– Мне не нравится то, что я написал, – сказал я. – Я хочу написать одно предложение – но совершенное, даже если на это уйдет вся моя жизнь. – Мы были в постели, когда я это сказал. Мы с Мишель часто разговаривали в постели – хотя бы потому, что оба не пылали друг к друг безумной страстью и множественные оргазмы казались излишеством. Просто она была из тех женщин, что не созданы для наготы.
– Единственное предложение? – спросила она.
– Но совершенное, – сказал я.
– Вся твоя жизни? – спросила она.
– Одно придаточное я вынашиваю уже не первый месяц, – сказал я.
О чем еще спрашивать, если вам заявляют такое? Мишель уже была безупречным корреспондентом, через несколько месяцев станет арт-критиком. Она держала руку на пульсе культуры, развенчивала рок-звезд и открывала неизвестных поэтов-концептуалистов. Ей не мешала бессодержательность, она умела держать паузы, дабы они наполнились тайнами, не внятными никому. И у нее был симпатичный ротик.
Но все это лишь видимость. На самом же деле она была так хороша и так подходила для своей профессии, поскольку обладала глубинным отсутствием любопытства. Мишель знала, как сделать материал. Ей были известны все необходимые ингредиенты, как строительному подрядчику известно, какое сырье потребно для возведения многоэтажки. Мишель научилась не беспокоиться из-за личных интересов. Любопытство неприятно, непрофессионально. Одно время я думал, что Мишель выросла из него – так меняют школьную форму на деловой костюм. А сейчас я подозреваю – пускай предвзято, – что у нее никогда и не было собственных интересов, что журналистика в ней сконструировала свою машинерию сама.
Поэтому о чем Мишель могла меня спросить? Что можно рассказать о человеке, который в двадцать девять вернулся к своему первому предложению и вкладывает в него все свое будущее?
Наверное, она пошла к Саймону. Когда я ее озадачивал, она отправлялась в его галерею. Осмотрела экспонаты, а он выдал ей свое экспертное заключение обо мне – заключение, надо сказать, полученное на основе десятилетий незнания меня взаправду, отсутствия особого желания узнать, но зато осведомленности, впитанной за счет простой близости, и понимания, накопленного за наше совместное детсадовское прошлое, которых хватало, чтобы судить о чем угодно. В этом был весь Саймон: он присваивал тех, кого знал. Мишель вытягивала истории из людей, а Саймон вытягивал истории за людей. За ту единственную неделю, когда мой первый роман мелькнул пред взором общественности, Саймон рассказал обо мне больше, чем я сам. Пресса предпочитала общаться с ним, предпочитала нелицеприятные беседы обо мне из вторых рук. Я день-деньской сидел у телефона, а газеты и журналы называли меня затворником и прославляли Саймона, который бескорыстно одолжил свое лицо моему имени. Саймон – влиятельная фигура в мире искусства. Его галерея процветает. А мой роман больше не печатают.
Остановиться на этом он не мог. Когда Мишель, моя девушка, не могла меня понять, Саймон сочинял для нее байки, унимал ее замешательство – так средства для подавления аппетита снимают голод. Какого черта я мучаюсь, редактируя самого себя, когда рядом Саймон, который сделает это за меня и настолько лучше меня, что мое наличие становится во всех смыслах и отношениях излишним?
Саймон никак не мог оставить меня в покое. Саймон позвонил. И сказал:
– Я хочу выставить твою работу в галерее.
– У меня нет никакой работы.
– Именно это я и хочу выставить.
– Я писатель.
– Именно поэтому я и хочу тебя выставить.
Месяцем позже я получил конверт с приглашением. Обычное приглашение, какие рассылал Саймон, – черные буквы на белом пергаменте, – но на сей раз там значилось мое имя. Приглашение на «Пожизненное предложение».
IV
Прибывает Анастасия. Мишель ее сопровождает. Они вместе входят в «Пигмалион» – пустоту, заполненную людьми такой красоты, какую Анастасия только и встречала, и все одинаковые, будто спроектированные.
– Эти люди и есть шоу? – спрашивает она.
– Им бы хотелось так думать.
– А мы?
Мишель смотрит на Анастасию. Очки в роговой оправе. Драное платье. А они шоу – Мишель и Анастасия?
– Знаешь, мы, пожалуй, зрелище.
Это нравится Анастасии. Она хочет играть свою роль. Она ученый, исследователь и, значит, должна приспособиться, работать под прикрытием. Она снимает очки.
– А где же искусство? – спрашивает она, водружая их обратно на нос.
– Я же объясняла, Стэси. Саймон выставляет концептуальную работу. Это произведение Джонатона, оно…
– Я все равно не понимаю. Джонатон романист. Почему я никогда его не видела? Иногда я сомневаюсь, что у тебя по правде есть бойфренд.
– Когда бы ты могла его увидеть, интересно знать? Ты же все время то учишься, то в библиотеке.
– Ты мне так и не ответила: где искусство?
Но их уже заметили.
Подходит Саймон, в гибких пальцах три высоких бокала с шампанским, словно букет.
– Мишель, – говорит он, целуя ее в щеку. – А вы, должно быть, Анастасия.
Он скользкий тип, этот Саймон, светский домушник в черном костюме. Рубашка тоже черная. Когда он движется, лишь его галстук, изредка мелькая в галогеновом освещении, выдает темно-пурпурное томление.
– Меня зовут Стэси, – говорит она, принимая бокал. Пробует шампанское.
– Анастасия. – И смотрит ей в глаза, он выше на полтора фута, и как Стэси может возразить, отказать этому человеку в полной версии своего имени? – Идемте, я покажу вам, что тут есть.
Он оставляет Мишель наедине с шампанским и вторым поцелуем, уже в другую щеку. Притягивает к себе Анастасию, обнимает одной рукой, шампанское – в другой, и так они разгуливают по галерее. Он рассказывает ей об искусстве. Он говорит обо мне.
Я тоже там. Можете не сомневаться. Прямо там, в зале, сам по себе, пью у бара шампанское и опять шампанское. Мишель меня находит. На пути к бару она прорывается сквозь дюжину разговоров с хранителями, арт-дилерами и коллекционерами – они определяют наши вкусы, их именами именуют отделы музеев, гранты и общежития в Университете Лиланда. Мишель задает им вопросы. Она им нравится. У нее суждения, которые они в силах внятно повторить, а еще симпатичный ротик.
Она пробирается ко мне. Симпатичные губки еле касаются моих, которые тоньше и невзрачнее. Ее губы асексуальны, как материнская грудь. Моя прагматичная Мишель, ты всегда хотела побыстрее покончить с липкой сладостью сексуальной неразберихи и сделать меня своим ребенком.
– Привет, – говорит она.
– Зачем он меня в это втянул?
– Саймон помогает твоей карьере, дорогой. Ты сам понимаешь.
– Он продает мою смерть с молотка.
– Ты слишком болезненно к этому относишься. Я думаю, он просто пытается сделать твой маленький проект чуточку интереснее.
– Он принимает от людей заявки на «Пожизненное предложение», чтобы на вырученные деньги достроить мавзолей, где меня и похоронят. Вот это – болезненно.
– Где похоронят твою семью, если угодно. – Она снова целует меня. – И если ставки будут расти в том же духе – а Саймон говорит, что прием не закроется до твоего последнего вздоха, – там хватит места для твоей жены и со временем даже для детей.
– У меня нет ни жены, ни детей. С какой стати Саймону взбрело в голову выставить проект, который предназначался для меня одного?
– Но ты же умрешь, дорогой. Причем скорее рано, чем поздно, если будешь пить столько шампанского. – Она забирает у меня бокал. – Может, минеральной воды? С ломтиком лайма?
– Нет. – Я отнимаю у нее шампанское.
– Ну тогда хотя бы потусуйся, милый. Сегодня ты у нас гвоздь программы.
– Я никого не знаю.
Я отхожу от бара, потому что ее накладные плечи закрывают от меня Анастасию, но Мишель, конечно, делает вывод, что мне не терпится познакомиться с размалеванными стервятницами вдвое, а то и втрое старше меня, покровительствующими моей смерти на благо репутации Саймона.
– Это миссис Стивенс, – говорит Мишель, – а это двойняшки Лэндисторп.
А Стэси по-прежнему с Саймоном. Стоят перед его кабинетом, и она вновь снимает очки. Стэси закуривает, а Саймон – он предлагает ей свой бокал вместо пепельницы. Пока старшая мисс Лэндисторп описывает свои акварели, которые – неужто она желает меня утешить, мол, не я один когда-нибудь умру? – она тайно завещала музею «Метрополитен», я смотрю, как коммерческий директор Саймона пробирается к Анастасии, и лекция о курении в художественной галерее уже надувает ее губы.
Разрешите представить: Жанель Дектор. Она управляет делами Саймона, а под этим предлогом и самим Саймоном. Жанель – в высшей степени безобразная женщина с зазубренным, точно край континента, носом, что расползся между лбом и щеками в патовом рывке к главенству на иссушенном солнцем лице. Ее волосы, безусловно подвергаемые всем процедурам, необходимым для предохранения останков пятидесятилетнего тела от полного распада, похожи на веник и достигают плеч, ниже которых следует некормленое тело, прямое, как дорическая колонна. Жанель называет свою внешность классической и отнюдь не шутит: натура управляющего даже шутить позволяет ей только за счет других.
Она их разлучает. Уводит Анастасию от Саймона. Берет Анастасию на себя, расточая туманные комплименты, которым бедная девочка не может поверить. И вот Саймон уже отошел, беспомощно увяз в разговоре с младшей сестрой Лэндисторп. Жанель накидывается на Стэси. Сигарета конфискована. Никакого шампанского. Жанель отвела ее в угол. Бросила у гардероба. Бросила ее – совсем одну.
Там Анастасия и остается. Стоит и смотрит на Саймона в окружении свиты. Она не различает лиц – очки прячутся в старой кожаной сумке, – но смысл явно улавливает: Саймона все хотят. Они бы водрузили его прямо на барную стойку, если бы Жанель не поддерживала порядок. Жанель необходима – безусловно, необходимее искусства. Саймон не умеет отказывать. Он всегда найдет, что прошептать вам на ушко, – невнятно, можете вообразить что угодно, да это и не важно, что вы себе вообразите, ибо значение имеет лишь то, что другие видели, как Саймон вам нашептывает, и вообразили себе вещи гораздо диковиннее. Саймон никогда не заканчивает разговоров. За него их заканчивает Жанель. Когда вечер подходит к концу, он всегда остается в ее распоряжении.
Обидно ли Анастасии? Я знаю женщин, озлобленных Саймоном. Они разговаривают со мной, потому что я их слушаю и потому что им ничего другого не остается, пока Саймон, очаровательный Саймон, занят превращением инженеров-электротехников в респектабельных коллекционеров, продавая им экспонаты для холостяцких апартаментов в комплекте с платой за формирование экспозиции, или выманивает у очередной безмозглой куколки-наследницы подрастраченное за три поколения состояние. Двадцатитрехлетним программисткам как раз приятно такое обхождение, но семидесятилетние правнучки лавочников, сколотивших капитал при золотой лихорадке, злятся не на шутку. Они думают, что за свои деньги покупают Саймона, но, очнувшись, обнаруживают, что на самом деле приобрели произведение концептуального искусства. Или вообще так и не понимают, что произошло, потому что концепция от них ускользает. Они попросту забывают, что у них имеется произведение, а все документы куда-то засовывают вместе с инструкциями от видеомагнитофона.
Анастасия так и не двинулась. Отвязавшись от старшей мисс Лэндисторп, вцепившейся в меня мертвой хваткой со своей болтовней, я направляюсь к Анастасии – единственной жизни, что я вижу здесь. Я миную Мишель, которая представляет издателя журнала об искусстве – в расчете на то, что он предложит ей работу, – безработному фрилансеру, которого он наймет вместо нее. Я миную Саймона, поигрывающего тонкими бретельками слишком тесного платья крашеной блондинки, дочери местного асфальтового магната, которой он вполне может шептать о будущем свидании. Вот и Жанель, с ней фотограф из иностранной газеты и человек в автоматической инвалидной коляске, некогда бывший директор организации, сто лет назад объединившейся с другой, ныне покойной. Их я тоже миную. Миную, дабы обрести у гардероба Анастасию. Она улыбается мне, размытому силуэту в коричневом твиде.
– Привет, – говорю я, – мы не знакомы.
– Да.
– Я Джонатон. Мишель…
– Джонатон Мишели.
– Я и не знал, что мной настолько… овладели.
– Настолько? – Она улыбается, на щеках ямочки.
– Не понимаю, почему она раньше нас не познакомила?
Она опускает взгляд. Смотрит на себя. Ей, похоже, нравится думать, что весь этот комплект тряпья – цветник шелковых лоскутьев поверх потемневшего старого муслина – самая модная вещь в ее коллекции. Но потом она оглядывает женщин, разодетых по последней моде сезона. Ответом себя не утруждает. Вместо этого спрашивает:
– Так это и есть твое искусство?
– Очевидно. Хотя я сам не понимаю, где именно.
– Я тоже.
Она придвигается ближе. Кожа подернута сигаретным дымом, дыхание – лишними бокалами шампанского. От алкоголя она вялая, словно тряпичная кукла.
– Как бы там ни было, ты романист, – говорит она.
– Я писал романы. Теперь пытаюсь написать предложение.
– Предложение труднее?
– Это самое трудное из того, что мне доводилось писать. Возможно, я никогда его не закончу.
– Но тебе все равно построят мавзолей?
– Если Саймону будет выгодно, он проследит, чтобы мавзолей построили. А ты сколько предложила за мою могилу?
– Я? У меня вообще нет денег. – Она пожимает плечами. – А даже если бы и были, я бы не стала тратиться на мертвое.
– Ты мне нравишься.
– Я бы купила твой новый роман. Ты был хорош. В «Покойся с миром, Энди Уорхолл» ты меня убедил, что сочинительство еще может быть честным занятием. – В ее глазах, густо-карих, играет весь спектр скрытых возможностей. Я гляжу на нее в упор, но понимаю, что она смотрит мимо. Взгляд адресован не мне.
Саймону.
Одну руку он кладет на мое плечо, другую – на ее.
– Вижу, встретились два писателя, – говорит он, необъяснимо довольный собой. Косится на Жанель, занятую клиентами, затем на стойку бара. Через мгновение бармен предлагает нам обоим по бокалу шампанского. – Вам, должно быть, есть о чем поболтать.
– Ты пишешь? – спрашиваю я Анастасию. – Мишель всегда говорит, что ты студентка.
Она глядит на Саймона, потом на меня:
– Я говорила Саймону: я учусь в Лиланде, в его альма-матер. Ты тоже оттуда?
– Уиллистон-колледж, – отвечаю я. – В Массачусетсе.
– Я из Коннектикута.
– И теперь пишешь романы.
– Анастасия как раз трудится над романом, – вклинивается Саймон, – прямо сейчас. – Его рука скользит вниз по ее спине, исчезает в изобилии шелка. – Она мне уже все рассказала.
– Ну, вообще-то я не… пишу.
– Зато она проводит исследование. Слышал бы ты, Джонатон, какие вопросы она задавала. Вообразить не могу почему, но завела вдруг разговор про моих деда с бабкой. Одному господу известно, как она догадалась, что у нашей семьи французские корни. Допрашивала меня чуть ли не с пристрастием, допрашивала меня о прелестях Европы времен belle epoque .
– Он рассказывал, как его семья была дружна с великими писателями. Пили со Скоттом Фицджералдом. Катались на лыжах с Эрнестом Хемингуэем…
Я посмотрел на Саймона:
– Но ты же говорил, что твоя семья…
– Ты, наверное, не так понял, – перебивает Саймон. – Но это не важно. Что бы эта девушка ни исследовала, в конце концов получится отличный роман. – Он глядит на Анастасию, я тоже. Она проводит пальцами по волосам. Закуривает. Гасит сигарету. Она посматривает на Саймона, но по большей части – в пол. – Я не хотел смутить вас, Анастасия. Но поскольку Джонатон зарекся писать, кто-то должен, занять его место. Кто-то должен написать романы, которые написал бы он. Я в вас верю.
– Мне кажется… мне кажется, я не заслуживаю такого доверия, – говорит она Саймону, все больше подчиняясь его власти. – То, чем занимаюсь я, совсем не похоже на то, что делает Джонатон… делал… надеюсь, снова будет… Понимаете, я же ученый…
И Саймон отвечает:
– Ничего страшного. Вы это преодолеете. Когда мы с Джонатоном учились в начальной школе, у него, зануды, ума хватило взяться изучать десятичную систему Дьюи. А пока он был этим занят, я взял и увел у него девочку, которая ему нравилась.
Саймон так обходителен. Он совершенно вытеснил меня из беседы. Я – третье лицо грамматически и третий лишний социально. Толпа рассасывается. Я вижу Жанель, ее траектория неопределенна, как у пчелы, опыляющей клумбу. Вот она. Ей нужен Саймон. Она хочет увести его от этой девчонки, которая в своих лохмотьях выглядит лет на двенадцать, чтобы познакомить с немногими оставшимися важными людьми, с теми, кто, избегая друг друга, дождался самого конца, обнаружил тщетность своих обходных маневров и поэтому требует к себе самого обдуманного и осторожного отношения. Саймон пожимает плечами. Только это он и в состоянии сделать – его рука уже пробралась под платье Анастасии, а ее губы уже приоткрыты в ожидании его губ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35