– Когда я был с ними, они даже и не говорили никогда о моем будущем. Мы все были несвободны, не могли сами распорядиться своей жизнью. Почему они не дожили, не увидели меня свободным? Николаос ничего не говорил, но я знаю, их больше нет на свете… А как бы они порадовались теперь. Я был один у них… Так и не увидели меня свободным…
Я начала утешать его, говорила ласковые слова. Меня тяготила эта странная беседа, вызывала какое-то странное волнение. Я сама не понимала, почему мне неприятно и тяжело. Я, как могла нежнее, принялась уговаривать его пойти отдохнуть.
– Ведь у тебя завтра такой день… Иди ляг и постарайся заснуть…
Наконец он послушался меня и ушел. Я подумала, что мне бы следовало подняться к дочери и поговорить с ней. Ведь завтра она станет женщиной, многое может показаться ей неожиданным, болезненным, ведь не все описано в книгах. Помнится, моя приемная мать Сара о чем-то предупреждала меня перед моей первой брачной ночью. Впрочем, как я ни напрягала память, я не могла вспомнить, о чем.
Но разве одно лишь тщеславное желание утвердить и показать свои материнские достоинства вело меня к дочери? Нет, я действительно тревожилась, мне хотелось, чтобы ей завтра не было неожиданно больно или страшно.
Я поднялась к Селии. Она не спала. Еще со двора я видела свет в ее комнате. Она быстро открыла на мой стук.
Я вошла. На постели было разложено заранее сшитое платье. Николаос приказал вынуть из сундуков лучшие восточные ткани и воспользовался своей дружбой с лучшими мадридскими портными. Платье было светло-голубое, а расшито оно было тончайшим зеленовато-розовым узором, и если вглядеться, можно было увидеть, что узор этот составляет сложное переплетение изображений цветов и птиц. Селия разложила его на постели и рассматривала.
Я не знала, как начать разговор, хотя видно было, что она весела и будет говорить со мной приветливо.
– Доченька… – произнесла я. Как-то само собой вышло именно это слово.
– Что же ты стоишь? Садись, – весело обернулась она ко мне. – Хочешь, я сейчас примерю? Или нет, лучше завтра увидишь. Как жаль, что нет Аны…
Мне было приятно видеть мою дочь такой веселой и радостной. Я было совсем уже решилась не заводить речь о первой брачной ночи, а просто поболтать о платьях и украшениях. Но тотчас пришла мысль, что материнский долг ведь тоже что-то значит.
Я с усилием заговорила о брачной ночи и о том, что происходит, когда девушка превращается в женщину. Но Селия подбежала ко мне и обняла за шею. Конечно, она заметила, что мне трудно и неловко говорить.
– Не бойся, мама, – она явно хотела помочь мне, вывести из этого затруднительного положения. – Я все знаю. А чего не знаю, узнаю завтра. Андрес обещал, что больно не будет, он все мне скажет…
На какое-то мгновение мне сделалось обидно: почему он значит для нее больше, чем я… Но тотчас я поняла, что это прекрасно и служит залогом ее будущего счастья. Мне тоже стало легко и весело.
– Ну, если так, не буду тебя мучить разными объяснениями, Спрячь платье и ложись поскорее, иначе завтра на свадьбе будешь как сонная муха!
Но все же мы еще поболтали о нарядах и расстались очень мило и весело.
У себя в комнате я долго не могла уснуть. Почему? Мне было как-то страшно. Немного мутило. Казалось, что должно произойти что-то нехорошее. Вдруг возникало желание просто, бессмысленно вскочить и бежать, уехать прямо сейчас, куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда. И тут же на глаза навертывались слезы при одной только мысли о том, что я могу больше никогда не увидеть Селию, Чоки, Николаоса… Наконец, утомленная, я уснула тяжелым сном.
И весь следующий день я, в сущности, была занята тем, что изо всех сил пыталась подавить эти свои мучительные ощущения. Но еще важнее было, чтобы никто не заметил, что мне плохо. В этом я преуспела. Не заметил никто. Не только занятые собой Селия и Чоки, но даже и Николаос и Перес – оба достаточно проницательные.
Если бы не эти мои муки, я могла бы просто насладиться этой прелестной свадьбой. Все мы приоделись и выглядели красивыми и нарядными. Дом вдруг сделался светлым, солнечно-теплым и радостным. О молодых лучше промолчать. Никогда больше в жизни я не видела такую красивую и трогательную юную пару. Венчали их по католическому обряду. В церкви меня охватило волнение, но не такое, как ночью, а хорошее, радостное. Я внезапно осознала, что ведь это моя единственная дочь выходит замуж, и от всей души молила Бога о ее счастье.
Дома все было очень славно. И угощение, и музыка, и танцы. Все были веселы и мягко-остроумны. На какое-то время я даже совсем отвлеклась и мне тоже стало так легко и весело и хорошо. Один танец я протанцевала с Николаосом и один – с Пересом. Чоки тоже пригласил меня, но я поспешно отказалась.
– Нет, нет, – воскликнула я, положив ладони ему на плечи. – Теперь ты должен танцевать только с моей дочерью! – я засмеялась.
Все тоже засмеялись и захлопали в ладоши. Селия подбежала и чмокнула меня в щеку. В день своей свадьбы она выглядела совсем ребенком – резвым, шаловливым и естественным. Чуть позже я подумала, а почему я испытала чуть ли не страх, когда мальчик позвал меня танцевать? Но ответа на этот неприятный мне вопрос я не находила.
Николаос отвел молодым три смежные комнаты на втором этаже. Комнаты эти красиво убрали, там было изящно и уютно. Я поднялась туда, все мне понравилось, но почему-то грустно сжалось сердце.
Когда совсем стемнело, молодые ушли к себе. Музыкантов отпустили. Гости разошлись. Мы с Николаосом остались одни в саду под деревьями. Мы сидели за столом и молча смотрели на бокалы и блюда, на яблоки и вино. Я знала, что о молодых Николаос уже позаботился, он начал вести переговоры о покупке и новой отделке дома на соседней улице, тогда у юной пары будет все – мебель, ковры, слуги.
– Я думаю, что-то даст и Анхелита, – заметила я, теребя бахрому скатерти.
– Она полюбит Чоки и будет рада счастью Селии. На это нечего было возразить.
– Когда ты едешь? – спросила я.
– Теперь уже решено точно – через два дня.
Я тяжело вздохнула. Я робела перед этими, еще предстоящими испытаниями.
– Не тревожься заранее, – попросил Николаос.
– Ты хочешь сказать мне, что все будет хорошо? – я грустно улыбнулась.
– Именно это и хочу сказать, – он улыбнулся в ответ.
Но о своей потаенной странной тоске я ничего ему не сказала.
На следующий день молодые поздно сошли вниз. Было такое ощущение, что они совершенно поглощены друг другом и хотят быть наедине. Но я сама не понимала, что со мной. Почему мне так больно? Я уехала за город с Пересом и вернулась лишь к отъезду Николаоса.
Мы простились и я пожелала ему доброго пути и счастливого возвращения.
Но мне не хотелось оставаться в этом доме, с этими счастливыми детьми. Но ведь их счастье радовало меня. И все же мне хотелось быть подальше, знать издали, что им хорошо. Я пыталась понять, что со мной, но пока не могла.
Я прожила несколько дней у Переса. Наконец мне показалось что эта странная тревожная тоска, мучившая меня, улеглась. Я почувствовала, что соскучилась о Селии и Чоки. Я захотела увидеть их, услышать их голоса, поговорить, вдохнуть этот свежий аромат юности и счастья.
Но, должно быть, мне все же не следовало возвращаться.
Глава сто шестьдесят седьмая
Сначала, кажется, все шло хорошо. Меня радостно встретили. Они были счастливы и добры и хотели всех вокруг видеть счастливыми, а прежде всего – близких, и, значит, меня.
Прошло совсем мало времени, а Селия так похорошела и расцвела, она и вправду из прелестного тугого розового бутона превратилась в роскошный пышный цветок. Этим золотисто-пышным расцветом она напомнила мне меня в юности. Но она, конечно, была прелестнее, в ней чувствовались мягкость и утонченность, осознанное желание быть доброй; она была прекрасно образованна и отличалась тонким и парадоксальным умом. Я смотрела на эту красавицу и думала, что немногим аристократам и богачам выпадает иметь подобную супругу, да и кто из королей и прочих власть имущих мог бы похвастаться такой возлюбленной. Вот это сокровище досталось безродному мальчику, бывшему рабу, выходцу из далеких и, быть может, диких земель… Но с другой стороны, была я возлюбленной короля и знала других его любовниц и его придворных и родственников. Ни у кого из них не было и сотой, тысячной доли чудесных свойств, которыми обладает этот парнишка. И ведь это благодаря ему Селия стала доброжелательной, тонко чувствующей… И вот никто в огромном мире и не знает об этих двух прекрасных детях. А может быть, так и должно быть? Или что-то улучшилось бы в этом мире, если бы это очарование, эта красота, мягкость и тонкость сделались бы достоянием его, открытым достоянием? Или мир уничтожил бы все это? Мир ведь очень жесток. Нет, пусть все такое прекрасное живет в нем потаенно.
Я успокоилась, но, увы, не понимала, что спокойствие, успокоение это мнимое. Надо было ждать Николаоса. Я подумала, что ведь он в горной деревне увидит моего сына Карлоса, с которым я рассталась, когда мальчик был совсем маленьким. Я очень хотела встретиться с сыном. Ребенком он очень походил на своего отца, моего коронованного любовника Карла II, те же черные волосы, чуть грубоватые крупные черты, сказывалась кровь древних испанских и французских родов.
Да, конечно, я любила и Селию и Карлоса. Но по-настоящему близким я ощущала лишь моего старшего сына Брюса. Я была уверена, что лишь ему смогу довериться, лишь в нем найду искреннее понимание и защиту. Почему? Может быть, просто потому что он был самым старшим из моих детей, я лучше знала его, и когда мы расстались, он был уже совсем как взрослый, все понимал и помогал мне…
Но надо было убивать время до возвращения Николаоса. Я теперь долгие часы просиживала в библиотеке, погружаясь в причудливые и трогательные вымыслы Сервантеса. История приключений Алонсо Кехано Доброго, Рыцаря Печального образа, давно уже стала моим любимым чтением.
Примерно каждые два дня я бывала у Переса. Медицина все более интересовала меня. Он также давал мне книги и многое объяснял.
Но библиотека Николаоса сделалась моим настоящим убежищем. Порою я сидела там, словно одурманенная. Странно, как могут воздействовать на душу человека, на его сознание эти слова, отпечатанные типографской краской на плотной желтоватой бумаге. Эти вымышленные горести и радости трогают нас более, нежели наши собственные, реальные обстоятельства. Мы радуемся – и эта радость возвышает нас, мы печалимся – эта печаль очищает. Правильно говорил древний греческий философ Аристотель – искусство дает человеку самое прекрасное и возвышенное, очищает его душу. Оно и есть очищение и возвышение…
Но я от себя осмелюсь прибавить, что искусство и расслабляет нас, обессиливает, мы легко поддаемся нашим потаенным порокам, которые становятся явными, выходят наружу… Кажется, это со мной и случилось.
Окно библиотеки выходило в сад. Часто случалось так, что услышав голоса внизу, я подымала голову от книги, и смотрела в окно. Там, в саду, я видела Чоки и Селию. Они бродили среди деревьев, обнимали друг друга, целовали, прятались друг от друга и, смеясь, друг друга находили, вдруг пускались бежать наперегонки и завершали это состязание снова поцелуями и объятиями. Они перебрасывались какими-то обрывками полуфраз – полуслов, прерываемых снова смехом. И это времяпрепровождение им не надоедало.
Если мою новую Селию я уже достаточно, как мне казалось, разглядела, то теперь принялась наблюдать за новым Чоки. Я осознала, что ведь никогда прежде не видела его здоровым. Только в тюремной камере после пыток, только в постели в предсмертных муках. Он сделался для меня своего рода символом терзаемой в этом мире беззащитной юности и красоты. Правда, я видела его и уже выздоравливающим, видела, как он возвращался к жизни. Но совсем здоровым я его видела впервые. И только теперь я поняла, какое отношение к нему должен вызывать этот мальчик у людей, наделенных хотя бы малой толикой тонкости и доброты. Действительно природа создавала его совершенным, как создавала цветы и мотыльковые крылышки и математическую тонкость снежинок. Бывает разная красота, бывают светлые и темные волосы, крупные или нежные черты. Но красота – это всегда совершенство; совершенство снежинки и цветка, гибкости зверя и зелени древесного листа, и самое удивительное совершенство – человеческое. Это и был Чоки. Однажды я уже это понимала, когда видела его замершим, ушедшим от жизни. Но тогда была замершая красота, оцепеневшая, холодная. А теперь – живая, трепетная, сияющая счастьем…
Как все произошло? Мне нравилось видеть его, я радовалась его здоровью и счастью. И вдруг появилась мысль о том, что вот этого, вот такой красоты я в своей жизни не изведала. И все яснее осознавалась мысль, что ведь я имею некие права. Ведь он был моим тогда, в темноте и сырости страшной тюремной вселенной. Мы спасли друг друга нашей близостью. Разве это не дает мне право сейчас?.. Желание все сильнее завладевало мной. Я поняла, что это желание мучит меня давно, с самого выздоровления юноши. Это желание вызывало тревожную тоску, заставляло метаться, плакать беспричинно.
Но почему нельзя удовлетворить это желание? Разумеется, существуют всевозможные человеческие установления, ограничивающие исполнение наших желаний. Можно, конечно, договориться, сделать вид, будто ничего подобного и нет. Однажды я это попробовала в компании Санчо и Этторе, и вовлекла в это Коринну. Но ведь вокруг оставался мир, живущий согласно всем этим установлениям. Да и сами эти установления, должно быть, проникли в нашу душу значительно глубже, нежели мы сами можем предположить и осознать. Все кончается трагическим столкновением и маленький мирок счастья, беззаконного счастья, рушится под яростным натиском огромного мира законов.
Да, я мать Селии, Селия – жена Чоки. Я знаю, я не забыла. Но зачем я так усложняю все? Все можно сделать тайно, потихоньку. Чоки – прекрасный добрый, если я выскажу ему свое желание, это не может оскорбить его, удивить. Мы с ним были любовниками, не мог он этого забыть. И что дурного в том, что я хочу узнать его здоровым и счастливым, в расцвете юных сил и красоты? Селия ни о чем знать не будет…
Короче, я решила признаться ему. Но и это оказалось не так просто. Они ведь совсем не разлучались. Мне пришлось подстерегать, подглядывать, и это было мне неприятно. А ведь мне хотелось, чтобы все было легко и красиво.
Наконец я застала его в той самой гостиной, где висели картины. Когда я вошла, он стоял перед изображением мальчика-калеки. Я еще была у двери, когда Чоки обернулся и ласково улыбнулся мне. Он чудесный был.
– Очень красивый ты стал! – вырвалось у меня, – Я и не знала прежде, что ты такой.
– Сейчас лучше, чем прежде, да? – он снова улыбнулся.
– Да, – я сделала усилие над собой и ответила улыбкой.
– Но ведь это благодаря вам…
– Прежде ты звал меня только на «ты», – в голосе моем прозвучала непритворная грусть.
– Простите!..
– Зови меня, как тебе хочется.
– На «ты» конечно, на «ты».
Я вспомнила, что у меня был подобный разговор с Николаосом.
– Николаос мне говорил, что всегда тревожился, когда ты слишком долго смотрел на эту картину.
– О! Сейчас он уже никогда не должен обо мне тревожиться!
– Тебя эта картина больше не трогает?
– Нет, впечатление прежнее. Ведь и я мог стать таким… Но теперь не надо тревожиться обо мне, потому что теперь я хочу жить!
– Мы с Николаосом говорили, что в этой картине верно выражена человеческая суть – и величие и унижение человека…
– Вы правы…
Я не знала, как заговорить о себе. А между тем в любую минуту могла войти Селия.
– Николаосу, наверное, тяжело, ведь ваши отношения не могут возобновиться, – тихо произнесла я, чувствуя себя предательницей.
– Они возобновились, – коротко ответил юноша и на мгновение отвернул лицо.
– А Селия?
– Она всегда это знала. Но вы не должны тревожиться за свою дочь. Я люблю ее и всегда буду любить и защищать от всякого зла.
Он так горячо выговорил это. Я подумала, что тревожусь вовсе не за свою дочь, а за себя саму. Казалось, вот теперь и надо было об этом сказать. Но какая-то робость, какой-то смутный страх удерживали меня. Надо было еще потянуть время. А время уходило…
– А чем ты занимаешься обычно? – я переменила тему. – Как вы с Николаосом проводите время?
– Я ему помогаю в расчетах, я хорошо считаю. Это обычно отнимает не так уж мало времени. У Николаоса крупная торговля, ткани в основном. Очень много расчетов. А так… Театры, книги, друзья. Вы ведь… О, простите!.. Ты знаешь. И теперь у меня будет свой дом…
Мне вдруг показалось, что Селия вот-вот войдет, я почти физически, телесно ощущала ее приближение.
– Чоки, – быстро произнесла я. – Помнишь, как мы были вместе, тогда, в тюрьме?
– Это нельзя забыть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49