– Ну, что скучаешь, мой родненький? Моего холесенького оставили. – Это Настя ласкала Весту и, обращаясь ко мне, пояснила: – У нас знакомые, ну не знакомые, а отдыхали летом, из Москвы. Он голограф, ну, это наука такая, где все сходится как в одном, а она, ну, не жена, а разведенная, только не с ним, а с другим, тоже такая ученая, а он тоже разведенный, только не с ней, а с женой, так вот они на Кубу уехали, а нам Весту оставили, а мне Веста как самый близкий человек, потому что у нас таких собак вообще нет. А вы собак любите?
– Очень. Вот и подружка нашлась Весте, – сказал я, показывая на старую Эльбу.
Веста подошла к старой ничейной собаке и точно сказала ей:
– Господи, и не стыдно тебе пузо по земле волочить? Неужели нельзя живот подобрать?
– Ты на себя-то посмотри, сука, – ни глаз, ни носа, одна шерсть, лапы, что ли, у тебя поотсыхали, прилизаться не можешь?
– Дура, это порода у меня такая. За меня сто рублей могут дать не глядя…
– А за меня – ни копейки,- ответила Эльба, убегая прочь.
На пути к конюшне, где у нее место было законное, старая собака два раза вскинула голову и три раза пролаяла, что на собачьем языке означало: не продаюсь!
А за столом под дубом состоялось знакомство и некоторое вхождение Шарова в жизнь Нового Света.
Поодаль от того места, где совершалась первая трапеза Шарова, выжидательно похаживали Каменюка и Злыдень. Они робко поклонились Шарову, но подойти не решались.
– Кто это? – спросил Шаров. Я пояснил:
– Рабочие из подсобного хозяйства.
– А ну, гукны их! – буркнул Шаров Александру Ивановичу.
Как только к столу подошли Каменюка и Злыдень, так лицо Шарова мигом преобразилось: взгляд суровее стал, губы сжались, плечи расправились, в голосе металла прибавилось.
– Что же это у вас дизель без толку тарахтит? Каменюка пытался что-то объяснить, но Шаров не слушал его, а твердил свое:
– Непорядок, непорядок… А с проводами что? Злыдень сделал усилие объясниться, но и тут Шаров не стал слушать, сказал:
– Нет, так, хлопцы, дело не пойдет!
Я наблюдал за Каменюкой и Злыднем: они первый раз видели Шарова, а стояли перед ним как нашкодившие ученики. И я даже порадовался тому, что наконец-то нашелся человек, который в один миг сбил спесь с этого ехидного Каменюки.
Дальнейшие действия Шарова меня просто ошеломили. Каменюку и Злыдня Шаров за стол не пригласил, но каждому налил по полстакана и велел прийти на следующий день к шести утра. Когда трапеза закончилась и все разбрелись кто куда, Шаров сказал Александру Ивановичу:
– Ставку библиотекаря я вам дать не могу. У Раисы Тимофеевны уже приказ есть на эту должность. Поработайте пока кладовщиком, а потом посмотрим.
– Добре, – ответил Сашко.
Розовый шар моего рыцарства с приездом Шарова сначала почернел, потом и чернота слиняла. Ветром сдуло этот шар, в тропках между бурьянами им Веста долго играла, пока не лопнул он, пока сморщенные остатки шара не съела старая Эльба. И алый плащ со шпагой, и мундир с аксельбантами я вынужден был на время глубоко спрятать в мамин сундук, потому что все эти призрачно-голубые одежды в шаровский текст никак не вписывались. Шаров был больше чем реалистом: он был природным человеком, органической частью колотильни, которая намечалась на этом куске земли, заросшей травой, уставленной разваленными конюшнями, гаражами и погребами.
Уже через два дня я увидел в свите Шарова Каменюку, которого будто подменили. Он был в гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, в зеленом бушлате (племянник вернулся из армии – в десантных войсках служил), в яловых сапогах. Но не только в одежде перемены были: сменился весь Каменючий облик. К лицу добавилось красноты, гимнастерка плотно обхватывала грузное Каменюкино тело, привыкшее к вальяжной жизни, воротник, подшитый белой полоской, на два крючка застегнут. Два больших, чуть поржавевших крючка на воротнике, видать, мешали владельцу, прищемляли кадык, а расстегнуть ворот Каменюка не решался, так как новую личность на себя накинул: хозяйский глаз, хозяйские руки и должность при них – не какой-нибудь завхоз, а заместитель директора.
Вторым человеком в свите был Волков Валентин Антонович, маленький человечек в черном, музыкант, словесник, сочинитель сказок, одним словом, талант, рекомендованный инспектором Белль-Ланкастерским.
Мне сразу понравился Волков. И Шарову он понравился, и он его тут же до приезда нового завуча назначил своим заместителем по учебной части. Волков тоже расположился к Шарову, впрочем, очень скоро Волков в нем разочаровался, считал директора грубым мужланом, всячески высмеивал природные начала Константина Захаровича.
А природность Шарова была особой. Она была замешена на крестьянской изворотливости, на хозяйской щедрости, на исключительной расположенности ко всему живому. Природность таила в себе и свежесть скошенной травы, чуть увядшей на солнце, и запах соломы, сухой как порох, с иглами-устюками, с остатками невымолоченного зерна, и тонкий аромат мокрых стогов. В этой природности спрессовались звуки кудахтающих кур, напуганных неожиданным приходом человека, когда перед заходящим солнцем яйценосные создания отправились на покой, а тут человек: сначала нервно-настороженное «ко-ко-ко», а потом гневно-звонкая разметанность голосов -и хлопанье крыльями, так что сухая горячая пыль поднялась в сарае, отчего кони копытом стукнули по прохладной доске, глазом повели в сторону и застыли в ожидании.
Я был поражен той переменой, которая случилась с Шаровым, переступившим порог сарая, в котором были животные. Лицо вновь назначенного директора заиграло самым натуральным счастьем. Он был в своей стихии. Все живое притихло, будто учуяло в пришельце хозяина.
Природность Шарова таила в себе самый высокий экологический смысл. Наблюдая за Шаровым, я даже внес существенные поправки в проект школы будущего: каждый ребенок должен вырастить одного кролика, на что Шаров заметил:
– И утенка, и цыпленка, и теленка, и поросенка. Я предложил Шарову заглянуть в мой проект, Константин Захарович усмехнулся:
– Ох, ненавижу эти чертовы бумажки. Пойдем лучше на конюшню.
Посещение конюшни, к которой допускались самые близкие, было таинством. Глядя на лошадей, Шаров преображался.
– Ну как Васька? – спрашивал он у Злыдня, который был назначен по совместительству конюхом.
– Лучше, – ответил Злыдень.
– А ну подыми ему ногу! Злыдень приподнял конское копыто.
– Немедленно вызовите ветеринара, – сказал Шаров.
После осмотра Васьки мы подошли к рыжей кобыле Майке. Шаров погладил Майку, в зубы заглянул, глаза пальцами расширил, отчего голубое конское яблоко, измереженное красной сеткой узловатых прожилок, едва из орбиты не вылетело.
– Нет, Каменюка, так не годится, – сказал Шаров. – Хиба руки у вас поотсыхалы, чи шо, говорил же – закапывать надо глаз, она же ослепнет, видишь, гноиться почав.
Каменюка вытянулся:
– Та закапувалы ж, Константин Захарович. Гришка, скажи – закапувалы сьогодни?
– Та хто там закапувал, в гору николы глянуть було, – ответил Гришка, нанизывая солому на вилы с выбитым одним зубом.
– Ну шо я тоби говорю? – набросился Шаров на Каменюку. – Не, так, хлопцы, дело не пойдет!
– Та я ж им казав! – оправдывался Каменюка.
– Казав, казав! – перекривился Шаров. – Черт знает что, а не люди! Худоба погибает на их глазах, а они только и знают горилку хлестать!
– Та нихто нэ пыв, – оправдывался Каменюка.
Я теперь только, четверть века спустя, понял, для чего нас, его первых помощников по педагогической части, Шаров на конюшню таскал. На наших глазах он лаялся, давал волю своим могучим природным силам, которые в сарайной тишине выскакивали в конюшне, хлестали по щекам Каменюкиным, по щекам Злыдня и рикошетом по нашим щекам траекторию совершали. Короткая шея Шарова утопала в плечах, руки места себе не находили, спичка не зажигалась, и мы торопились поднести огонек, и его глаза искали у нас сочувствия, его, Шарова, бельма сверлили наши души, будто вывинчивая из нас ответы: «Конечно же мы с вами, Константин Захарович!» Мы уходили от взгляда Каменюки, лучше в гнилые доски смотреть, чем в заискивающие зрачки Каменюки, в которых отражался страх, смешанный с выцветшей зеленью его шерстяной гимнастерки. А Шаров не унимался, он здесь, в конюшне, орал благим матом, заводил себя тем самым, и от этого гнев его перерастал пределы всяческие. Шарову нужна была сцена, нужна была рабочая аудитория, где он прокручивал свое административное начало, точно репетировал с нами эталоны будущих своих действий. Потом он вышвыривался из конюшни, а его покатая спина и нас вытягивала из прохладной черноты. Не успевая за Шаровым, выбегал Каменюка, приговаривая:
– Да усе зробимо, Константин Захарович.
Не слушал его Шаров.
И Волков бежал за Шаровым. Бежал молча, но брови его в недовольстве были насуплены. И я вслед за Волковым выходил на яркое солнце. И мы несли в себе заряд очумелости, полученный там, в конюшне. И напуганности некоторый заряд. И подобострастия заряд несли. А Шаров к нам совершенно ласково, будто для контраста, чтобы с другого боку по Каменюке трахнуть.
– А ну глянь, шо там блестит? – Это он Волкову.
– Где, Константин Захарович?
– Да вон, левее смотри!
– Так это кусок бутылки, Константин Захарович.
– От черт, а я думаю, шо там блестить, аж глаз рижэ.
– Кусок стекла, Константин Захарович.
– От черт, яко блестить, а ну, вытягни стекло. Неужели стекло?
Волков перебрасывает свое легкое тело за канаву, выковыривает стекло, подает Шарову. Шаров смеется:
– От черт! А я думал, шо там блестит…
– То воно так от сонця, – вставляет Каменюка и тоже смеется. – А ну, дайте глянуть.
Шаров отдает кусок стекла и уже ко мне:
– А где Сашко?
– Сейчас позову, Константин Захарович.
– Александр Иванович! Надо шифер завезти!
– Добре!
– А огирки привиз?
– Привиз!
– А бочку с перцем?
– И бочку с перцем!
Музыкальная душа Волкова не выдержала напряжения, расхохоталась:
– А бочка с перцем зачем?
– У Каменюки спроси!
– Ох, вы ж и насмехаться любите, – тянет Каменюка, в общем-то довольный этим перцовым поворотом.
Из бурьяна, метрах в ста, между тем выплывало бревно неошкуренное, но в торце свежесрубленное. За бревном показалась и голова Ивана Давыдовича.
– А ну крикни ему! – обратился Шаров к Каменюке.
– Не почуе, далеко сильно, – ответил Каменюка.
– А ну сбигай, гукны! – обратился Шаров к Александру Ивановичу.
Александр Иванович пошел в сторону бревна, плывущего в бурьянах.
– Та быстрее, – крикнул недовольно Шаров.
– Добре, – сказал Сашко, ускоряя шаг. Бревно между тем развернулось в бурьяне и тараном поплыло в нашу сторону.
– Хто ж таки дэрэва дозволил вырубать? – набросился Шаров на Ивана Давыдовича.
– У мэнэ докумэнт е, – ответил бревноносец.
– А ну замирь хлыстину, – обратился Шаров к Каменюке.
– Та тут и так видно – шисть метрив, – сказал Каменюка.
– Пиши акт, – приказал Шаров. – Пиши в двух экземплярах. Пиши акт о хищении.
– Константин Захарович! – взмолился Иван Давыдович. – Вы шо?
– А ничего, як вы, так и я. – И Шаров к нам повернулся: – Нет, вы подумайте! Я спрашиваю: кто жестянщик и кровельщик на селе? Все говорят: Довгополый. Кто плотник? Довгополый! Я к нему: помоги крышу починить, а вин: попэрэк болыть! А бревна государственные таскать, так попэрэк не болыть?!
– Так докумэнт е,- оправдывался Довгополый.
– Давай документ, я завтра найду и того, кто документ выдавал.
– Ну починю я вам ту крышу, – оправдывался Довгополый.
– Вот тогда и бревно получишь, – отвечает Шаров. – А вы, товарищ Каменюка, оприходуйте пока бревно!
Впервые тогда на территории Нового Света прозвучало это великое слово «оприходовать». В общем-то известное слово, но в устах Шарова имевшее особый и притом таинственный смысл. Бревно вроде бы и оприходовалось, но это вовсе не означало, что оно определяло свою государственную принадлежность. Напротив, оприходованность предполагала и некоторую творческую вольность, не обремененную всякими бухгалтерскими канонами и предрассудками. Шаровское диалектическое толкование сложной категории «оприходовать» никак не укладывалось в прямолинейном интендантском мышлении Каменюки. Поэтому он и спросил:
– А як?
– Запиши пока в свой талмуд.
Каменюка сделал отметину: «Довгополый – бревно, 6 м».
Довгополый потоптался на месте, потом потёпал к воротам. Он шел согнувшись, точно пронзенный стрелой, отравленной этим отвратительным для него словечком «оприходовать», да и непривычно было как-то глядеть на великана Довгополого, идущего в такой облегченности.
– А ну, веди нас в подвал, глянем на огирки! – обратился Шаров к Каменюке.
Сашко долго искал ключ, жменями вынимал скомканные накладные из кармана, снова запихивал их в карман, пока не нашел ключ.
– Не, так документацию содержать нельзя, – сказал Шаров.
– Та хай ей черт, – ответил Сашко. – Бумажок столько сроду у меня не было.
– А я казав йому, – вставил Каменюка, – нельзя так документацию содержать.
– Ох и зануда ты, Каменюка, – распахнулась Шарова душа.
– Така нудота, – добавил Сашко.
– Ну ладно, – сказал Шаров, держась за верх подвального входа. – Шо нэма света? А ну, гукнить Злыдня.
Явился человек в ватнике.
– Ну, шо там с твоей жесткой?
– Все подготовлено. Давайте команду.
– А проводка тут есть?
– Всэ зробыв.
Действительно, зажглась в подвале лампочка. Шаров сосчитал бочки: одиннадцать.
– А яка с перцем?
– Ось! – сказал Сашко.
– А ну, поддень чем-нибудь.
Злыдень ловко вышиб крышку бочки, откуда пахнуло свежестью засоленного перца.
– А ну, сбигай, Петро, – это Каменюке сказал Шаров.
Каменюка принес бутылку нераспечатанную. Злыдень зачерпнул алюминиевой миской из бочки и за хвостики несколько перчин сверху в мутноватый рассол кинул.
– Ось оцей берить, – сказал Злыдень Шарову. – Надо, щоб цилый вин був.
– Знаю,- сказал Шаров. – А чесночок е?
– Цыбулынка е, – ответил Сашко.
– Ну давай цыбулынку, – сказал Каменкжа.
– А ну, глянь, шо там на двори? – это Шаров Злыдню сказал.
Злыдень направился к выходу, откуда дневной свет, нарезанный тонкими полосками, входил в подвал, рассеиваясь золотыми пылинками в подвальной тишине.
– Нэма никого,- доложил Злыдень.
– А мэни так и ресторана не надо, – рассказывал Шаров, готовя вторую перчину, – вот так люблю где-нибудь в подвале, в конюшне выпить, шоб сыростью пахло, тут душа отдыхае…
десь, в подвале, была особая прохлада. Теплая, летняя, будто всю тень от домов, от деревьев сюда снесли, тень, прогретую солнцем, ласковую тень, куда можно войти, укрыться от невыносимого солнцепека, на холодный камень сесть, шершавость цементную ладонью ощутить, к сырой бочке прикоснуться, и лица людей здесь расправлялись: на мгновение исчезали тревоги земные, друг о друге каждый заботился, равенством дышали движения людей. Шаров Злыдню остатки своей горилки вылил:
– Допый, мени бильш нельзя!
Волков с Каменкжой коркой хлеба поделился.
– Та ни, закусовайте, – просил Каменюка, – я с утра не йим.
Сашко зачерпнул в стакан рассолу, и мутная жидкость пошла по кругу: каждый попробовал из стакана, достоинства рассола отметил.
– А як шо, цей рассол з лопухами замишать, – сказал Сашко, – так така закуска получиться…
Все улыбнулись, кроме Шарова. Он резко встал, глаза его вдруг забегали.
– Пошли, хлопцы, – сказал он. – Совещание.
Через минуту Шаров сидел за столом и писал, кому и куда надо ехать, чтобы закончить приготовления к открытию школы-интерната.
Когда собрались все в кабинете, Шаров встал.
– Так больше нельзя! – сказал он.- Вы что, товарищ Каменюка! По подвалам прячетесь! В прохладе отсиживаетесь, когда надо все силы бросить на работу! Где провода? Где шифер? Почему транспорта нет? А от вас, товарищ Волков, я хотел бы большей требовательности, нельзя распускать людей, как вы считаете?
Молниеносные перемены, которые происходили с Шаровым, воспринимались как должное. Еще когда там, в подвале, сидели, за тишиной чувствовались ожидаемые раскаты грома. И теперь все было по справедливости. Каждый получал сполна, и каждый после разноса стремительно мчался, скрывая в себе остатки хмельности, сам совершал разнос над теми, кто ниже его по рангу стоял.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48