– Разве она не прелесть? Думаю, она меня понимает.
– Между прочим, она не оглохла.
– Не глупи. Я повысила голос только потому, что доктор сказал, пациента в ее состоянии легко сбить с толку.
Она провела нас обратно в здание, прочь от Анастасии.
– О чем ты говорил с ней, милый?
– Я не говорил.
– То есть хочешь сказать, у вас не случилось осмысленной дискуссии, как у нас прошлой ночью? – Она села на угол оранжевого стола у настольного приемника, рядом с кем-то брошенными «Змеями и Лестницами». Я сел напротив и бросил кубик. – Джонатон, я с тобой разговариваю.
– Хы права, – ответил я, имея в виду Анастасию. – Вопрос усовершенствования полового сношения посредством улучшенной смазки никогда между нами не возникал.
– Ты восхитителен, сам знаешь, – сказала Мишель. – Когда Стэси впервые тебя встретила, она сказала мне, что поверить не может, что мы вместе. Забавно, правда?
Я посмотрел на Анастасию на камне. Мишель тоже обернулась. Помахала Анастасии, как зверюшке в зоопарке. Потом взяла меня за руку.
– Идем, милый, – улыбнулась она, – проверим у меня дома, нельзя ли еще чуть-чуть усовершенствовать наше половое сношение, пока газета не призовет меня обратно на па боту.
II
Саймон пригласил меня к себе домой.
– Не бери Мишель, – сказал он. – Это важно.
Я отправился к нему поздно вечером, когда она вернулась в газету, в который раз взбешенная тем, что я согласился с ее словами: по сравнению со Стэси она большая (то, что это было самой незначительной из ее проблем, видимо, не имело значения, равно как и мое заверение, что Анастасия удивительно тощая). Впрочем, Саймону я об этом не рассказал. Предоставил говорить ему. Как выяснилось, почти всегда лучше давать говорить другим.
Он предложил мне кофе, а не выпить, чтобы я, как он со значением произнес, оставался в сознании, и, сунув мне что-то почитать, отправился на кухню колдовать над туркой. Дал он мне, как оказалось, общую тетрадь, вроде школьной; на обложке Анастасия несмываемыми чернилами написала: «СТЭСИ ЛОУРЕНС».
Я часто видел эту тетрадь раньше, закрытой, на полу рядом со Стэси, пока та читала ветхие тома французского уголовного судопроизводства или последние монографии по уходу за рукописями в специальных хранилищах, – но Стэси никогда не показывала мне, что внутри. Я уважал ее тайны: суть ее секретов до сих пор казалась мне второстепенной по сравнению с удовольствием слушать ее признания и подразумеваемой интимностью доверия, с которой она невинно намекала на изводящее ее преступление, коего я решительно не замечал.
Но это было до коллапса Анастасии. Если ей суждено спастись думал я, ее нужно вернуть в прошлое, и, чтобы стать ее спасителем, я должен обеспечить ей утраченное. В любом случае Саймон явно прочитал эту тетрадь – и если он уже предал ее я как минимум могу предать его в ответ.
Пока я бегло просматривал записи Анастасии, Саймон вернулся в гостиную с полным кофейным сервизом.
– Фамильное, – заявил он мне, хотя, очевидно, к его деревенской семье все это отношения не имело. – Сливки? – Я согласился. – Сахар? – Я отказался. – А теперь скажи мне, что думаешь.
– Не знаю, – сказал я, – я видел только первую страницу.
– И?…
– Очень интересно. Я не знал, что в Лионе…
– Моя семья из Лиона. Я никогда не говорил об этом Анастасии.
– Я думал…
– Я говорил лишь, что мои предки французы.
– Но…
– Пока моя бабка не умерла полтора года назад, они жили практически так, как описывает моя жена, и, Джонатон, ты никогда никому не повторишь ни слова.
– Я…
– Пролистни пару страниц, до записей, помеченных «юриспруденция». Мой дед разбирался в юриспруденции.
– Он был обвинителем?
– Обвиняемым.
– За что?
– Смотря по какой из статей. Впрочем, почти по всем, какие только бывают. Почти в каждом преступлении из этой тетради.
Я взглянул на перечень преступных деяний, составленный Анастасией, записанный почерком школьницы в алфавитном порядке, точно в букваре. Алкоголизм… Банкротство… Богохульство… Взяточничество… Грабеж… Кража со взломом… Мошенничество… Нападение… Оставление семьи… Поджог… Применение силы… Содомия… Супружеская измена… Фальшивомонетчество… Шантаж… Экологические преступления… Каждому она давала определение, в основном кратко, хотя на Хищении остановилась подробнее. «Каждая часть похищенного имущества должна быть перемещена, – гласила ее цитата из «Энциклопедии криминологии», – сколь угодно незначительно, с прежнего места и должна хотя бы на мгновение оказаться в полном обладании похитителя. Право собственности доказывается достоверной идентификацией, к тому же похищенное имущество должно обладать рыночной стоимостью». После этого подробно описывались различия между Хищением в крупных и в мелких размерах: разница была преимущественно в стоимости похищенного, но Анастасия пометила, что ночная кража в железнодорожном вагоне почти без исключений рассматривалась как тяжкое уголовное преступление. «В отличие от кражи на станции?» – сомневалась она в скобках.
Саймон заметил, что я изучаю эти строки.
– Я бы выбросил это из головы как ее очередную досадную эксцентричную выходку, – сказал он, – если бы не эта пометка. Мой дед работал на железнодорожной станции, на Лионском вокзале. Притворялся уборщиком, но на самом деле убирал имущество пассажиров, а краденое сбывал в городе, поближе к барам, где мог пропить выручку. Я говорю тебе строго по секрету. Я узнал об этом только год назад из судебных протоколов – мне их прислали сюда вместе с коробкой бабкиного наследства. Я уничтожил все документы и избавился от остального, бесполезного случайного хлама, который дед накопил и не смог продать.
– Бесполезного хлама? Например, какого?
– Ну знаешь, всякие паспорта и путевые заметки, которые он находил в украденном багаже. Очевидные улики в то время. Он их прятал. Он был неграмотным и не знал, что с ними делать.
– Но если твой дед был неграмотным, почему Анастасия внесла в свой список преступлений Плагиат?
– Она не могла знать о его неграмотности. Но… – Теперь он совершенно растерялся. Я никогда не видел его менее внушительным. – Но она вообще ничего не могла знать, Джонатон, и теперь мне пришлось поместить ее в клинику.
– Ты избавился от улик против своего деда?
– Я пожертвовал их Лиланду в обмен на снижение налогов, чтобы эти бумаги порезали на мелкие кусочки в подвале какого-нибудь книгоперерабатывающего цеха. В прошлом году дела в галерее шли хорошо. Мне это было нужно. Ты же не думаешь, что Анастасия…
– Как бы она, по-твоему, туда сейчас попала? К тому же она бы понятия не имела, где искать.
– Но до того, как ради меня бросила учебу?
– С какой бы стати ей вдруг понадобилось наследство покойного француза, не имевшего к ней никакого отношения? Его имя ничего бы ей не сказало, а без протоколов суда, проясняющих хоть какой-то контекст, в бумагах все равно не разобраться. К тому же она занималась американской литературой. Что общего у кучки ворованных паспортов и прозы Хемингуэя?
Как наваждение, эти слова сейчас вертятся в моей голове. Естественно, я уже подозревал, что Анастасия, помешанная на Саймоне и знающая толк в исследовательской работе, каким-то образом добралась до этих бумаг, пока еще была в Лиланде, но вот чтобы я тогда связал это с Хемингуэем? Слишком велик соблазн исключить это совпадение из моего рассказа из страха показаться банальным. Точности ради удержусь: имя Хемингуэя в связи с Анастасией было у всех на устах с тех пор, как средства массовой информации благосклонно сравнили «Как пали сильные» с его работами. Не будь ассоциация настолько откровенной, плагиат, возможно, не казался бы тогда настолько невообразимым преступлением для девушки, которая не написала почти ни слова до того, как ее первому роману присудили Американскую книжную премию. Быть может, тогда я смог бы догадаться, что эти азы юриспруденции относились не столько к покойному французу, сколько к ее собственному Алкоголическому Богохульственному Воровству.
Я не знаю, чему верить. Тогда я лишь понимал, что мне нужно добраться до Стэси раньше Саймона, настолько проникнуть в ее тайны, чтобы, если она когда-нибудь заговорит снова, она обсуждала их со мной одним.
– Я уверен, это просто выдумка, – сказал я Саймону. – Я, когда писал романы, тоже такие записи вел.
– Но мой дед…
– Она знала, что он был француз.
– Да.
– Лион – вполне очевидный выбор; не так очевидно, как Париж. А преступление – обычный сюжетный ход, просто затравка для повествования. Пролог.
– Потому что она пишет обо мне.
– На ее месте я бы тоже для начала сочинил запутанную семейную историю.
– Я знал, – сказал он, погружаясь в самообман. После этого ему несложно было уйти от темы. – Она говорила правду. Она и впрямь собирается поместить меня в центр романа. И все эти странные вопросы. Она даже записывала мои ответы – ну, как запомнила.
Я пролистал дальше, примерно до середины ее расследования:
С. не похож ни на кого в семье. Умерли все, кроме матери. Никаких воспоминаний. «Я сам себя сделал. Мне не оставалось ничего другого, я же не собирался всю жизнь проторчать за прилавком скобяной лавки или чего похуже». Отец умер, а мать продала дело, чтобы заплатить за обучение сына в колледже. С. закончил учебу и сменил фамилию на Стикли: «Ты бы вышла за человека по имени Саймон Шмальц?» Новые водительские права и карточка социального обеспечения. Приличные костюмы, никаких ермолок. «Мне нужна была репутация. У меня не было ничего, кроме диплома колледжа». Отец надевал темно-синий пиджак в синагогу и когда собиралась семья, все остальное время – рабочий фартук. Не знает, что носили дед с бабкой «Мое чувство стиля – только моя заслуга. Семья – это биологическая неизбежность, но я бы все равно стал тем, кем стал, и не важно, кто меня родил. А ты – нет?»
– Ты был писателем, Джонатон, – сказал Саймон, закрыв тетрадь и отложив ее в сторону. – Как Анастасия могла запомнить, чт? я ей говорил, если я сам не помню даже сути разговора? Я не мог сказать ей некоторых вещей, о которых она тут пишет. Мой отец носил коричневые костюмы. Писатели что, просто выдумывают? Ничего неприкосновенного нет? А вдруг она хотела меня выдать?
– Она романист, Саймон. Выдумывать – ее работа. Ей необязательно помнить вашу беседу дословно. Совсем наоборот, ей нужно ошибаться в воспоминаниях. Когда я пишу романы… когда я писал романы… я нарочно исследовал небрежно. В жизни знания специфичны, непоследовательны и неточны. Если художественное произведение правдиво, на его страницах происходит то же самое. Анастасия не пишет твою биографию. Это твоя биография – материал для того, что она пишет.
– И теперь она даже не желает со мной говорить. Джонатон, что она разузнала?
– А что было разузнавать?
– Понятия не имею. Она знает то, чего я никогда ей не говорил.
– О твоей семье?
– О продажах в «Пигмалионе». О кое-каких договоренностях между мной и Жанель. О моем бизнесе.
– Ты мошенничал?
– Пожалуй, ты прав. Это все из-за деда. Она как-то умудрилась раскопать бумаги в Лиланде. Должно быть, что-то такое в его прошлом, что-то непростительное, и теперь она считает, что я за это в ответе.
– Она рухнула на сцене во время вручения Американской книжной премии, – напомнил я. – Ты что, думаешь, она про твоего деда размышляла?
– Она странная девочка, Джонатон. Сам знаешь. И у нее ничего нет, только я. – Он допил свой кофе. – Ты должен снова навестить ее в клинике. У меня совсем нет времени, но ты-то все равно ни чем не занят, тебе это проще простого. – Он вытер рот салфеткой. – Кстати говоря, когда я смогу продать твое «Посмертное предложение»?
– Откуда, по-твоему, Стэси узнала о твоих финансовых делах в «Пигмалионе»?
– Нашла мой дневник. Видимо, прочитала.
– То есть хочешь сказать, ты знаешь, что она?…
– Она оставила его валяться в квартире, как и все, что берет в руки. С заблудшим письмом от поклонника вместо закладки.
– Ты с ней разговаривал?
– Она просто не соображает, что делает.
– Но теперь, когда она в клинике, она, возможно, не идеальный…
– Еще кофе?
– Пожалуй, еще чашку.
– Честно говоря, сейчас я нужен клиентам. И я вынужден верить, что несколько недель в изоляции, где ее никто ни за что не найдет, только улучшат ее литературную репутацию. «Как пали сильные» снова в списке бестселлеров.
– Выходит, ты неплохо устроился в ее отсутствие.
– Плюсы холостяцкой жизни ты и сам знаешь.
– Еще бы, столько всего нужно успеть.
– Это меня освобождает.
– А женщин всегда так манят женатые мужчины.
– Я люблю свою жену, Джонатон.
– И доверяешь ей, даже несмотря на…
– Она любит меня. Предательство между нами исключено. Тебе не понять. Ты не знаешь ее внутренней жизни. – Его харизма пошатнулась. – Я скучаю по ней, Джонатон. – Его имидж засбоил. – Прошу тебя, попробуй ее вернуть. Психиатры беспомощны. Узнай, в чем дело. Я все улажу. Пускай берет мою жизнь и пишет свою книгу. Скажи мне, что делать, Джонатон, я на тебя надеюсь.
III
Чем дольше я знал Анастасию, тем меньше я ее знал, или, точнее, тем больше сознавал, как мало знаю. Наше совместное молчание допускало то, что любители пошутить обычно заглушают гомоном. Я хочу сказать, что бы люди ни сказали, им не удастся выразить ничего существенного. Общение наше, если и бытует, то в манере говорить, в выразительных оговорках, в том, чего мы не поминаем. В балансировании между помрачением рассудка и изучением человека может крыться честность, нечаянная правда. Безмолвие с Анастасией затуманивало экран пустословия – со всеми его грамматическими и лексическими препонами, – и различался силуэт того, что за ним. (Раньше я был как художник, видящий мир только через периодическую таблицу желтого кадмия и фиолетового марганца: если жизнь моя происходила исключительно в словах, о чем же мне писать, если не о языке?) Но чем больше я видел, каждый день наблюдая за Анастасией, что молча сидела на своем камне, тем больше хотел понять, на что смотрю. Хотел придать ее тишине словесную форму, разделить не только хранение тайны, но и ее содержание. Я знаю, что сам себе противоречу: я хотел ее тишины и ее доверия. Жаждал добиться и того и другого.
Значит, «колыбель для кошки». Я ждал у ее ног, пока она не дотянулась, не сняла веревочную колыбель с моих пальцев, чтобы сделать солдатскую койку. Она улыбнулась, когда я изобразил свечи, а потом превратила их в ясли, из которых я соорудил бриллианты. Я ее зацепил. Согласно эскимосскому мифу, в веревочные сети можно поймать даже солнце, исчезающее на зиму. Непрерывно вплетая сегодня в завтра, я надеялся лишь удержать Анастасию.
В нашу игру она втянула целый мир: карибу, кенгуру и койота, вигвам апачей, бриллианты Каролинских островов, сибирские избы, мышь чиппева и свору псов Лохиэля. И пока она озадачивала профессиональных медиков, до меня дошло, что она делала. Она тянулась к общению. Для того и требовались веревочные фигуры – оживить ритуальные сюжеты древних культур. Вот только словарь, приспособленный к мифологии, раз за разом изменял Анастасии: что ей псы Лохиэля, когда у нее самой имелся целый бестиарий проблем? Потому я не мог объяснить врачам, что она хочет сказать, и врачи, не выказывая никакого желания научиться «колыбели для кошки», махали рукой на свое любопытство и оставляли нас в покое.
Шли дни.
Я видел Анастасию.
Каждый день я видел Анастасию.
Я видел Анастасию каждый день, и каждый день мы играли в «колыбель для кошки».
Так прошла минимум неделя. Каждое утро, когда Мишель уходила на работу, я добирался поездом до Пало-Альто. В дороге я читал дневники Анастасии и книги из ее кабинета, которые дал мне Саймон. Перспективная ученица – она постигала даже то, что упустил автор. Я понял это, читая собственные романы через призму ее восприятия, через заметки на полях каждой страницы. Она подтвердила мое подозрение, что «Покойся с миром, Энди Уорхолл» в литературном отношении превзошел «Модель», несмотря на то, что доказал обратное – в рыночном. К тому времени я настолько привык доверять объемам продаж и приписывать им авторитет суда истории, что и не помнил уже, зачем тратил годы жизни на писательство. Я заставил себя забыть, как выстраивал книгу, словно музыкальную фугу. Теперь я представлял, как это действует и чем заканчивается, не больше, чем случайный читатель. Книга уже не принадлежала мне. Я ее отпустил. Анастасия вернула мне роман, чтобы я смог оценить его не как писатель, а как читатель. Я завидовал этому ее таланту, который, казалось мне, соответствовал ей намного больше, чем шумный успех. Она завладела моей книгой с таким пониманием, какого я не мог и вообразить. Ради нее я написал бы что угодно.
Но оставались ее изоляция и молчание. Здесь она не подавала надежд, а ее книги и дневники не давали подсказок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Между прочим, она не оглохла.
– Не глупи. Я повысила голос только потому, что доктор сказал, пациента в ее состоянии легко сбить с толку.
Она провела нас обратно в здание, прочь от Анастасии.
– О чем ты говорил с ней, милый?
– Я не говорил.
– То есть хочешь сказать, у вас не случилось осмысленной дискуссии, как у нас прошлой ночью? – Она села на угол оранжевого стола у настольного приемника, рядом с кем-то брошенными «Змеями и Лестницами». Я сел напротив и бросил кубик. – Джонатон, я с тобой разговариваю.
– Хы права, – ответил я, имея в виду Анастасию. – Вопрос усовершенствования полового сношения посредством улучшенной смазки никогда между нами не возникал.
– Ты восхитителен, сам знаешь, – сказала Мишель. – Когда Стэси впервые тебя встретила, она сказала мне, что поверить не может, что мы вместе. Забавно, правда?
Я посмотрел на Анастасию на камне. Мишель тоже обернулась. Помахала Анастасии, как зверюшке в зоопарке. Потом взяла меня за руку.
– Идем, милый, – улыбнулась она, – проверим у меня дома, нельзя ли еще чуть-чуть усовершенствовать наше половое сношение, пока газета не призовет меня обратно на па боту.
II
Саймон пригласил меня к себе домой.
– Не бери Мишель, – сказал он. – Это важно.
Я отправился к нему поздно вечером, когда она вернулась в газету, в который раз взбешенная тем, что я согласился с ее словами: по сравнению со Стэси она большая (то, что это было самой незначительной из ее проблем, видимо, не имело значения, равно как и мое заверение, что Анастасия удивительно тощая). Впрочем, Саймону я об этом не рассказал. Предоставил говорить ему. Как выяснилось, почти всегда лучше давать говорить другим.
Он предложил мне кофе, а не выпить, чтобы я, как он со значением произнес, оставался в сознании, и, сунув мне что-то почитать, отправился на кухню колдовать над туркой. Дал он мне, как оказалось, общую тетрадь, вроде школьной; на обложке Анастасия несмываемыми чернилами написала: «СТЭСИ ЛОУРЕНС».
Я часто видел эту тетрадь раньше, закрытой, на полу рядом со Стэси, пока та читала ветхие тома французского уголовного судопроизводства или последние монографии по уходу за рукописями в специальных хранилищах, – но Стэси никогда не показывала мне, что внутри. Я уважал ее тайны: суть ее секретов до сих пор казалась мне второстепенной по сравнению с удовольствием слушать ее признания и подразумеваемой интимностью доверия, с которой она невинно намекала на изводящее ее преступление, коего я решительно не замечал.
Но это было до коллапса Анастасии. Если ей суждено спастись думал я, ее нужно вернуть в прошлое, и, чтобы стать ее спасителем, я должен обеспечить ей утраченное. В любом случае Саймон явно прочитал эту тетрадь – и если он уже предал ее я как минимум могу предать его в ответ.
Пока я бегло просматривал записи Анастасии, Саймон вернулся в гостиную с полным кофейным сервизом.
– Фамильное, – заявил он мне, хотя, очевидно, к его деревенской семье все это отношения не имело. – Сливки? – Я согласился. – Сахар? – Я отказался. – А теперь скажи мне, что думаешь.
– Не знаю, – сказал я, – я видел только первую страницу.
– И?…
– Очень интересно. Я не знал, что в Лионе…
– Моя семья из Лиона. Я никогда не говорил об этом Анастасии.
– Я думал…
– Я говорил лишь, что мои предки французы.
– Но…
– Пока моя бабка не умерла полтора года назад, они жили практически так, как описывает моя жена, и, Джонатон, ты никогда никому не повторишь ни слова.
– Я…
– Пролистни пару страниц, до записей, помеченных «юриспруденция». Мой дед разбирался в юриспруденции.
– Он был обвинителем?
– Обвиняемым.
– За что?
– Смотря по какой из статей. Впрочем, почти по всем, какие только бывают. Почти в каждом преступлении из этой тетради.
Я взглянул на перечень преступных деяний, составленный Анастасией, записанный почерком школьницы в алфавитном порядке, точно в букваре. Алкоголизм… Банкротство… Богохульство… Взяточничество… Грабеж… Кража со взломом… Мошенничество… Нападение… Оставление семьи… Поджог… Применение силы… Содомия… Супружеская измена… Фальшивомонетчество… Шантаж… Экологические преступления… Каждому она давала определение, в основном кратко, хотя на Хищении остановилась подробнее. «Каждая часть похищенного имущества должна быть перемещена, – гласила ее цитата из «Энциклопедии криминологии», – сколь угодно незначительно, с прежнего места и должна хотя бы на мгновение оказаться в полном обладании похитителя. Право собственности доказывается достоверной идентификацией, к тому же похищенное имущество должно обладать рыночной стоимостью». После этого подробно описывались различия между Хищением в крупных и в мелких размерах: разница была преимущественно в стоимости похищенного, но Анастасия пометила, что ночная кража в железнодорожном вагоне почти без исключений рассматривалась как тяжкое уголовное преступление. «В отличие от кражи на станции?» – сомневалась она в скобках.
Саймон заметил, что я изучаю эти строки.
– Я бы выбросил это из головы как ее очередную досадную эксцентричную выходку, – сказал он, – если бы не эта пометка. Мой дед работал на железнодорожной станции, на Лионском вокзале. Притворялся уборщиком, но на самом деле убирал имущество пассажиров, а краденое сбывал в городе, поближе к барам, где мог пропить выручку. Я говорю тебе строго по секрету. Я узнал об этом только год назад из судебных протоколов – мне их прислали сюда вместе с коробкой бабкиного наследства. Я уничтожил все документы и избавился от остального, бесполезного случайного хлама, который дед накопил и не смог продать.
– Бесполезного хлама? Например, какого?
– Ну знаешь, всякие паспорта и путевые заметки, которые он находил в украденном багаже. Очевидные улики в то время. Он их прятал. Он был неграмотным и не знал, что с ними делать.
– Но если твой дед был неграмотным, почему Анастасия внесла в свой список преступлений Плагиат?
– Она не могла знать о его неграмотности. Но… – Теперь он совершенно растерялся. Я никогда не видел его менее внушительным. – Но она вообще ничего не могла знать, Джонатон, и теперь мне пришлось поместить ее в клинику.
– Ты избавился от улик против своего деда?
– Я пожертвовал их Лиланду в обмен на снижение налогов, чтобы эти бумаги порезали на мелкие кусочки в подвале какого-нибудь книгоперерабатывающего цеха. В прошлом году дела в галерее шли хорошо. Мне это было нужно. Ты же не думаешь, что Анастасия…
– Как бы она, по-твоему, туда сейчас попала? К тому же она бы понятия не имела, где искать.
– Но до того, как ради меня бросила учебу?
– С какой бы стати ей вдруг понадобилось наследство покойного француза, не имевшего к ней никакого отношения? Его имя ничего бы ей не сказало, а без протоколов суда, проясняющих хоть какой-то контекст, в бумагах все равно не разобраться. К тому же она занималась американской литературой. Что общего у кучки ворованных паспортов и прозы Хемингуэя?
Как наваждение, эти слова сейчас вертятся в моей голове. Естественно, я уже подозревал, что Анастасия, помешанная на Саймоне и знающая толк в исследовательской работе, каким-то образом добралась до этих бумаг, пока еще была в Лиланде, но вот чтобы я тогда связал это с Хемингуэем? Слишком велик соблазн исключить это совпадение из моего рассказа из страха показаться банальным. Точности ради удержусь: имя Хемингуэя в связи с Анастасией было у всех на устах с тех пор, как средства массовой информации благосклонно сравнили «Как пали сильные» с его работами. Не будь ассоциация настолько откровенной, плагиат, возможно, не казался бы тогда настолько невообразимым преступлением для девушки, которая не написала почти ни слова до того, как ее первому роману присудили Американскую книжную премию. Быть может, тогда я смог бы догадаться, что эти азы юриспруденции относились не столько к покойному французу, сколько к ее собственному Алкоголическому Богохульственному Воровству.
Я не знаю, чему верить. Тогда я лишь понимал, что мне нужно добраться до Стэси раньше Саймона, настолько проникнуть в ее тайны, чтобы, если она когда-нибудь заговорит снова, она обсуждала их со мной одним.
– Я уверен, это просто выдумка, – сказал я Саймону. – Я, когда писал романы, тоже такие записи вел.
– Но мой дед…
– Она знала, что он был француз.
– Да.
– Лион – вполне очевидный выбор; не так очевидно, как Париж. А преступление – обычный сюжетный ход, просто затравка для повествования. Пролог.
– Потому что она пишет обо мне.
– На ее месте я бы тоже для начала сочинил запутанную семейную историю.
– Я знал, – сказал он, погружаясь в самообман. После этого ему несложно было уйти от темы. – Она говорила правду. Она и впрямь собирается поместить меня в центр романа. И все эти странные вопросы. Она даже записывала мои ответы – ну, как запомнила.
Я пролистал дальше, примерно до середины ее расследования:
С. не похож ни на кого в семье. Умерли все, кроме матери. Никаких воспоминаний. «Я сам себя сделал. Мне не оставалось ничего другого, я же не собирался всю жизнь проторчать за прилавком скобяной лавки или чего похуже». Отец умер, а мать продала дело, чтобы заплатить за обучение сына в колледже. С. закончил учебу и сменил фамилию на Стикли: «Ты бы вышла за человека по имени Саймон Шмальц?» Новые водительские права и карточка социального обеспечения. Приличные костюмы, никаких ермолок. «Мне нужна была репутация. У меня не было ничего, кроме диплома колледжа». Отец надевал темно-синий пиджак в синагогу и когда собиралась семья, все остальное время – рабочий фартук. Не знает, что носили дед с бабкой «Мое чувство стиля – только моя заслуга. Семья – это биологическая неизбежность, но я бы все равно стал тем, кем стал, и не важно, кто меня родил. А ты – нет?»
– Ты был писателем, Джонатон, – сказал Саймон, закрыв тетрадь и отложив ее в сторону. – Как Анастасия могла запомнить, чт? я ей говорил, если я сам не помню даже сути разговора? Я не мог сказать ей некоторых вещей, о которых она тут пишет. Мой отец носил коричневые костюмы. Писатели что, просто выдумывают? Ничего неприкосновенного нет? А вдруг она хотела меня выдать?
– Она романист, Саймон. Выдумывать – ее работа. Ей необязательно помнить вашу беседу дословно. Совсем наоборот, ей нужно ошибаться в воспоминаниях. Когда я пишу романы… когда я писал романы… я нарочно исследовал небрежно. В жизни знания специфичны, непоследовательны и неточны. Если художественное произведение правдиво, на его страницах происходит то же самое. Анастасия не пишет твою биографию. Это твоя биография – материал для того, что она пишет.
– И теперь она даже не желает со мной говорить. Джонатон, что она разузнала?
– А что было разузнавать?
– Понятия не имею. Она знает то, чего я никогда ей не говорил.
– О твоей семье?
– О продажах в «Пигмалионе». О кое-каких договоренностях между мной и Жанель. О моем бизнесе.
– Ты мошенничал?
– Пожалуй, ты прав. Это все из-за деда. Она как-то умудрилась раскопать бумаги в Лиланде. Должно быть, что-то такое в его прошлом, что-то непростительное, и теперь она считает, что я за это в ответе.
– Она рухнула на сцене во время вручения Американской книжной премии, – напомнил я. – Ты что, думаешь, она про твоего деда размышляла?
– Она странная девочка, Джонатон. Сам знаешь. И у нее ничего нет, только я. – Он допил свой кофе. – Ты должен снова навестить ее в клинике. У меня совсем нет времени, но ты-то все равно ни чем не занят, тебе это проще простого. – Он вытер рот салфеткой. – Кстати говоря, когда я смогу продать твое «Посмертное предложение»?
– Откуда, по-твоему, Стэси узнала о твоих финансовых делах в «Пигмалионе»?
– Нашла мой дневник. Видимо, прочитала.
– То есть хочешь сказать, ты знаешь, что она?…
– Она оставила его валяться в квартире, как и все, что берет в руки. С заблудшим письмом от поклонника вместо закладки.
– Ты с ней разговаривал?
– Она просто не соображает, что делает.
– Но теперь, когда она в клинике, она, возможно, не идеальный…
– Еще кофе?
– Пожалуй, еще чашку.
– Честно говоря, сейчас я нужен клиентам. И я вынужден верить, что несколько недель в изоляции, где ее никто ни за что не найдет, только улучшат ее литературную репутацию. «Как пали сильные» снова в списке бестселлеров.
– Выходит, ты неплохо устроился в ее отсутствие.
– Плюсы холостяцкой жизни ты и сам знаешь.
– Еще бы, столько всего нужно успеть.
– Это меня освобождает.
– А женщин всегда так манят женатые мужчины.
– Я люблю свою жену, Джонатон.
– И доверяешь ей, даже несмотря на…
– Она любит меня. Предательство между нами исключено. Тебе не понять. Ты не знаешь ее внутренней жизни. – Его харизма пошатнулась. – Я скучаю по ней, Джонатон. – Его имидж засбоил. – Прошу тебя, попробуй ее вернуть. Психиатры беспомощны. Узнай, в чем дело. Я все улажу. Пускай берет мою жизнь и пишет свою книгу. Скажи мне, что делать, Джонатон, я на тебя надеюсь.
III
Чем дольше я знал Анастасию, тем меньше я ее знал, или, точнее, тем больше сознавал, как мало знаю. Наше совместное молчание допускало то, что любители пошутить обычно заглушают гомоном. Я хочу сказать, что бы люди ни сказали, им не удастся выразить ничего существенного. Общение наше, если и бытует, то в манере говорить, в выразительных оговорках, в том, чего мы не поминаем. В балансировании между помрачением рассудка и изучением человека может крыться честность, нечаянная правда. Безмолвие с Анастасией затуманивало экран пустословия – со всеми его грамматическими и лексическими препонами, – и различался силуэт того, что за ним. (Раньше я был как художник, видящий мир только через периодическую таблицу желтого кадмия и фиолетового марганца: если жизнь моя происходила исключительно в словах, о чем же мне писать, если не о языке?) Но чем больше я видел, каждый день наблюдая за Анастасией, что молча сидела на своем камне, тем больше хотел понять, на что смотрю. Хотел придать ее тишине словесную форму, разделить не только хранение тайны, но и ее содержание. Я знаю, что сам себе противоречу: я хотел ее тишины и ее доверия. Жаждал добиться и того и другого.
Значит, «колыбель для кошки». Я ждал у ее ног, пока она не дотянулась, не сняла веревочную колыбель с моих пальцев, чтобы сделать солдатскую койку. Она улыбнулась, когда я изобразил свечи, а потом превратила их в ясли, из которых я соорудил бриллианты. Я ее зацепил. Согласно эскимосскому мифу, в веревочные сети можно поймать даже солнце, исчезающее на зиму. Непрерывно вплетая сегодня в завтра, я надеялся лишь удержать Анастасию.
В нашу игру она втянула целый мир: карибу, кенгуру и койота, вигвам апачей, бриллианты Каролинских островов, сибирские избы, мышь чиппева и свору псов Лохиэля. И пока она озадачивала профессиональных медиков, до меня дошло, что она делала. Она тянулась к общению. Для того и требовались веревочные фигуры – оживить ритуальные сюжеты древних культур. Вот только словарь, приспособленный к мифологии, раз за разом изменял Анастасии: что ей псы Лохиэля, когда у нее самой имелся целый бестиарий проблем? Потому я не мог объяснить врачам, что она хочет сказать, и врачи, не выказывая никакого желания научиться «колыбели для кошки», махали рукой на свое любопытство и оставляли нас в покое.
Шли дни.
Я видел Анастасию.
Каждый день я видел Анастасию.
Я видел Анастасию каждый день, и каждый день мы играли в «колыбель для кошки».
Так прошла минимум неделя. Каждое утро, когда Мишель уходила на работу, я добирался поездом до Пало-Альто. В дороге я читал дневники Анастасии и книги из ее кабинета, которые дал мне Саймон. Перспективная ученица – она постигала даже то, что упустил автор. Я понял это, читая собственные романы через призму ее восприятия, через заметки на полях каждой страницы. Она подтвердила мое подозрение, что «Покойся с миром, Энди Уорхолл» в литературном отношении превзошел «Модель», несмотря на то, что доказал обратное – в рыночном. К тому времени я настолько привык доверять объемам продаж и приписывать им авторитет суда истории, что и не помнил уже, зачем тратил годы жизни на писательство. Я заставил себя забыть, как выстраивал книгу, словно музыкальную фугу. Теперь я представлял, как это действует и чем заканчивается, не больше, чем случайный читатель. Книга уже не принадлежала мне. Я ее отпустил. Анастасия вернула мне роман, чтобы я смог оценить его не как писатель, а как читатель. Я завидовал этому ее таланту, который, казалось мне, соответствовал ей намного больше, чем шумный успех. Она завладела моей книгой с таким пониманием, какого я не мог и вообразить. Ради нее я написал бы что угодно.
Но оставались ее изоляция и молчание. Здесь она не подавала надежд, а ее книги и дневники не давали подсказок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35