Видимо, секретик, который она таила в себе, столь угрожающе разросся в худеньком теле, что она не осмеливалась заговорить из страха проболтаться. Я понял: если я хочу, чтобы между нами снова было нечто больше, чем безвредные игры в бечевку с их примитивным словарем и зачаточным физическим контактом, мне нужно узнать ее тайну, разделить с ней эту ношу и освободить ее от тяжести.
Как бы то ни было, я знал, что все это не важно. Я сам берег свои тайны, а когда от них отказывался, раскрывалась пустота. Но в этом и загвоздка: как мне распознать загадку Анастасии в абсолютно очевидном? Раскрытие тайны – вопрос эпистемологии, интерес кроется не в факте, который хранится в тайне, а в том, что он в этой тайне хранится. Разгадать невысказанную тревогу Анастасии, решил я, – значит выяснить о чем из того, что она не знала, что я знаю, она меньше всего хотела, чтобы я узнал.
Честно говоря, ничего не придумывалось. Как-никак, со мной она едва ли утруждала себя смущением: свое первое венерическое заболевание описывала откровенно, как и первое причастие, а случайный секс с собственным профессором-педофилом беззастенчиво объяснила деловыми соображениями. Она, конечно, отказалась от всего этого ради Саймона, но тогда причины не было. Она любила мужа, сама говорила мне об этом, а когда я отказывался поверить, прекращала объяснения и отсылала меня домой к Мишель.
Значит, секрет ее в Саймоне. Что делать? Я воспользовался его же слепой наводкой. Я стал искать ключ к ее молчанию в его немом прошлом.
IV
Дежурный библиотекарь, темноволосая усатая женщина лет сорока, чья плоть болталась свободно, точно халат, никогда не слышала о Саймоне Харпере Стикли и совершенно точно не располагала реестром материалов, полученных спецфондом от его имени. На самом деле она сомневалась в каждом моем слове, и особый протест вызвало заявление, что я – тот самый Джонатон, чьи романы она читала когда-то с явным воодушевлением.
– Он умер, – заявила она. – Я уже года три не видела его новых книг.
– Я ничего не писал. Мне нечего было писать.
– Он подавал такие надежды, даже премию Мортона Гордона Гулда получил. Я точно читала где-то его некролог.
– Поищите меня в вашей базе, – настаивал я, озабоченный удостоверением собственной подлинности, подтверждением существования, пусть даже с помощью той идиотской технологии, которая несколькими годами раньше приговорила меня к моральному устареванию, сведя в таблицы такие низкие цифры продаж, что издатель был вынужден прекратить допечатки моих книг. – Просто посмотрите Джонатона… Вы же не видите здесь дату смерти, так?
– Это ничего не доказывает, – сказала она, щурясь в экран. – Библиотеку интересуют книги, а не авторы.
– И что?
– Смерть не имеет классификационной значимости.
– Если б вам сказали, что вы умерли, вы бы думали иначе.
– Дело в том, сэр, что мы используем наши базы данных в первую очередь для…
– Прекрасно. А если бы я не был предположительно покойным писателем? Если бы я был просто посетителем-студентом?
– Учебное заведение?
– Уиллистон-колледж.
– Факультет?
– Английского языка. – Я вспомнил, как Анастасия описывала порой свои академические интересы. – Специализация – американская эмигрантская литература начала двадцатого века.
– И вы по-прежнему настаиваете, что вас зовут Джонатон…
– Да. – Моя подлинность и так была слишком хрупка, чтобы выдержать еще и вымышленность псевдонима. Как все-таки Саймон это сделал? – Шмальц, – сказал я, – Саймон Шмальц.
– Теперь вы говорите, что вы Саймон Шмальц?
– Нет. Так зовут человека, пожертвовавшего материалы, которые я хочу видеть.
– Теперь, кажется, что-то есть, – признала она. Сверилась с файлами. – Да. Различные удостоверения личности начала двадцатого века и подборка французских газет. Я принесу.
Она усадила меня за массивный деревянный стол и попросила помощника найти архив Шмальца.
На следующий день шел дождь. Стэси одиноко сидела на кровати и терзала сигарету – ей запрещали курить в помещении. Распотрошенная пачка валялась перед ней на высоком матрасе. Стэси пристально посмотрела на меня и костлявыми руками обхватила лиф льняного платья.
Я сел на ее кровать в уголок.
– Стэси, – сказал я. Развернул что-то на одеяле между нами. – Поговори со мной.
Она бросила взгляд на ряды цифр в расписании поездов Лионского вокзала на 1921 год.
– Значит, ты знаешь, – выдохнула она.
Я кивнул. Назовем это блефом. Я пришел к Анастасии, не имея ни малейшего представления, что держал в руках. И уж точно не представляя ставок в игре, которая за этим последует.
– Ты уже сказал? – тихонько спросила она.
– Нет, – ответил я.
– Скажешь? – Смелее.
– А как ты хочешь?
– Я не могу позволить себе это потерять. – Абсолютно уверенно. Получилось.
– Что ты потеряешь? – спросил я.
– А что я не потеряю, Джонатон?
– Свою книгу.
– Ты жесток.
– Просто честен.
– Плагиатор!
– Яне…
– Зато я – да.
– Ты – что?
– Хочешь, чтобы я сказала прямо? Это тебя осчастливит? Я, Анастасия Лоуренс, совершила плагиат «Как пали сильные».
– Нет.
– Ты не знаешь?
– Я не верю…
– Ноу тебя…
– Ты с ума сошла.
– Послушай меня.
– Кажется, лучше бы ты молчала.
– Я украла рукопись.
– И автор не заметил?
– Автор умер, Джонатон.
– Тоже по твоей вине?
– Она принадлежала Эрнесту Хемингуэю.
– Если это сюжет твоего нового романа, он не слишком убедителен.
– Но у тебя расписание… – Она взяла его с постели, чтобы рассмотреть время убытия. – В какое время суток, по-твоему, У Хедли свистнули рукопись Хемингуэя?
– В твоей истории не чувствуется смысла.
– Тогда подойди ближе.
Я повиновался. Она положила мои руки себе на колени. Удержала их там. Она получила меня. Поцеловала меня.
– Мне нужна помощь, – сказала она, отталкивая меня.
– Потому ты и в психиатрической клинике.
– Мне нужно домой.
– Ради чего?
– Ради Саймона.
– Нет.
– Он не знает.
– Что?
– Что я сделала.
– Что ты меня поцеловала?
– Это было невсерьез.
– Что?
– Я люблю Саймона. Если он узнает о моем преступлении…
– Твой бред – не преступление.
– Зачем ты мне это принес? – Она свернула расписание. – О чем ты думал?
– Блеф. Способ заставить тебя заговорить.
– Тебе нравится то, что ты слышишь?
– Я думал, все просто.
– И уж никак не литературный скандал?
– Это не скандал, Стэси. Это проблема психического состояния.
– Надеешься, я сошлюсь на безумие?
– Надеюсь, тебе станет лучше.
– Лучше обманывать?
– Это уже патология какая-то, – сказал я. – Мертвые авторы не пишут. Как ты могла украсть роман Хемингуэя?
– С этической точки зрения?
– С практической.
– А как ты украл это расписание? – Она вложила его мне в руки. – Я нашла рукопись в той же кипе старых газет. – И она процитировала мне дословно из «Праздника, который всегда с тобой»: «Когда я писал свой роман, тот, который украли с чемоданом на Лионском вокзале, я еще не утратил лирической легкости юности…» – Иди домой, – сказала она. Сняла с шеи маленький ключик. – Увидишь у меня в квартире кофр. Найдешь доказательство. Поверишь. – Она вдавила ключ мне в ладонь, сжав мои пальцы в кулак для пущей сохранности. Когда наши губы встретились, рот ее был влажным. Потом она меня прогнала.
V
В «Пигмалионе» ни души. Двери кабинета закрыты. Накрашенные губы Жанель коснулись глубокой морщины на лбу Саймона. Она слегка дотронулась до него отполированными ногтями:
– Я просто говорю правду, и мы оба знаем, что это правда.
– Это не значит, что нет других соображений. Возможностей, которые мы не имеем права списать со счетов. Очень мало времени прошло, Жанель. Она могла говорить.
– Хочешь сказать, она могла писать.
– И это тоже. – Он смотрел на нее снизу вверх из директорского кресла, которое она не так давно ему купила. – Так или иначе, это важно.
С высоты стола, на котором сидела, она погладила его по голове:
– Ненавижу, когда ты впадаешь в сентиментальность.
– Есть здравые деловые соображения…
– А если бы их не было? Что тогда? А если бы я тебя бросила? У тебя не хватило бы даже средств выкупить мою долю.
– Выкупить твою долю?
У меня есть здравые деловые соображения делать деньги где-нибудь в другом месте. Ты выстроил самую большую галерею в Сан-Франциско, и тебе едва хватает произведений искусства, чтобы ее заполнить, не говоря уже о покупателях, которые за них бы заплатили. Что же касается финансов, мне следовало сбежать со всей наличностью, которую удалось бы прихватить, еще в день твоей свадьбы.
– Если ты ненавидишь сентиментальность…
– Я ненавижу твою сентиментальность по отношению к ней. В нынешнем состоянии она – обуза и помеха: твой брак с ней обанкротит тебя, если она не напишет новую книгу, аванс за которую ты уже потратил. В банкротстве нет ничего романтичного, Саймон. И уж конечно нет ничего романтичного в твоей упрямой привязанности к этой сумасшедшей.
– Но она…
– Совершенно не важно, кем она была до того, как ты связал себя обязательствами, Саймон. Даже Ф. Скотт Фицджералд был жалок, когда тосковал по жене, которую сам и упрятал.
– По-твоему, я жалок?
– Да, дорогой. Если популярная пресса уже называет роман Анастасии случайным…
– Только желтая пресса.
– Это и есть популярная пресса. И, если откровенно, – она встала, – не удивлюсь, если они окажутся правы. Бросила колледж, не способна даже прилично одеваться – и вдруг года не прошло, а она уже замужем за видным арт-дилером и принята в обществе, будто по праву рождения.
– Полторы недели назад ты рвалась с ней на Американскую книжную премию. Прошло десять дней, Жанель. Ей нужно дать время прийти в себя после шока.
– Барни Оксбау не бывал в психушке, хотя получил Нобеля.
– Согласен, это не лучшее положение дел, и прогнозы медиков не самые обнадеживающие, но нужно дать моей жене шанс, хотя бы ненадолго.
– Потому что ты до сих пор влюблен в нее?
– И потому что ты до сих пор влюблена в…
– Сейчас я остаюсь, чтобы защитить мои инвестиции, – но не более того.
И, захлопнув за собой дверь его кабинета, она ушла.
Не то чтобы эта их беседа хоть как-то отразилась на отталкивающем лице Жанель, когда мы встретились с ней в вестибюле галереи Саймона.
– Какой приятный сюрприз, – сказала она.
– Сколько лет, сколько зим, – согласился я.
– Кажется, мы не виделись по меньшей мере…
– А зря. Мишель всегда с удовольствием…
– Как Мишель?
– Хорошо. А… ты?
– Занята, как всегда.
– Продаешь последние литературные достижения?
– Боюсь, что нет. Не знаю, что бы делал Саймон, не будь у него нас двоих, чтобы заботиться о его делах. – Она улыбнулась.
– Я действительно не против присматривать за Анастасией.
– Ты хороший друг, Джонатон. Сейчас, когда она настолько безнадежна.
– Возможно, она…
– Надеюсь, ты не собираешься внушать это Саймону.
– Что внушать?
– Свои соображения по поводу ее выздоровления. Я пытаюсь помочь тебе. Если Саймон поймет серьезность ее положения, его стабильность, он сможет наконец решить, что для него лучше… и, подозреваю, его решение всех нас осчастливит.
– Кроме Мишель, пожалуй.
– Мишель взрослый человек. – Она пожала плечами. – Передашь ей мои наилучшие пожелания?
– Я уверен, она будет вне себя от счастья. Думаю… надеюсь… Лифт приехал.
Шесть этажей вверх. Двери открылись перед словом «ПИГМАЛИОН», глянцевыми буквами по белой матовой стене фойе. Теперь галерея Саймона занимала весь этаж, раза в три больше места, чем раньше, – пожалуй, хватило бы и для автосалона.
Я нашел его в центре комнаты – он любовался пустой стеной. Я сказал, что мне нужен ключ от его квартиры.
– Как моя жена? – спросил он. – Ты с ней сегодня виделся?
– По-моему, я вижусь с ней каждый день.
– Хорошо. Я это ценю, ты знаешь. Сам делал бы то же самое, не будь у меня галереи. Я тебе завидую.
Он провел меня к себе: кабинет расширили настолько, что помещался стол для заседаний, поставленный туда, судя по всему, для переговоров с клиентами, а пока используемый для сортировки корреспонденции. Я сел перед исходящими счетами-фактурами: кипы бумаг, на некоторых суммы в десять тысяч и более, аж годичной давности. Саймон сел в другом конце стола, у входящих счетов-фактур, особо срочные размечены красным и желтым, большая часть – в нераспечатанных конвертах. Саймон вскрывал их, не просматривая, широким ножом из слоновой кости для разрезания бумаги.
– Анастасии лучше? – спросил он.
– Боюсь, что нет. – Я слышал, как говорю словами Жанель, наблюдал, как следую ее логике. – С Анастасией все по-прежнему. Думаю, нам важно быть честными друг с другом: я не знаю, станет ли ей когда-нибудь лучше.
– Разве она не хочет уехать оттуда? Вернуться домой, ко мне, где она сможет писать свои книги?
– А что ты будешь делать, если она не станет писать?
– Представить не могу. Это как спрашивать: «Что, если Халцедони Боулз больше не напишет ни одной картины?» Только смерть может сломить художника такого масштаба. Просто Анастасия в шоке, до встречи со мной она никогда не понимала своего таланта. Если бы она только начала свой роман обо мне…
– Я с ней работаю.
– Ты ее единственная надежда.
– И ей лучше видеть меня одного.
– Жанель тоже так считает. – Саймон отложил нож. Он вскрыл все счета, лежавшие перед ним. – Ты говорил с ней в последнее время?
– Только мимоходом.
– По– моему, болезнь Анастасии сказывается на Жанель больше, чем она готова признать. Они были очень близки. Как будто… – Саймон напрягся, пытаясь понять кого-то, кроме себя. – …как будто она чувствует, что моя жена ее предала.
– Мишель чувствует то же самое. Я не говорю с ней о Стэси. Она думает, что в основном сижу в Лиланде, провожу исследования для новой книги.
– Но концепция «Пожизненного предложения»…
– Я знаю, Саймон. Но для Мишель лучше, если она верит в то, во что хочет верить. У нее не слишком богатое воображение.
– Тебе повезло с Мишель. Она благоразумна. Я даже думаю иногда, не лучше ли мне было бы с ней, чем с моей женой.
– А кто так не думает?
– Верно. Я знал, что ты поймешь. – Он снова взял нож и принялся чистить ногти. – Кто из нас хоть раз не думал, какой могла быть жизнь, поступи мы по-другому, окажись в состоянии хоть что-то предвидеть или делать выводы, оглядываясь назад? Ты мудро поступил, сойдясь с Мишель. Как только ты на ней женишься, эту часть жизни можно будет отложить в сторону и забыть. Тебе всегда было так сложно с девочками, еще в детском саду, я не верил, что ты себе кого-нибудь найдешь.
– В детском саду? – Я взял пару счетов, чтобы прикрыть разливающийся румянец. – По-моему, мы все же были слишком молоды…
– Уверенности в себе – вот чего тебе не хватает.
– Отсюда и Мишель.
– Я же говорю, для тебя Мишель – то, что надо. С ней ты справишься.
– Тебе не кажется, что это как-то безрадостно? Тебе не кажется, что это может стать проблемой?
– Ты бы предпочел жениться на сумасшедшей? Ты понятия не имеешь, что это такое – когда в любой момент может случиться все, что угодно. То по ней все сходят с ума, то она сама в психушке. Я могу на нее положительно влиять, но всему есть пределы. Я могу вдохновить ее на великую литературу, но не могу сам за нее писать. Никто не может. У Анастасии неважная семья. Они католики, а ее отца толком не было рядом, пока она росла. Геолог, вечно в разъездах. Я ему не доверяю. Естественно, мать поприличней, хотя бы росла при каких-то деньгах и ответственности, но Анастасия бунтовала против нее, вместо того чтобы чему-то научиться.
– По-твоему, ей лучше было бы управлять магазином спорттоваров в Коннектикуте?
Саймон покосился на меня, потом его взгляд снова уперся в ногти.
– Иногда я забываю, что ты знаешь об Анастасии практически столько же, сколько и я. Впрочем, потому мы с тобой сейчас и говорим, да? Ты настоящий друг, сам знаешь.
– Но ты так и не ответил…
– Разумеется, мне бы не хотелось, чтобы она оставалась в Коннектикуте, где я бы никогда ее не встретил. Она моя жена, Джонатон. Я люблю ее. Я бы изменил некоторые вещи, если бы мог. Хотя даже заставить ее бросить курить удалось только на несколько месяцев. На какое-то время она действительно стала получше, согласись? Но многие вещи, например макияж и одежду, она бросила, а какие-то, типа этой диеты, зашли слишком далеко.
– Какой диеты?
– Жанель думала, моей жене стоит слегка сбросить вес, фунтов пять, тогда, перед свадьбой. Просто чтобы платье лучше сидело. Вот мы и посадили ее на короткую недельную программу, обычную диету. Кажется, называется «Голодовка», потому что всю неделю буквально ничего не ешь. Мы не знали, что она продолжает ее соблюдать. Она странная девочка, Джонатон, так хочет мне угодить и в такой растерянности от того, что не знает как. Никогда не думал, что у меня будут дети, но в Анастасии есть что-то от ребенка. Я чувствую ответственность за свою жену. Поэтому я так ценю все, что ты делаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Как бы то ни было, я знал, что все это не важно. Я сам берег свои тайны, а когда от них отказывался, раскрывалась пустота. Но в этом и загвоздка: как мне распознать загадку Анастасии в абсолютно очевидном? Раскрытие тайны – вопрос эпистемологии, интерес кроется не в факте, который хранится в тайне, а в том, что он в этой тайне хранится. Разгадать невысказанную тревогу Анастасии, решил я, – значит выяснить о чем из того, что она не знала, что я знаю, она меньше всего хотела, чтобы я узнал.
Честно говоря, ничего не придумывалось. Как-никак, со мной она едва ли утруждала себя смущением: свое первое венерическое заболевание описывала откровенно, как и первое причастие, а случайный секс с собственным профессором-педофилом беззастенчиво объяснила деловыми соображениями. Она, конечно, отказалась от всего этого ради Саймона, но тогда причины не было. Она любила мужа, сама говорила мне об этом, а когда я отказывался поверить, прекращала объяснения и отсылала меня домой к Мишель.
Значит, секрет ее в Саймоне. Что делать? Я воспользовался его же слепой наводкой. Я стал искать ключ к ее молчанию в его немом прошлом.
IV
Дежурный библиотекарь, темноволосая усатая женщина лет сорока, чья плоть болталась свободно, точно халат, никогда не слышала о Саймоне Харпере Стикли и совершенно точно не располагала реестром материалов, полученных спецфондом от его имени. На самом деле она сомневалась в каждом моем слове, и особый протест вызвало заявление, что я – тот самый Джонатон, чьи романы она читала когда-то с явным воодушевлением.
– Он умер, – заявила она. – Я уже года три не видела его новых книг.
– Я ничего не писал. Мне нечего было писать.
– Он подавал такие надежды, даже премию Мортона Гордона Гулда получил. Я точно читала где-то его некролог.
– Поищите меня в вашей базе, – настаивал я, озабоченный удостоверением собственной подлинности, подтверждением существования, пусть даже с помощью той идиотской технологии, которая несколькими годами раньше приговорила меня к моральному устареванию, сведя в таблицы такие низкие цифры продаж, что издатель был вынужден прекратить допечатки моих книг. – Просто посмотрите Джонатона… Вы же не видите здесь дату смерти, так?
– Это ничего не доказывает, – сказала она, щурясь в экран. – Библиотеку интересуют книги, а не авторы.
– И что?
– Смерть не имеет классификационной значимости.
– Если б вам сказали, что вы умерли, вы бы думали иначе.
– Дело в том, сэр, что мы используем наши базы данных в первую очередь для…
– Прекрасно. А если бы я не был предположительно покойным писателем? Если бы я был просто посетителем-студентом?
– Учебное заведение?
– Уиллистон-колледж.
– Факультет?
– Английского языка. – Я вспомнил, как Анастасия описывала порой свои академические интересы. – Специализация – американская эмигрантская литература начала двадцатого века.
– И вы по-прежнему настаиваете, что вас зовут Джонатон…
– Да. – Моя подлинность и так была слишком хрупка, чтобы выдержать еще и вымышленность псевдонима. Как все-таки Саймон это сделал? – Шмальц, – сказал я, – Саймон Шмальц.
– Теперь вы говорите, что вы Саймон Шмальц?
– Нет. Так зовут человека, пожертвовавшего материалы, которые я хочу видеть.
– Теперь, кажется, что-то есть, – признала она. Сверилась с файлами. – Да. Различные удостоверения личности начала двадцатого века и подборка французских газет. Я принесу.
Она усадила меня за массивный деревянный стол и попросила помощника найти архив Шмальца.
На следующий день шел дождь. Стэси одиноко сидела на кровати и терзала сигарету – ей запрещали курить в помещении. Распотрошенная пачка валялась перед ней на высоком матрасе. Стэси пристально посмотрела на меня и костлявыми руками обхватила лиф льняного платья.
Я сел на ее кровать в уголок.
– Стэси, – сказал я. Развернул что-то на одеяле между нами. – Поговори со мной.
Она бросила взгляд на ряды цифр в расписании поездов Лионского вокзала на 1921 год.
– Значит, ты знаешь, – выдохнула она.
Я кивнул. Назовем это блефом. Я пришел к Анастасии, не имея ни малейшего представления, что держал в руках. И уж точно не представляя ставок в игре, которая за этим последует.
– Ты уже сказал? – тихонько спросила она.
– Нет, – ответил я.
– Скажешь? – Смелее.
– А как ты хочешь?
– Я не могу позволить себе это потерять. – Абсолютно уверенно. Получилось.
– Что ты потеряешь? – спросил я.
– А что я не потеряю, Джонатон?
– Свою книгу.
– Ты жесток.
– Просто честен.
– Плагиатор!
– Яне…
– Зато я – да.
– Ты – что?
– Хочешь, чтобы я сказала прямо? Это тебя осчастливит? Я, Анастасия Лоуренс, совершила плагиат «Как пали сильные».
– Нет.
– Ты не знаешь?
– Я не верю…
– Ноу тебя…
– Ты с ума сошла.
– Послушай меня.
– Кажется, лучше бы ты молчала.
– Я украла рукопись.
– И автор не заметил?
– Автор умер, Джонатон.
– Тоже по твоей вине?
– Она принадлежала Эрнесту Хемингуэю.
– Если это сюжет твоего нового романа, он не слишком убедителен.
– Но у тебя расписание… – Она взяла его с постели, чтобы рассмотреть время убытия. – В какое время суток, по-твоему, У Хедли свистнули рукопись Хемингуэя?
– В твоей истории не чувствуется смысла.
– Тогда подойди ближе.
Я повиновался. Она положила мои руки себе на колени. Удержала их там. Она получила меня. Поцеловала меня.
– Мне нужна помощь, – сказала она, отталкивая меня.
– Потому ты и в психиатрической клинике.
– Мне нужно домой.
– Ради чего?
– Ради Саймона.
– Нет.
– Он не знает.
– Что?
– Что я сделала.
– Что ты меня поцеловала?
– Это было невсерьез.
– Что?
– Я люблю Саймона. Если он узнает о моем преступлении…
– Твой бред – не преступление.
– Зачем ты мне это принес? – Она свернула расписание. – О чем ты думал?
– Блеф. Способ заставить тебя заговорить.
– Тебе нравится то, что ты слышишь?
– Я думал, все просто.
– И уж никак не литературный скандал?
– Это не скандал, Стэси. Это проблема психического состояния.
– Надеешься, я сошлюсь на безумие?
– Надеюсь, тебе станет лучше.
– Лучше обманывать?
– Это уже патология какая-то, – сказал я. – Мертвые авторы не пишут. Как ты могла украсть роман Хемингуэя?
– С этической точки зрения?
– С практической.
– А как ты украл это расписание? – Она вложила его мне в руки. – Я нашла рукопись в той же кипе старых газет. – И она процитировала мне дословно из «Праздника, который всегда с тобой»: «Когда я писал свой роман, тот, который украли с чемоданом на Лионском вокзале, я еще не утратил лирической легкости юности…» – Иди домой, – сказала она. Сняла с шеи маленький ключик. – Увидишь у меня в квартире кофр. Найдешь доказательство. Поверишь. – Она вдавила ключ мне в ладонь, сжав мои пальцы в кулак для пущей сохранности. Когда наши губы встретились, рот ее был влажным. Потом она меня прогнала.
V
В «Пигмалионе» ни души. Двери кабинета закрыты. Накрашенные губы Жанель коснулись глубокой морщины на лбу Саймона. Она слегка дотронулась до него отполированными ногтями:
– Я просто говорю правду, и мы оба знаем, что это правда.
– Это не значит, что нет других соображений. Возможностей, которые мы не имеем права списать со счетов. Очень мало времени прошло, Жанель. Она могла говорить.
– Хочешь сказать, она могла писать.
– И это тоже. – Он смотрел на нее снизу вверх из директорского кресла, которое она не так давно ему купила. – Так или иначе, это важно.
С высоты стола, на котором сидела, она погладила его по голове:
– Ненавижу, когда ты впадаешь в сентиментальность.
– Есть здравые деловые соображения…
– А если бы их не было? Что тогда? А если бы я тебя бросила? У тебя не хватило бы даже средств выкупить мою долю.
– Выкупить твою долю?
У меня есть здравые деловые соображения делать деньги где-нибудь в другом месте. Ты выстроил самую большую галерею в Сан-Франциско, и тебе едва хватает произведений искусства, чтобы ее заполнить, не говоря уже о покупателях, которые за них бы заплатили. Что же касается финансов, мне следовало сбежать со всей наличностью, которую удалось бы прихватить, еще в день твоей свадьбы.
– Если ты ненавидишь сентиментальность…
– Я ненавижу твою сентиментальность по отношению к ней. В нынешнем состоянии она – обуза и помеха: твой брак с ней обанкротит тебя, если она не напишет новую книгу, аванс за которую ты уже потратил. В банкротстве нет ничего романтичного, Саймон. И уж конечно нет ничего романтичного в твоей упрямой привязанности к этой сумасшедшей.
– Но она…
– Совершенно не важно, кем она была до того, как ты связал себя обязательствами, Саймон. Даже Ф. Скотт Фицджералд был жалок, когда тосковал по жене, которую сам и упрятал.
– По-твоему, я жалок?
– Да, дорогой. Если популярная пресса уже называет роман Анастасии случайным…
– Только желтая пресса.
– Это и есть популярная пресса. И, если откровенно, – она встала, – не удивлюсь, если они окажутся правы. Бросила колледж, не способна даже прилично одеваться – и вдруг года не прошло, а она уже замужем за видным арт-дилером и принята в обществе, будто по праву рождения.
– Полторы недели назад ты рвалась с ней на Американскую книжную премию. Прошло десять дней, Жанель. Ей нужно дать время прийти в себя после шока.
– Барни Оксбау не бывал в психушке, хотя получил Нобеля.
– Согласен, это не лучшее положение дел, и прогнозы медиков не самые обнадеживающие, но нужно дать моей жене шанс, хотя бы ненадолго.
– Потому что ты до сих пор влюблен в нее?
– И потому что ты до сих пор влюблена в…
– Сейчас я остаюсь, чтобы защитить мои инвестиции, – но не более того.
И, захлопнув за собой дверь его кабинета, она ушла.
Не то чтобы эта их беседа хоть как-то отразилась на отталкивающем лице Жанель, когда мы встретились с ней в вестибюле галереи Саймона.
– Какой приятный сюрприз, – сказала она.
– Сколько лет, сколько зим, – согласился я.
– Кажется, мы не виделись по меньшей мере…
– А зря. Мишель всегда с удовольствием…
– Как Мишель?
– Хорошо. А… ты?
– Занята, как всегда.
– Продаешь последние литературные достижения?
– Боюсь, что нет. Не знаю, что бы делал Саймон, не будь у него нас двоих, чтобы заботиться о его делах. – Она улыбнулась.
– Я действительно не против присматривать за Анастасией.
– Ты хороший друг, Джонатон. Сейчас, когда она настолько безнадежна.
– Возможно, она…
– Надеюсь, ты не собираешься внушать это Саймону.
– Что внушать?
– Свои соображения по поводу ее выздоровления. Я пытаюсь помочь тебе. Если Саймон поймет серьезность ее положения, его стабильность, он сможет наконец решить, что для него лучше… и, подозреваю, его решение всех нас осчастливит.
– Кроме Мишель, пожалуй.
– Мишель взрослый человек. – Она пожала плечами. – Передашь ей мои наилучшие пожелания?
– Я уверен, она будет вне себя от счастья. Думаю… надеюсь… Лифт приехал.
Шесть этажей вверх. Двери открылись перед словом «ПИГМАЛИОН», глянцевыми буквами по белой матовой стене фойе. Теперь галерея Саймона занимала весь этаж, раза в три больше места, чем раньше, – пожалуй, хватило бы и для автосалона.
Я нашел его в центре комнаты – он любовался пустой стеной. Я сказал, что мне нужен ключ от его квартиры.
– Как моя жена? – спросил он. – Ты с ней сегодня виделся?
– По-моему, я вижусь с ней каждый день.
– Хорошо. Я это ценю, ты знаешь. Сам делал бы то же самое, не будь у меня галереи. Я тебе завидую.
Он провел меня к себе: кабинет расширили настолько, что помещался стол для заседаний, поставленный туда, судя по всему, для переговоров с клиентами, а пока используемый для сортировки корреспонденции. Я сел перед исходящими счетами-фактурами: кипы бумаг, на некоторых суммы в десять тысяч и более, аж годичной давности. Саймон сел в другом конце стола, у входящих счетов-фактур, особо срочные размечены красным и желтым, большая часть – в нераспечатанных конвертах. Саймон вскрывал их, не просматривая, широким ножом из слоновой кости для разрезания бумаги.
– Анастасии лучше? – спросил он.
– Боюсь, что нет. – Я слышал, как говорю словами Жанель, наблюдал, как следую ее логике. – С Анастасией все по-прежнему. Думаю, нам важно быть честными друг с другом: я не знаю, станет ли ей когда-нибудь лучше.
– Разве она не хочет уехать оттуда? Вернуться домой, ко мне, где она сможет писать свои книги?
– А что ты будешь делать, если она не станет писать?
– Представить не могу. Это как спрашивать: «Что, если Халцедони Боулз больше не напишет ни одной картины?» Только смерть может сломить художника такого масштаба. Просто Анастасия в шоке, до встречи со мной она никогда не понимала своего таланта. Если бы она только начала свой роман обо мне…
– Я с ней работаю.
– Ты ее единственная надежда.
– И ей лучше видеть меня одного.
– Жанель тоже так считает. – Саймон отложил нож. Он вскрыл все счета, лежавшие перед ним. – Ты говорил с ней в последнее время?
– Только мимоходом.
– По– моему, болезнь Анастасии сказывается на Жанель больше, чем она готова признать. Они были очень близки. Как будто… – Саймон напрягся, пытаясь понять кого-то, кроме себя. – …как будто она чувствует, что моя жена ее предала.
– Мишель чувствует то же самое. Я не говорю с ней о Стэси. Она думает, что в основном сижу в Лиланде, провожу исследования для новой книги.
– Но концепция «Пожизненного предложения»…
– Я знаю, Саймон. Но для Мишель лучше, если она верит в то, во что хочет верить. У нее не слишком богатое воображение.
– Тебе повезло с Мишель. Она благоразумна. Я даже думаю иногда, не лучше ли мне было бы с ней, чем с моей женой.
– А кто так не думает?
– Верно. Я знал, что ты поймешь. – Он снова взял нож и принялся чистить ногти. – Кто из нас хоть раз не думал, какой могла быть жизнь, поступи мы по-другому, окажись в состоянии хоть что-то предвидеть или делать выводы, оглядываясь назад? Ты мудро поступил, сойдясь с Мишель. Как только ты на ней женишься, эту часть жизни можно будет отложить в сторону и забыть. Тебе всегда было так сложно с девочками, еще в детском саду, я не верил, что ты себе кого-нибудь найдешь.
– В детском саду? – Я взял пару счетов, чтобы прикрыть разливающийся румянец. – По-моему, мы все же были слишком молоды…
– Уверенности в себе – вот чего тебе не хватает.
– Отсюда и Мишель.
– Я же говорю, для тебя Мишель – то, что надо. С ней ты справишься.
– Тебе не кажется, что это как-то безрадостно? Тебе не кажется, что это может стать проблемой?
– Ты бы предпочел жениться на сумасшедшей? Ты понятия не имеешь, что это такое – когда в любой момент может случиться все, что угодно. То по ней все сходят с ума, то она сама в психушке. Я могу на нее положительно влиять, но всему есть пределы. Я могу вдохновить ее на великую литературу, но не могу сам за нее писать. Никто не может. У Анастасии неважная семья. Они католики, а ее отца толком не было рядом, пока она росла. Геолог, вечно в разъездах. Я ему не доверяю. Естественно, мать поприличней, хотя бы росла при каких-то деньгах и ответственности, но Анастасия бунтовала против нее, вместо того чтобы чему-то научиться.
– По-твоему, ей лучше было бы управлять магазином спорттоваров в Коннектикуте?
Саймон покосился на меня, потом его взгляд снова уперся в ногти.
– Иногда я забываю, что ты знаешь об Анастасии практически столько же, сколько и я. Впрочем, потому мы с тобой сейчас и говорим, да? Ты настоящий друг, сам знаешь.
– Но ты так и не ответил…
– Разумеется, мне бы не хотелось, чтобы она оставалась в Коннектикуте, где я бы никогда ее не встретил. Она моя жена, Джонатон. Я люблю ее. Я бы изменил некоторые вещи, если бы мог. Хотя даже заставить ее бросить курить удалось только на несколько месяцев. На какое-то время она действительно стала получше, согласись? Но многие вещи, например макияж и одежду, она бросила, а какие-то, типа этой диеты, зашли слишком далеко.
– Какой диеты?
– Жанель думала, моей жене стоит слегка сбросить вес, фунтов пять, тогда, перед свадьбой. Просто чтобы платье лучше сидело. Вот мы и посадили ее на короткую недельную программу, обычную диету. Кажется, называется «Голодовка», потому что всю неделю буквально ничего не ешь. Мы не знали, что она продолжает ее соблюдать. Она странная девочка, Джонатон, так хочет мне угодить и в такой растерянности от того, что не знает как. Никогда не думал, что у меня будут дети, но в Анастасии есть что-то от ребенка. Я чувствую ответственность за свою жену. Поэтому я так ценю все, что ты делаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35