– Ну, ничего страшного. Это чудесный парнишка.
– Знаю. Если бы не его отношения с Николаосом… А может, есть и другие…
– Нет. У них давнее что-то с Николаосом. Это вроде тех человеческих половинок у Платона, что ищут друг друга. Вот нашли.
– Мне то же самое казалось.
– Видишь!
– Но все же, это моя дочь…
– Напрасно ты боишься. У Николаоса есть деньги. У него значительное покровительство. Ты, вероятно, знаешь…
Я не знаю, что именно известно Пересу. Возможно, все. Но я говорю осторожно:
– Его покровители могут умереть или охладеть к нему.
– Послушай! – Перес встает и делает несколько широких шагов. Теперь мое тело – между его ступней. Он высится надо мной, расставив ноги. Мне это весело. – Послушай! – повторяет он. – Не следует тревожиться за Николаоса. Если кто-то умрет или охладеет, если солнце погаснет, а луна больше не взойдет, – он со всеми обстоятельствами сумеет справиться. И Андреас имеет долю в его торговле, это я знаю. И если кто-то вообще заботится о ком-то в этом нашем грешном мире, так это Николаос о своем приятеле… И поверь моему чутью – это измениться не может!
Я верю. Хотя мне очень хочется спросить, а что будет, если с Николаосом случится несчастье, если Чоки останется без него. Но я понимаю, что это вопросы из разряда «а что если солнце погаснет, а луна не взойдет?» Всего не предусмотришь… Тут мне вдруг приходит в голову, что Николаос хочет, чтобы его Чоки женился. Конечно, лишняя опора для Чоки… Ну, хватит об этом думать!
Перес предлагает мне перекусить. Но я отказываюсь.
– Я должна быть к обеду дома.
– А я-то мечтал о совместной любовной трапезе!
– Вот как! Значит, это наша последняя встреча? Кто так решил? Не я, во всяком случае.
Мы оба смеемся. Уговориться о новом свидании очень просто. Мы уже знаем, что будем видеться.
Перес провожает меня к своей карете. Я привела себя в порядок. Я опираюсь на его галантно вытянутую руку.
Глава сто шестьдесят первая
Дома я прежде всего, не переодевшись, только опустив накидку на плечи, быстро иду в гостиную. Там – никого. Дверь в комнату Чоки прикрыта. Подкрадываюсь и прикладываю ухо. Слышу слабое звучание голоса. Голос один. Это говорит Селия. Значит, больной не спит. Еще слушаю. Нет, его голоса нет. Конечно, у него еще нет сил говорить.
Тихо стучу костяшками пальцев.
– Да, – голосок Селии словно летит, встревоженный и все еще нежный. Но эта нежность относится к одному-единственному человеку, я уже знаю.
Я вхожу. Себя не скроешь. Четыре изумленных ребяческих глаза обращаются на меня. Альберто в комнате нет. Мальчик и девочка изумлены. Они увидели незнакомую женщину. Не ту, что мучительно каялась перед своей влюбленной дочерью. Не ту, что была этому мальчику любовницей-матерью. Совсем другую. С такой гордо вскинутой головой, с таким сильным и гибким телом.
Но, кажется, им это нравится. В этой моей новой, свободной женственности они ощущают некий залог и своей свободы. Конечно, свободы от материнских поучений, предупреждений и тревог.
– Красивая! – изумленно произносит Чоки.
Во взгляде дочери я читаю веселую растерянность. Она, кажется, не знает, как ей теперь вести себя со мной.
– Ну, что? – спрашиваю я, не приближаясь к постели.
Он улыбается, как это он умеет делать. Она чуть склоняет голову и, глядя на меня уже с любопытством, произносит:
– Хорошо.
– Почему вы одни? – интересуюсь я.
Но, кажется, это не звучит как начало материнского докучного допроса.
– Альберто пошел за едой, – отвечает Селия.
Она скромно сидит на краешке постели. Но я чувствую, что отношения этих детей уже определились и упрочились. Хотя они еще не целовали и не обнимали друг друга, и ему еще и говорить трудно. Но между ними уже нет смущения, робости, недоговоренности.
– Скоро, должно быть, Николаос приедет, – говорю я. – Ты будешь обедать с нами тогда или сейчас поешь? – спрашиваю я Селию.
– Я сейчас поем, – отвечает она.
Все определилось. Я замечаю, что мы обе избегаем называть его по имени. Вернее, по именам. Не «Чоки» и не «Андреас». Интересно, как она его называет…
Тихая и немного настороженная, она сидит на краю его постели. Господи, а ночью? Ну не могу я позволить ей остаться здесь на ночь! Мой долг перед Анхелитой… Глупости! Никакого долга! Просто все то же материнское желание, чтобы дочь потеряла девственность только после венчания. И никак иначе. Но как все глупо! Во-первых, это ее дело. Это их дело. А во-вторых, ведь он руки поднять не может, силы в нем не больше, чем в цыпленке…
«И тебя это очень успокаивает», – констатирую я и невольно улыбаюсь этой новой, насмешливой и по-доброму ироничной женственной улыбкой. Чоки со своей чуткостью все понимает и ласково улыбается мне. Селия не смотрит на меня. Но я чувствую, она через него все уловила и успокоилась.
Можно было бы задать еще какие-то ненужные вопросы о здоровье Чоки. Но зачем? Ведь и так ясно, что кровотечения больше не было. Ему лучше. Он выздоровеет.
Я тихо ухожу из комнаты. В гостиной невольно приостанавливаюсь перед этим изображением мальчика-калеки. Человеческая суть. Мы такие…
Глава сто шестьдесят вторая
Мы с Николаосом обедаем вдвоем в столовой. Я хотела бы расспросить его о Теодоро-Мигеле, об Ане. Но вижу, что не нужно сейчас ни о чем расспрашивать. Вид у него усталый. Он заставляет себя есть. Но все же находит силы и делает мне несколько комплиментов по поводу моей внешности. Он понимает, что я хочу говорить с ним, и видит, что я сдерживаюсь.
– Поговорим вечером, как прежде, – мягко говорит он мне.
Я киваю.
После обеда он уходит в комнату Чоки. Из окна столовой я вижу, как Селия выходит в сад. Она не выглядит обиженной или приунывшей. Что же? Кажется, она просто признала те отношения Николаоса и Чоки, что сложились до нее. Но я не хотела бы, чтобы этот треугольник стал телесным. Хотя самой мне приходилось так любить. Но для дочери я этого не хотела бы. Что может сейчас сказать Николаос своему Чоки? О Теодоро-Мигеле? Вряд ли. Чоки еще слишком слаб. Но, должно быть, Николаос уже продумал, что именно скажет. И, кажется, продумал и не без моей помощи…
Я не знала, пойти в сад к дочери или уйти к себе. Но что я сейчас скажу ей? Ей хорошо. Она поглощена своей любовью. Я не должна ни о чем спрашивать ее. Может быть, она даже понимает, почему я так переменилась. Но это общение с Чоки должно сделать ее мягче, она не будет осуждать меня.
У себя в комнате я уснула. Николаос до ужина был в комнате Чоки. Я понимала, что распоряжается в этом доме Николаос. Почему-то прежде я не так отчетливо ощущала это.
Ужинали мы втроем: Николаос, я и Селия. С Чоки оставался Альберто. После ужина Селия прошла в комнату Чоки и простилась с ним на ночь. Теперь она была печальна, ей не хотелось расставаться с ним так надолго. Но она покорно подчинилась Николаосу. Будет ли она спать ночью? Я вдруг подумала, что, наверное, она поднимется к себе с этим твердым и почти бессознательным намерением во всю ночь не смыкать глаз. Она ляжет на постель, будет смотреть в темное окно и… незаметно для себя уснет крепким и здоровым сном.
Николаос отослал слугу. Мы вдвоем посидели с Чоки. Николаос осторожно спросил, знает ли он, что с ним случилось. Чоки уже знал. Конечно, от Селии. Николаос ему сказал, что когда он окрепнет, поедем в горы. Я стала рассказывать о горной деревне. Потом – немного о семье Монтойя. Чоки слушал с интересом. Потом Николаос дал ему лекарство. Мы подождали, пока больной уснет. Тогда мы вышли в нашу гостиную и сели у стола, как прежде.
Но теперь нам было гораздо легче. Ушла, ушла тень смерти.
– Ждешь моего рассказа? – спросил Николаос.
– Впервые после всего, что случилось, мы можем спокойно, неспешно поговорить. Я соскучилась по этим нашим беседам.
– И я. Я не такой уж мрачный человек, как ты, должно быть, полагаешь. Я был иным, когда Чоки был здоров. Да ты и его не знаешь…
– Мне рассказывал Перес, немного.
– Какого ты мнения о Пересе?
– У тебя не может быть плохих друзей. Он напомнил мне Санчо Пико, того вольнодумца, которого я любила, – откровенно призналась я.
– Рад за тебя, – просто сказал Николаос.
– Не очень тебя мучили сегодня?
– Теодоро-Мигель? Нет, все как обычно, я привык. Но…
– Что? Что-то плохое? Он говорил об Ане?
– Успокойся. Он – нет. Я говорил о ней.
– Ты? Зачем?!
– Понимаешь, ты видела Теодоро-Мигеля во дворце Монтойя. Он, конечно, не мог не понять, что это мы предупредили родителей девушки. Он знает все. Не было смысла притворяться перед ним.
– Нет, я все равно не могу понять. Он спрашивал тебя?
– Он все же Великий инквизитор. Не следует дожидаться, пока он начнет спрашивать. Лучше начать говорить прежде, чем он спросит.
Я помолчала. В сущности, я едва не спросила Николаоса, неужели он боится Теодоро-Мигеля. Но все же сдержалась, не спросила. К чему подобные обидные вопросы. Даже если и боится, значит, имеет на то основания.
– Что же все-таки ты сказал ему? – я старалась говорить как можно спокойнее и мягче.
Николаос угадал мои чувства.
– Не думай, будто я боюсь Великого инквизитора, – начал он. – Дело не в этом. Я просто немного знаю его. И я понял, что в данном случае, когда ему уже все известно, и мне смысла нет притворяться. Ты ведь понимаешь, должна понимать, мои с ним отношения основаны на определенного рода искренности и даже взаимной симпатии. Да, как это ни странно.
– Это, наверное, тяжелее всего? – невольно обронила я.
– Пожалуй. Хотя и к этому у меня выработалась привычка.
Однажды он сказал мне, что человек может привыкнуть решительно ко всему, к любой подлости и грязи способен относиться, словно к самой заурядной обыденности.
– Должно быть, он в чем-то прав.
– Я должен воспринимать его правоту, видеть его одаренность.
Иначе наши отношения прекратятся. Пустое холодное притворство ему от меня не нужно.
– Ты – мученик. Снова и снова повторяю это.
– Я научился получать даже какое-то странное болезненное наслаждение от моих с ним отношений. Но я не хочу углубляться в анализ всего этого. Подобным анализом любит наслаждаться Теодоро-Мигель, – не я.
– Но что же ты сказал ему об этой девочке?
– Только правду. Сказал, что ты случайно узнала о ее сходстве с этим изображением Святой Инессы. Сказал, что я предупредил ее родителей анонимным письмом. Сказал, что ты видела его, Великого инквизитора, во дворце Монтойя. Сказал, что теперь ничего не стану скрывать от него.
– А он?
– Выслушал.
– И…
– И я знаю, что во многих случаях надо быть с этим человеком правдивыми. Особенно в таком случае, как наш. Я понимал, что теперь он обдумает и предложит что-то гадкое, скверное. Но лучше пусть он действует в открытую. Так мне легче следить за его замыслами и действиями.
– Он что-то предложил относительно Аны?
– Да. Он предложил мне тайком увезти ее и доставить к нему.
– Это невозможно! Ты сказал ему, что это невозможно?
– Не надо так волноваться, не надо. Нет, я не стал ему говорить того, чего не надо ему говорить. Я повторяю, я немного уже успел узнать этого человека.
– Но я опять ничего не понимаю. Ты… Неужели ты согласился?
– Да, я согласился.
– Николаос, объясни мне…
– Это трудно…
– Ты что-то задумал?
– Да.
– Но ты… – я подалась к нему и порывисто схватила его за руки. – Ты боишься говорить об этом?
– Да. Пока.
– И мне?
– Да.
– Это очень страшно?
– Пытаться обмануть Великого инквизитора всегда страшно.
– Чем я могу помочь? Говори!
– Ты многое можешь сделать. Я скажу тебе. Не сейчас. Но сначала надо привезти эту девочку сюда, в этот дом.
– Не могу себе представить, как это сделать, – я покачала головой.
– Я знаю, где находится эта горная деревня.
– Тебе сказал он, Великий инквизитор?
– Конечно.
– Ты сам поедешь за ней?
– Кому еще я могу это доверить?!
– Но ее родители плохо думают о тебе…
– Я не могу рисковать. Конечно, я мог бы сделать попытку доверительно побеседовать с ними, убедить их; сказать, что ничего дурного с девочкой не случится. Но я не знаю, что они скажут в ответ, у меня нет времени убеждать их. Они могут выдать мои намерения Теодоро-Мигелю. Случайно выдать или из горячности, когда будут пытаться во что бы то ни стало спасти свою дочь. Значит, придется мне тайком увезти ее.
– Господи! Как мне жаль их! Что им предстоит пережить!
– Иного выхода нет.
– Но ведь они легко догадаются, что девочку похитили по приказанию Теодоро-Мигеля. Они бросятся в город, потребуют правосудия…
– Неужели ты сказала им, кто именно охотится за их дочерью?
– Нет, клянусь, нет!
– Тогда что же?
– Но они все равно будут искать ее, добиваться…
– Им позволят делать это. Но они ничего не узнают.
– А дальше? Ты отвезешь ее к нему, к Великому инквизитору? Я помню, что случилось с дочерью художника Бартоломе…
– О том, что произойдет дальше, я пока не могу тебе сказать.
– Но ты задумал…
– Да. И ты все узнаешь. А пока – больше ни слова об этом.
– Когда ты едешь?
– Он позволил мне ничего не предпринимать, пока Чоки совсем не оправится от своей болезни.
– Слава Богу! Он, кажется, по-своему добр.
– Он понимает, что когда я в тревоге за моего любимого друга, я мало на что гожусь и могу думать лишь об одном…
– Но, может быть, лучше пока предупредить родителей Аны? Они могли бы бежать из страны, могли бы увезти ее…
– Ты не сделаешь этого. Конечно, агенты Теодоро-Мигеля уже следят за этой деревней и за этой семьей. Если ты даже и попытаешься сделать это, Великий инквизитор поймет, что это я пытаюсь обмануть его. Тогда все между нами, между мною и им, может кончиться. Допустим, я успею бежать, успею спасти моего Чоки; но трудно себе представить жестокость этого человека. «Я обманут, – скажет он себе. – Теперь я имею право быть безжалостным». И что будет с этим городом, с этой страной? Я не имею права так рисковать.
– Я поняла, Николаос. Все будет, как ты решил. Я буду послушно подчиняться твоим указаниям.
– Благодарю тебя. Я это ценю. И пока больше не будем ко всему этому возвращаться. У нас есть время…
– Но я все равно хочу, чтобы Чоки быстрее выздоравливал.
– Это и мое желание, легко догадаться. Это – безотносительно ко всему остальному.
Глава сто шестьдесят третья
Теперь мы, Николаос и я, были связаны общей тайной. Но мы больше не говорили о ней. Я даже запретила себе, твердо сказала «нет» своему желанию понять, что же задумал Николаос.
Внешне наша жизнь текла спокойно. От Анхелы и Мигеля не было никаких известий. Иногда я думала: почему? Ведь они вырастили мою дочь, неужели они не тревожатся о ней? Потом я поняла, что это Анхелита. Это она считала, что любая ее попытка разузнать о жизни Селии, будет воспринята мною как оскорбление, нанесенное моим материнским чувствам. Будь все иначе, я бы первая послала весточку. Но теперь, когда я знала, что им предстоит пережить еще и потерю Аны (и не без моей вины), я предпочитала молчать. Часто я встречалась с Пересом. Несколько раз он возил меня в свое небольшое имение в окрестностях столицы. Мы много занимались любовью. Я ощущала, как тело мое наливается женской силой и очарованием, словно спелая гроздь винограда наливается соком. Перес действительно во многом напоминал Санчо. Он был остроумен, с ним было интересно говорить, его суждения часто отличались парадоксальностью.
Однажды разговор у нас зашел о его лекарском ремесле. Он унаследовал его от отца.
– Но я и мои приятели, мы не устаем совершенствоваться, – заметил Сантьяго. – Благодаря Николаосу, мы имеем такую возможность. Я попросила объяснить мне устройство человеческого тела. Мой возлюбленный рассказал мне, как важно для врача анатомировать трупы, как много это дает для понимания механизмов развития различных болезней. Он научил меня приготовлять кое-какие простые лекарства. Как женщину, меня особенно заинтересовало устройство женского тела. Сантьяго смешило то, что я, женщина, родившая троих детей, мало что знаю о созревании плода и даже о закономерностях родов. Для меня было настоящим открытием, когда я узнала, что плод в утробе матери проходит долгий путь развития – от крохотного комочка слизи до существа, подобного рыбке и лягушке, и наконец становится человеком, готовым к рождению.
– Но человек по сути всегда рождается недоношенным, – заметил Сантьяго.
– Почему? – удивилась я.
– Потому что мы ходим прямо и на двух ногах, а не на четырех, как животные. Прямоходящая женщина не смогла бы родить тяжелый доношенный плод. Женщинам и так тяжелее рожать, чем самкам животных. Детеныш животного после рождения развивается очень быстро. Новорожденный человек нуждается в длительной и бережной заботе.
– Значит, за то, что у человека свободны руки и он может быть человеком, за это вынуждены расплачиваться женщины?
– Выходит, что так, – он рассмеялся.
Сантьяго объяснил мне, как проходят роды. Я спросила, случалось ли ему принимать роды. Он ответил, что да и что в городе он считается недурным акушером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49