобы получше рассмотреть его лицо. Над бровью у него белел большой шрам странной, изломанной формы. Интересно, что таилось у него в душе? Какой он: грубый или нежный? Умеет ли мечтать, способен ли любить?
– А вам случалось не спать ночью? – неожиданно спросила она.
– Довольно часто… – ответил Грозев.
– А что вы в таком случае делаете?
– Читаю или просто думаю в темноте.
– О чем?
– О многом, – он пожал плечами. – О самых будничных вещах, о работе, о том, что мне довелось говорить или слушать…
– А вы любите мечтать?
Грозев удивленно посмотрел на нее. Потом задумался. Выражение его лица несколько изменилось.
– Знаете, – ответил он, глядя прямо перед собой. – Часто бывает так, что мечты вынуждены уступить другой, настоящей жизни… А мечтать любит каждый… Я бы тоже хотел, но не знаю, смогу ли…
Он снова взглянул на девушку и чуть заметно улыбнулся.
– Может, все зависит от характера…
Но мечты делают человека благороднее, добрее, – продолжала настаивать Жейна, будто пытаясь прикоснуться к чему-то, спрятанному на дне его души.
Грозев помолчал, потом медленно, с расстановкой, произнес:
– Человек может быть благородным и не умея мечтать, милая барышня, даже когда ему приходится быть свидетелем самых жестоких, самых отвратительных поступков…
Жейна покачала головой.
– Отвратительное, жестокое унижают человека, убивают в нем благородство, делают его холодным, безмилостным…
– Отнюдь не всегда, – возразил Грозев, оставляя чашку на столе. – Порой отвратительное, жестокое заставляют нас прозреть, увидеть подлинную красоту и благородство, понять смысл жизни.
– А в чем, по-вашему, смысл жизни?
«Отдать ее во имя того, во что безгранично веришь…» – подумал он. Но ничего не сказал. Девушка смотрела на него широко раскрытыми светлыми и чистыми глазами. И Грозев вдруг понял, что перед ним еще ребенок – любознательный, жадно впитывающий в себя мир, открывающийся перед ним. И ему стало смешно, что он разговаривает с ней столь серьезно.
– Смысл жизни для каждого человека различен, – улыбнулся он, вставая. – Для меня он один, для вас – другой…
Лицо его вновь сделалось непроницаемым. Жейна отчаянно попыталась заглянуть ему в глаза, но Грозев, посмотрев на часы, заметил будничным голосом:
– Я должен идти. У меня дела в городе, а время уже позднее. До свидания.
И сдержанно, но дружелюбно улыбнувшись, направился к выходу.
Откуда-то из глубины дома донесся бой часов. И вновь все погрузилось в плотную, серую, неподвижную тишину.
Жейна подошла к окну, постояла там, упершись лбом в стекло. Оно приятно холодило разгоряченный лоб, пламя, вспыхнувшее было в душе, постепенно угасало. Девушка подождала, пока за Грозевым закроется калитка. Выйдя на улицу, он на мгновенье остановился, шаря в карманах, затем, подняв воротник пальто, направился в сторону реки.
По стеклу беспрерывно стекали струйки дождя. И вдруг Жейна поняла, что любит Грозева, любит с той самой ночи, когда впервые увидела его, и что впредь вся ее жизнь будет связана с этим необыкновенным и странным человеком.
Ей захотелось выйти из дома, побродить под дождем, встретить кого-нибудь, поговорить с ним. Но она лишь зажмурила глаза и поплотнее прижалась лбом к холодному стеклу.
9
Грозев спустился к постоялому двору Куршумли, затем свернул на торговую улицу и вскоре очутился у моста через Марину. Там стояла колонна турецких телег, доверху нагруженных чем-то, прикрытым грубыми домоткаными дорожками. Опытный глаз Грозева сразу же различил большие артиллерийские ящики со снарядами. Вероятно, меняли коней, чтобы продолжить путь к Пазарджику. Несколько поодаль стояла охрана. Солдаты в синих суконных мундирах уныло топтались на месте, пытаясь хоть немного согреться.
Значит, турки везут оружие и боеприпасы на север, а это явное доказательство того, что важные события не за горами.
Грозев в задумчивости перешел по деревянному мосту на другой берег и очутился в лабиринте узких улочек слободы Каршияк. Обогнув зерновые склады, он вышел на дорогу, ведущую в Карлово. Был четверг, базарный день, и по дороге тянулись нескончаемые обозы телег, запряженных волами. По обочинам шли крестьяне из Среднегорья в пестрых одеждах из домотканого сукна и островерхих шапках. На их бородатых лицах читались испуг и любопытство. Большинство телег были нагружены буковыми бревнами и соломой, но попадались и повозки с реквизированными продуктами. Рядом с ними шли стражники – забрызганные грязью, усталые, злые, осыпающие возчиков отборной бранью. Те немногие запасы продовольствия, которые еще оставались в селах, тоже изымались и свозились в город.
Грозев постоял немного, пристально вглядываясь в измученные лица крестьян, потом поплотнее запахнул пальто и пошел дальше. Прямо у шоссе, неподалеку от заброшенной мельницы, находился постоялый двор братьев Тырневых. Большой двухэтажный дом, стены которого были увиты плющом, долгие годы служил убежищем членам революционного комитета при подготовке Апрельского восстания. В свое время здесь не раз бывал сам Васил Левский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44