Как-то раз я работала в своем кабинете, а Джон стоял у окна и смотрел на текущие по нему струи ноябрьского дождя. Его поникшая фигура будила во мне горестные воспоминания, и мне хотелось побыть одной.
– Джон, – сказала я резче, чем следовало, – вам не кажется, что настала пора снова заняться каким-то более важным делом? Взгляните, какое широкое поле деятельности открывается для вас в Лондоне, ведь он буквально кишит пороками! Белль очень высоко ценит ваши идеи и с радостью даст денег на любой предложенный вами проект. Подумайте о душах, которые вы вдвоем могли бы спасти от вечного огня!
Джон мягко покачал головой и, подойдя к книжным полкам, стал водить пальцем по корешкам книг.
– Я не могу покинуть Спейхауз, – ответил он.
– Но почему? Что вас там удерживает?
– Хотя бы то, что там Каролина, – нерешительно ответил он, – и школа.
– Неужели из-за тупицы вроде Каролины и кучки деревенских придурков вы упустите возможность сделать что-то действительно важное? – горячо сказала я.
Джон поморщился, поскольку мысль о тупости Каролины всегда причиняла ему боль.
– Вы не понимаете, Элизабет, – мягко начал он. – Когда-то у меня действительно была миссия, но я не справился с ней. И теперь в наказание за это я обречен ждать того дня, когда Господь, решив, что я выстрадал достаточно, наконец призовет меня к себе.
– Но ведь это ужасно! – горячо воскликнула я. – Вы не можете сидеть сложа руки, вы обязаны попробовать еще раз!
И вновь он отрицательно покачал головой.
– Это бессмысленно, Элизабет. Мой огонь потух. Даже если бы я попытался, у меня все равно ничего не получилось бы. У меня не осталось больше сил. Вы – другое дело, вы – прирожденный борец. Вы боролись с жизнью, иногда даже против собственной воли, и вы до конца останетесь такой. А вот у меня все по-другому: когда я попробовал бороться и потерпел поражение, со мной все было кончено. Как бы то ни было, – подвел он итог, – теперь уже слишком поздно. Я уже указал Белль ту дорогу, которой ради спасения своей души ей следует идти. Для меня на этой дороге места нет.
Я была обезоружена и удивлена.
– Ради всего святого, о чем вы говорите?
– Я убедил ее войти в лоно католической церкви, – просто ответил Джон. – Наша церковь умирает, разлагаясь изнутри. Я не удивлюсь, если в течение следующей сотни лет она просто перестанет существовать в качестве духовной силы, разве что внутри нее произойдут какие-то революционные изменения. Что же касается католической церкви, то, несмотря на все, через что ей довелось пройти со времен Реформации, она сильна и продолжает расти. Именно она, в отличие от всех других церквей, может предоставить Белль необходимые ей покой и утешение.
– Не хотите же вы сказать, что она решила пойти в монашки? – сбивчиво выпалила я, потрясенная самой этой мыслью.
– Она будет жить в монастыре, – спокойно ответил он, – но, учитывая ее возраст и взгляды, о постриге речь не идет. Там она обретет покой и уверенность, в которых ей отказал мир. Она обретет счастье.
– Ну что ж, поздравляю, – насмешливо сказала я. – По крайней мере, вам удалось записать в свой актив хотя бы одну спасенную душу. Когда же вы начнете спасать мою?
– Что я могу сказать такое, что изменило бы ожидания, возлагаемые вами на небеса! – вспыхнул он. – И кто я такой, чтобы утверждать, что вы не правы!
Так со временем Белль оказалась в монастыре, где и умерла спустя десять лет, будучи окруженной святостью и твердо веря в милосердие Господне. Ее состояние, добытое столь болезненным и греховным путем, досталось церкви и было использовано на прославление Его имени. Джереми по достоинству оценил парадоксальность этой ситуации, но я была слишком рассержена из-за того, что он оказался прав относительно Джона, и не стала слушать его циничные философствования на эту тему.
Джон, как и хотел, прожил в Спейхаузе до конца своих дней. Однажды утром два года спустя мы нашли его мертвым в спальне. Я надеялась увидеть на его лице выражение счастья и торжества, подаренные ему небесами, к которым он так давно стремился, хотя бы в качестве знака утешения для тех, кто остался на этой земле. Но увы… Он был похож просто на уснувшего человека, не более того. Я молилась за то, чтобы ему не пришлось еще раз разочароваться.
Постепенно многое из того, что Джон отстаивал при жизни, наконец стало реальностью: рабство было отменено, правительство создало школы для бедняков, и было принято еще больше законов, призванных защитить неимущих. Великий билль о реформе 1832 года заставил усовершенствоваться церковную и светскую власти, несмотря на то яростное сопротивление, которое оказывал ему герцог Веллингтон. По мере того, как старел этот великий генерал, я все больше соглашалась с тем мнением, которое когда-то высказал по его поводу Крэн: он, возможно, хороший солдат, но до хорошего мужчины не дотягивает. Кроме того, этот человек слишком многое отнял у меня.
После свадьбы Каролины, которая оказалась даже пышнее и богаче, чем хотелось ей самой, и на которую собралась половина Оксфордшира, я в одиночестве вернулась в Доуэр-хауз. Я выполнила свою задачу и теперь могла готовиться к смерти.
Но тут я поняла, что умирать мне уже не хочется. Старый хитрец Джереми и на этот раз оказался прав: во мне снова пробудился вкус к жизни. И не потому, что долгие годы стерли в моем сердце образ Дэвида – перед ним было бессильно даже время, просто мне опять стал интересен окружающий мир, и оставить его теперь было не так легко.
Мне слишком сильно хотелось посмотреть, что будет дальше. Я хотела увидеть личико своего следующего внука. «А может быть, в лесу снова поселились зеленые дятлы?» – думала я, и мне хотелось сходить к ним и защитить их от хищников. Будет ли принят билль о реформе? Станет ли Моряк Билл лучшим королем, чем его жирный и беспомощный братец Георг? Будут ли постановки нового сезона лучше, чем в предыдущем, учитывая, что театр находится в ужасающем состоянии и умирает на глазах? Вовремя ли появится комета, которую я жду уже два года? Я не только до сих пор сохранила интерес к астрономии, но и смогла передать его Артуру, в результате чего мы соорудили в Спейхаузе маленькую обсерваторию. С радостью или негодованием будет встречена последняя научная работа Артура? Ведь на его долю обычно выпадало достаточно и того, и другого. Моя жизнь продолжалась, и в ней постоянно появлялись новые интересы, новые лица, новые друзья.
Выяснилось, что умереть – это не так-то просто.
21
Но вот два года назад я поняла, что Господь внял наконец моим давним упованиям и что вскоре мне предстоит переступить роковую черту.
Поехав по делам в Лондон, я, как всегда, первым делом послала за Джереми.
Когда приветствия остались позади, он пристально всмотрелся в меня и спросил:
– Что стряслось, Элизабет? Ты очень плохо выглядишь.
Я была удивлена, поскольку не замечала в своей увядающей внешности каких-либо разительных перемен. В последнее время я и впрямь очень устала и часто ощущала тупую боль внутри, от которой меня нередко тошнило и не хотелось есть, но не придавала этому особого значения.
– Со мной все в порядке, – ответила я. – Просто я немного переутомилась, вот и все. Не всем же в отличие от тебя обладать такой нечеловеческой энергией. Кроме того, мне уже пятьдесят семь.
– Святой Боже! – воскликнул он. – Так-так, значит, выходит, что мне уже восемьдесят девять? Как же летит время!
Джереми уже сморщился как орех, но по-прежнему оставался резвым и жизнерадостным.
– Как бы то ни было, – чирикал он, – твой вид мне не нравится. Почему бы тебе не навестить врача, раз уж ты приехала в Лондон? Отличная возможность.
«Что ж, от меня и впрямь не убудет», – подумала я и пошла к врачу. Он оказался серьезным и несколько надменным молодым человеком, который чем-то напомнил мне Неда Морисона, правда, без присущего тому обаяния. Однако руки доктора, исследовавшие меня, были мягкими и осторожными. Я рассказала ему о своем самочувствии, и, закончив осмотр, он посмотрел на меня мрачно и внимательно.
– Есть ли у вас семья, мэм?
Я ответила утвердительно.
– В таком случае мне хотелось бы поговорить с вашим сыном.
Не сводя с него пристального взгляда, я произнесла:
– Все, что вы собираетесь сказать ему, я бы сначала хотела услышать сама.
– Мой прогноз крайне неутешителен, мэм, – с сомнением в голосе ответил он. – Вы уверены, что хотите услышать его от меня?
– А от кого же еще я могу его услышать?
– Ну что ж… – все еще колебался он. – По моему мнению, мэм, все симптомы указывают на то, что у вас злокачественная опухоль. Я полагаю, она возникла в матке, а теперь уже распространилась далеко за ее пределы.
– Вы хотите сказать, что я должна умереть? – спросила я, чувствуя, как в мое сердце вползает холод.
– Боюсь, что да, мэм, – покорно ответил он. – Мы бессильны и можем разве что немного облегчить боли.
– Сколько мне осталось жить? – спросила я одеревеневшими губами.
– Трудно сказать, – пожал он плечами. – Многое зависит от того, с какой скоростью растет опухоль, и от ресурсов вашего организма. Может быть, всего один год, а может, целых пять. В данном случае я осмелился бы предположить, что вам остается примерно года два, но я могу и ошибаться. Вам, бесспорно, следовало бы выслушать и мнение других врачей.
Поблагодарив доктора, я вернулась к Джереми, рассказала ему всю правду и спросила, что, по его мнению, мне следует делать. Некоторое время он молча сидел с лицом, искаженным болью, а потом, словно очнувшись, сказал:
– На твоем месте я сообщил бы об этом только Артуру. Он унаследовал от отца умение держать себя в руках и не поддаваться эмоциям. Другим я постарался бы ничего не говорить как можно дольше. Марта слишком стара, чтобы вынести такой удар, а Каролине незнакомо чувство сострадания. Что же касается всех остальных, то их это вообще не касается.
Помолчав еще немного, он осторожно спросил:
– Ты жалеешь, что это наконец пришло, дорогая? Паники, охватившей меня поначалу, уже не было, и, немного подумав, я поняла: ждать мне теперь осталось совсем недолго.
– Наверное, я боюсь, – медленно ответила я, – но не жалею. И ты меня тоже не жалей.
– О-о, мы с тобой еще тряхнем стариной! – воскликнул Джереми с деланной веселостью, но мы оба знали, что он лжет.
– Когда подойдет срок, тебе нужно будет кое-что сделать, – серьезно сказала я. – Ты приедешь ко мне, когда я пошлю за тобой? Ведь, возможно, сама я уже буду не в силах до тебя добраться, а у меня есть кое-какие бумаги, которые я могу доверить только тебе.
– Если это будет в человеческих силах, я приеду, – тихо ответил он.
Я вернулась в Спейхауз и, следуя совету Джереми, никому ничего не сказала, за исключением Артура. Он воспринял эту весть так же выдержанно, как это сделал бы его отец, и точно так же отказывался верить приговору до тех пор, пока еще трое врачей не подтвердили правильность первоначального диагноза. Хороший сын, он делал все, что было в его силах, пытаясь утешить меня. Видя, что от этого ему самому становится легче, я не препятствовала и не стала объяснять, что на самом деле не нуждаюсь в утешении.
Стараясь отвлечь меня от грустных мыслей, он даже предложил вместе совершить путешествие по Бельгии, о котором я мечтала уже давно. Было интересно увидеть великое поле битвы при Ватерлоо, но мне оно показалось обычной деревенской местностью, которая когда-то была ненадолго разбужена ото сна громом пушек.
Там ничего не было от Дэвида, хотя его тело и покоилось где-то неподалеку. Дэвид остался в полях и лесах Спейхауза, на Уорик-террас, возможно, даже в маленьком коттедже в Рэе. Но здесь, в этих чужеземных полях, его не было. Впрочем, думаю, Артур так и не понял, почему я не захотела взглянуть на могилу Дэвида.
Мы вернулись, и я делала все, чтобы Марта и остальные как можно дольше не замечали нараставшую во мне боль. Марта, которая была уже очень стара – даже старше Джереми, – за прошедшие годы усохла и телом, и умом, став больше походить на обычных людей. Временами она становилась сварливой, и я не завидовала слугам, которым приходилось испытывать на себе ее все еще железную руку.
Когда уже стало невозможно скрывать от нее правду, нам с Джереми пришлось убедиться, что мы ошибались в наших предположениях на ее счет. Мы были удивлены тем, как стойко встретила Марта страшную весть – так же стойко, как встречала она их всегда. Ее видимое безразличие задело Артура, и в несколько резкой форме он начал пенять ей за «безжалостное» отношение ко мне.
– А о чем тут жалеть! – прокаркала она в ответ. – Время сожалений давно прошло.
Как всегда, она понимала меня слишком хорошо.
С начала этого года терзающая меня боль заметно усилилась. Она появляется постепенно в нижней части тела, с левой стороны, и растет до тех пор, пока не превращается в огненный шар, раздирающий меня на куски. Наверное, то же самое почувствовал Дэвид в момент гибели. Но вследствие его праведности он испытал эту муку лишь на мгновение и тут же освободился от нее. Я же слишком много грешила в своей жизни и теперь должна была сполна расплатиться за это. Поэтому боль возвращается ко мне снова и снова, оставляя меня опустошенной, в страшном ожидании нового приступа.
В перерывах между этими страданиями я и попыталась подвести итог своей жизни. Обитатели Оксфордшира, считающие меня дважды овдовевшей женщиной гранитной добропорядочности, были бы более чем удивлены, если бы смогли ознакомиться с результатами моих подсчетов. Каков же итог? Шестнадцать лет вакуума, четырнадцать лет полужизни, семь лет, пять месяцев и одна неделя полного счастья, двадцать два года ожидания и оберегания детей. Странная бухгалтерия, но такой ее сделали мы с моей судьбой, так что на цифры эти мне пенять не приходится.
Теперь боль становится все более невыносимой и приходит все чаще, а светлые промежутки становятся все короче. Я знаю, что скоро боль вернется и будет расти до тех пор, пока мои чувства, мой рассудок, мое сердце не сгорят в ее последнем костре. И тогда я снова пойду по схваченным морозцем аллеям парка в Солуорпе и увижу багровую красоту осенних деревьев, а навстречу мне широкими мальчишескими шагами будет идти Дэвид. Я пойду к нему через заснеженные зимние поля. А потом вновь наступит весна.
Послесловие
Я обнаружил эту рукопись после смерти моей матери осенью 1837 года. Мать писала ее на протяжении последних нескольких месяцев, но никогда не посвящала меня в ее содержание. Поэтому, когда я прочитал все это, я был потрясен и решил, что мучительная и неизлечимая болезнь, унесшая мою мать, под конец дней помутила ее рассудок и сделала возможными те дикие галлюцинации, что содержатся в этом манускрипте.
Я всегда знал, что моя мать происходила из бедной, но порядочной семьи Колливер в графстве Кент, что она вышла замуж за моего отца Эдгара Спейхауза вскоре после смерти его первой жены и что их семейная жизнь длилась недолго, трагически закончившись гибелью моего отца, посланного служить в Вест-Индию. Затем, после долгого периода страданий, ода вновь вышла замуж за коллегу моего отца – подполковника Прескотта, которому в этом необычном документе посвящено так много страниц. Вообще-то об отчиме у меня остались очень смутные воспоминания – мне было всего одиннадцать лет, когда он нашел свою смерть на поле Ватерлоо, но, должен признаться, я не могу вспомнить ничего необычного об этом человеке. Тем более в моей памяти не осталось никаких свидетельств той великой страсти между ним и моей матерью, которую она так ярко живописует.
Продолжая разбирать ее бумаги в надежде найти доказательства того, что вся эта история полностью абсурдна, я с удивлением обнаружил среди старых семейных пустяков сохраненную ею пачку писем от моего отчима, написанных им во время кампании Ватерлоо, и их миниатюры. Затем я вспомнил, что незадолго до смерти матери ее приезжал проведать старый адвокат нашей семьи Джереми Винтер. Я подумал, что, возможно, она поручила его заботам семейный архив, и поехал в Лондон, чтобы увидеться со стариком, но это оказалось пустой тратой времени.
Одряхлевший Винтер, видимо, окончательно впал в маразм. Когда я рассказал ему о рукописи, оставленной матерью, он радостно закудахтал и сказал:
– Слава Богу, значит, она все же написала обо всем этом! Замечательной женщиной была ваша мать, поистине замечательной!
– Я предполагаю, сэр, что она дала вам на хранение бумаги нашей семьи, – сказал я, с трудом сдерживая нетерпение. – Теперь мне хотелось бы забрать их, поскольку благодаря данной рукописи я оказался в крайне двусмысленном положении.
– Отчего же, мой мальчик? – по-детски просюсюкал он.
– Оттого, что если я не смогу опровергнуть содержащиеся здесь голословные утверждения, то все мои права на Спейхауз окажутся полностью несостоятельными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Джон, – сказала я резче, чем следовало, – вам не кажется, что настала пора снова заняться каким-то более важным делом? Взгляните, какое широкое поле деятельности открывается для вас в Лондоне, ведь он буквально кишит пороками! Белль очень высоко ценит ваши идеи и с радостью даст денег на любой предложенный вами проект. Подумайте о душах, которые вы вдвоем могли бы спасти от вечного огня!
Джон мягко покачал головой и, подойдя к книжным полкам, стал водить пальцем по корешкам книг.
– Я не могу покинуть Спейхауз, – ответил он.
– Но почему? Что вас там удерживает?
– Хотя бы то, что там Каролина, – нерешительно ответил он, – и школа.
– Неужели из-за тупицы вроде Каролины и кучки деревенских придурков вы упустите возможность сделать что-то действительно важное? – горячо сказала я.
Джон поморщился, поскольку мысль о тупости Каролины всегда причиняла ему боль.
– Вы не понимаете, Элизабет, – мягко начал он. – Когда-то у меня действительно была миссия, но я не справился с ней. И теперь в наказание за это я обречен ждать того дня, когда Господь, решив, что я выстрадал достаточно, наконец призовет меня к себе.
– Но ведь это ужасно! – горячо воскликнула я. – Вы не можете сидеть сложа руки, вы обязаны попробовать еще раз!
И вновь он отрицательно покачал головой.
– Это бессмысленно, Элизабет. Мой огонь потух. Даже если бы я попытался, у меня все равно ничего не получилось бы. У меня не осталось больше сил. Вы – другое дело, вы – прирожденный борец. Вы боролись с жизнью, иногда даже против собственной воли, и вы до конца останетесь такой. А вот у меня все по-другому: когда я попробовал бороться и потерпел поражение, со мной все было кончено. Как бы то ни было, – подвел он итог, – теперь уже слишком поздно. Я уже указал Белль ту дорогу, которой ради спасения своей души ей следует идти. Для меня на этой дороге места нет.
Я была обезоружена и удивлена.
– Ради всего святого, о чем вы говорите?
– Я убедил ее войти в лоно католической церкви, – просто ответил Джон. – Наша церковь умирает, разлагаясь изнутри. Я не удивлюсь, если в течение следующей сотни лет она просто перестанет существовать в качестве духовной силы, разве что внутри нее произойдут какие-то революционные изменения. Что же касается католической церкви, то, несмотря на все, через что ей довелось пройти со времен Реформации, она сильна и продолжает расти. Именно она, в отличие от всех других церквей, может предоставить Белль необходимые ей покой и утешение.
– Не хотите же вы сказать, что она решила пойти в монашки? – сбивчиво выпалила я, потрясенная самой этой мыслью.
– Она будет жить в монастыре, – спокойно ответил он, – но, учитывая ее возраст и взгляды, о постриге речь не идет. Там она обретет покой и уверенность, в которых ей отказал мир. Она обретет счастье.
– Ну что ж, поздравляю, – насмешливо сказала я. – По крайней мере, вам удалось записать в свой актив хотя бы одну спасенную душу. Когда же вы начнете спасать мою?
– Что я могу сказать такое, что изменило бы ожидания, возлагаемые вами на небеса! – вспыхнул он. – И кто я такой, чтобы утверждать, что вы не правы!
Так со временем Белль оказалась в монастыре, где и умерла спустя десять лет, будучи окруженной святостью и твердо веря в милосердие Господне. Ее состояние, добытое столь болезненным и греховным путем, досталось церкви и было использовано на прославление Его имени. Джереми по достоинству оценил парадоксальность этой ситуации, но я была слишком рассержена из-за того, что он оказался прав относительно Джона, и не стала слушать его циничные философствования на эту тему.
Джон, как и хотел, прожил в Спейхаузе до конца своих дней. Однажды утром два года спустя мы нашли его мертвым в спальне. Я надеялась увидеть на его лице выражение счастья и торжества, подаренные ему небесами, к которым он так давно стремился, хотя бы в качестве знака утешения для тех, кто остался на этой земле. Но увы… Он был похож просто на уснувшего человека, не более того. Я молилась за то, чтобы ему не пришлось еще раз разочароваться.
Постепенно многое из того, что Джон отстаивал при жизни, наконец стало реальностью: рабство было отменено, правительство создало школы для бедняков, и было принято еще больше законов, призванных защитить неимущих. Великий билль о реформе 1832 года заставил усовершенствоваться церковную и светскую власти, несмотря на то яростное сопротивление, которое оказывал ему герцог Веллингтон. По мере того, как старел этот великий генерал, я все больше соглашалась с тем мнением, которое когда-то высказал по его поводу Крэн: он, возможно, хороший солдат, но до хорошего мужчины не дотягивает. Кроме того, этот человек слишком многое отнял у меня.
После свадьбы Каролины, которая оказалась даже пышнее и богаче, чем хотелось ей самой, и на которую собралась половина Оксфордшира, я в одиночестве вернулась в Доуэр-хауз. Я выполнила свою задачу и теперь могла готовиться к смерти.
Но тут я поняла, что умирать мне уже не хочется. Старый хитрец Джереми и на этот раз оказался прав: во мне снова пробудился вкус к жизни. И не потому, что долгие годы стерли в моем сердце образ Дэвида – перед ним было бессильно даже время, просто мне опять стал интересен окружающий мир, и оставить его теперь было не так легко.
Мне слишком сильно хотелось посмотреть, что будет дальше. Я хотела увидеть личико своего следующего внука. «А может быть, в лесу снова поселились зеленые дятлы?» – думала я, и мне хотелось сходить к ним и защитить их от хищников. Будет ли принят билль о реформе? Станет ли Моряк Билл лучшим королем, чем его жирный и беспомощный братец Георг? Будут ли постановки нового сезона лучше, чем в предыдущем, учитывая, что театр находится в ужасающем состоянии и умирает на глазах? Вовремя ли появится комета, которую я жду уже два года? Я не только до сих пор сохранила интерес к астрономии, но и смогла передать его Артуру, в результате чего мы соорудили в Спейхаузе маленькую обсерваторию. С радостью или негодованием будет встречена последняя научная работа Артура? Ведь на его долю обычно выпадало достаточно и того, и другого. Моя жизнь продолжалась, и в ней постоянно появлялись новые интересы, новые лица, новые друзья.
Выяснилось, что умереть – это не так-то просто.
21
Но вот два года назад я поняла, что Господь внял наконец моим давним упованиям и что вскоре мне предстоит переступить роковую черту.
Поехав по делам в Лондон, я, как всегда, первым делом послала за Джереми.
Когда приветствия остались позади, он пристально всмотрелся в меня и спросил:
– Что стряслось, Элизабет? Ты очень плохо выглядишь.
Я была удивлена, поскольку не замечала в своей увядающей внешности каких-либо разительных перемен. В последнее время я и впрямь очень устала и часто ощущала тупую боль внутри, от которой меня нередко тошнило и не хотелось есть, но не придавала этому особого значения.
– Со мной все в порядке, – ответила я. – Просто я немного переутомилась, вот и все. Не всем же в отличие от тебя обладать такой нечеловеческой энергией. Кроме того, мне уже пятьдесят семь.
– Святой Боже! – воскликнул он. – Так-так, значит, выходит, что мне уже восемьдесят девять? Как же летит время!
Джереми уже сморщился как орех, но по-прежнему оставался резвым и жизнерадостным.
– Как бы то ни было, – чирикал он, – твой вид мне не нравится. Почему бы тебе не навестить врача, раз уж ты приехала в Лондон? Отличная возможность.
«Что ж, от меня и впрямь не убудет», – подумала я и пошла к врачу. Он оказался серьезным и несколько надменным молодым человеком, который чем-то напомнил мне Неда Морисона, правда, без присущего тому обаяния. Однако руки доктора, исследовавшие меня, были мягкими и осторожными. Я рассказала ему о своем самочувствии, и, закончив осмотр, он посмотрел на меня мрачно и внимательно.
– Есть ли у вас семья, мэм?
Я ответила утвердительно.
– В таком случае мне хотелось бы поговорить с вашим сыном.
Не сводя с него пристального взгляда, я произнесла:
– Все, что вы собираетесь сказать ему, я бы сначала хотела услышать сама.
– Мой прогноз крайне неутешителен, мэм, – с сомнением в голосе ответил он. – Вы уверены, что хотите услышать его от меня?
– А от кого же еще я могу его услышать?
– Ну что ж… – все еще колебался он. – По моему мнению, мэм, все симптомы указывают на то, что у вас злокачественная опухоль. Я полагаю, она возникла в матке, а теперь уже распространилась далеко за ее пределы.
– Вы хотите сказать, что я должна умереть? – спросила я, чувствуя, как в мое сердце вползает холод.
– Боюсь, что да, мэм, – покорно ответил он. – Мы бессильны и можем разве что немного облегчить боли.
– Сколько мне осталось жить? – спросила я одеревеневшими губами.
– Трудно сказать, – пожал он плечами. – Многое зависит от того, с какой скоростью растет опухоль, и от ресурсов вашего организма. Может быть, всего один год, а может, целых пять. В данном случае я осмелился бы предположить, что вам остается примерно года два, но я могу и ошибаться. Вам, бесспорно, следовало бы выслушать и мнение других врачей.
Поблагодарив доктора, я вернулась к Джереми, рассказала ему всю правду и спросила, что, по его мнению, мне следует делать. Некоторое время он молча сидел с лицом, искаженным болью, а потом, словно очнувшись, сказал:
– На твоем месте я сообщил бы об этом только Артуру. Он унаследовал от отца умение держать себя в руках и не поддаваться эмоциям. Другим я постарался бы ничего не говорить как можно дольше. Марта слишком стара, чтобы вынести такой удар, а Каролине незнакомо чувство сострадания. Что же касается всех остальных, то их это вообще не касается.
Помолчав еще немного, он осторожно спросил:
– Ты жалеешь, что это наконец пришло, дорогая? Паники, охватившей меня поначалу, уже не было, и, немного подумав, я поняла: ждать мне теперь осталось совсем недолго.
– Наверное, я боюсь, – медленно ответила я, – но не жалею. И ты меня тоже не жалей.
– О-о, мы с тобой еще тряхнем стариной! – воскликнул Джереми с деланной веселостью, но мы оба знали, что он лжет.
– Когда подойдет срок, тебе нужно будет кое-что сделать, – серьезно сказала я. – Ты приедешь ко мне, когда я пошлю за тобой? Ведь, возможно, сама я уже буду не в силах до тебя добраться, а у меня есть кое-какие бумаги, которые я могу доверить только тебе.
– Если это будет в человеческих силах, я приеду, – тихо ответил он.
Я вернулась в Спейхауз и, следуя совету Джереми, никому ничего не сказала, за исключением Артура. Он воспринял эту весть так же выдержанно, как это сделал бы его отец, и точно так же отказывался верить приговору до тех пор, пока еще трое врачей не подтвердили правильность первоначального диагноза. Хороший сын, он делал все, что было в его силах, пытаясь утешить меня. Видя, что от этого ему самому становится легче, я не препятствовала и не стала объяснять, что на самом деле не нуждаюсь в утешении.
Стараясь отвлечь меня от грустных мыслей, он даже предложил вместе совершить путешествие по Бельгии, о котором я мечтала уже давно. Было интересно увидеть великое поле битвы при Ватерлоо, но мне оно показалось обычной деревенской местностью, которая когда-то была ненадолго разбужена ото сна громом пушек.
Там ничего не было от Дэвида, хотя его тело и покоилось где-то неподалеку. Дэвид остался в полях и лесах Спейхауза, на Уорик-террас, возможно, даже в маленьком коттедже в Рэе. Но здесь, в этих чужеземных полях, его не было. Впрочем, думаю, Артур так и не понял, почему я не захотела взглянуть на могилу Дэвида.
Мы вернулись, и я делала все, чтобы Марта и остальные как можно дольше не замечали нараставшую во мне боль. Марта, которая была уже очень стара – даже старше Джереми, – за прошедшие годы усохла и телом, и умом, став больше походить на обычных людей. Временами она становилась сварливой, и я не завидовала слугам, которым приходилось испытывать на себе ее все еще железную руку.
Когда уже стало невозможно скрывать от нее правду, нам с Джереми пришлось убедиться, что мы ошибались в наших предположениях на ее счет. Мы были удивлены тем, как стойко встретила Марта страшную весть – так же стойко, как встречала она их всегда. Ее видимое безразличие задело Артура, и в несколько резкой форме он начал пенять ей за «безжалостное» отношение ко мне.
– А о чем тут жалеть! – прокаркала она в ответ. – Время сожалений давно прошло.
Как всегда, она понимала меня слишком хорошо.
С начала этого года терзающая меня боль заметно усилилась. Она появляется постепенно в нижней части тела, с левой стороны, и растет до тех пор, пока не превращается в огненный шар, раздирающий меня на куски. Наверное, то же самое почувствовал Дэвид в момент гибели. Но вследствие его праведности он испытал эту муку лишь на мгновение и тут же освободился от нее. Я же слишком много грешила в своей жизни и теперь должна была сполна расплатиться за это. Поэтому боль возвращается ко мне снова и снова, оставляя меня опустошенной, в страшном ожидании нового приступа.
В перерывах между этими страданиями я и попыталась подвести итог своей жизни. Обитатели Оксфордшира, считающие меня дважды овдовевшей женщиной гранитной добропорядочности, были бы более чем удивлены, если бы смогли ознакомиться с результатами моих подсчетов. Каков же итог? Шестнадцать лет вакуума, четырнадцать лет полужизни, семь лет, пять месяцев и одна неделя полного счастья, двадцать два года ожидания и оберегания детей. Странная бухгалтерия, но такой ее сделали мы с моей судьбой, так что на цифры эти мне пенять не приходится.
Теперь боль становится все более невыносимой и приходит все чаще, а светлые промежутки становятся все короче. Я знаю, что скоро боль вернется и будет расти до тех пор, пока мои чувства, мой рассудок, мое сердце не сгорят в ее последнем костре. И тогда я снова пойду по схваченным морозцем аллеям парка в Солуорпе и увижу багровую красоту осенних деревьев, а навстречу мне широкими мальчишескими шагами будет идти Дэвид. Я пойду к нему через заснеженные зимние поля. А потом вновь наступит весна.
Послесловие
Я обнаружил эту рукопись после смерти моей матери осенью 1837 года. Мать писала ее на протяжении последних нескольких месяцев, но никогда не посвящала меня в ее содержание. Поэтому, когда я прочитал все это, я был потрясен и решил, что мучительная и неизлечимая болезнь, унесшая мою мать, под конец дней помутила ее рассудок и сделала возможными те дикие галлюцинации, что содержатся в этом манускрипте.
Я всегда знал, что моя мать происходила из бедной, но порядочной семьи Колливер в графстве Кент, что она вышла замуж за моего отца Эдгара Спейхауза вскоре после смерти его первой жены и что их семейная жизнь длилась недолго, трагически закончившись гибелью моего отца, посланного служить в Вест-Индию. Затем, после долгого периода страданий, ода вновь вышла замуж за коллегу моего отца – подполковника Прескотта, которому в этом необычном документе посвящено так много страниц. Вообще-то об отчиме у меня остались очень смутные воспоминания – мне было всего одиннадцать лет, когда он нашел свою смерть на поле Ватерлоо, но, должен признаться, я не могу вспомнить ничего необычного об этом человеке. Тем более в моей памяти не осталось никаких свидетельств той великой страсти между ним и моей матерью, которую она так ярко живописует.
Продолжая разбирать ее бумаги в надежде найти доказательства того, что вся эта история полностью абсурдна, я с удивлением обнаружил среди старых семейных пустяков сохраненную ею пачку писем от моего отчима, написанных им во время кампании Ватерлоо, и их миниатюры. Затем я вспомнил, что незадолго до смерти матери ее приезжал проведать старый адвокат нашей семьи Джереми Винтер. Я подумал, что, возможно, она поручила его заботам семейный архив, и поехал в Лондон, чтобы увидеться со стариком, но это оказалось пустой тратой времени.
Одряхлевший Винтер, видимо, окончательно впал в маразм. Когда я рассказал ему о рукописи, оставленной матерью, он радостно закудахтал и сказал:
– Слава Богу, значит, она все же написала обо всем этом! Замечательной женщиной была ваша мать, поистине замечательной!
– Я предполагаю, сэр, что она дала вам на хранение бумаги нашей семьи, – сказал я, с трудом сдерживая нетерпение. – Теперь мне хотелось бы забрать их, поскольку благодаря данной рукописи я оказался в крайне двусмысленном положении.
– Отчего же, мой мальчик? – по-детски просюсюкал он.
– Оттого, что если я не смогу опровергнуть содержащиеся здесь голословные утверждения, то все мои права на Спейхауз окажутся полностью несостоятельными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43