сказал Почечкин. – Ты что, боишься?
– Я боюсь! – Слава ухватился за края доски, и его тело опустилось в черноту. – Послушай, дна нет!
– А ты прыгай, – спокойно посоветовал Золотой мальчик. – Боишься!
– Я боюсь?! – взревел бывший вождь и отпустил доску.
Коля прислушался: ему казалось, что Слава Деревянко летел целую вечность. Наконец что-то хлюпнуло, из черноты потянуло сыростью.
– Скотина! – орал что есть мочи бывший вождь. – Здесь никакого хода нет. Здесь вода.
– Есть ход, – тихо и упрямо твердил свое Почечкин, впрочем, он не настаивал и даже сказал почти разгневанно: – А я почем знаю, есть там ход или нет?
– Так ты же говорил, что есть!
– Я хотел проверить, есть там ход или нет. Я так тебе и сказал. Это моя тайна. Вроде бы как предположение – есть ход или нет.
– Ну, я вылезу отсюда – дам предположение!
– А как ты вылезешь оттуда? – спросил спокойно Коля.
– А ну неси мне лестницу, она там стоит возле конюшни.
– Я ее не донесу. Попрошу Каменюку.
Слава не знал, как ему быть: кричать на Колю совершенно бесполезно, совсем непонятно – нарочно он все это подстроил или на самом деле ничего не понимает.
– Ты настоящий болван или придуриваешься?
– А вот будешь ругаться, позову Каменюку.
– Ты, бегемотина, у меня ноги замерзли! А ну волоки лестницу.
Коля притащил лестницу. Детский вождь вылез из подземелья, чертыхаясь.
Коля помог Славе снять и отжать штаны.
– А я знаю настоящий ход в склад Каменюки, – тихо между тем прошептал Коля Почечкин.
– Нет уж, спасибо, – ответил Слава.
– Правду говорю.
– И ты первый полезешь?
– Полезу. Только ты еще раз поклянись, – предложил Коля.
– Ты что, сдурел, через каждые две минуты клясться!
– Тогда не полезу.
– Ну ладно. Как там, – пусть лучше умру, чем выдам тайну.
– Не так, – сказал Коля. – Надо на колени стать. Настоящие клятвы даются на коленях. Видел кино про мушкетеров?
– Видел. Там на одно колено становятся.
– Правильно, и ты на одно становись. И надо целовать плащ.
– А где плащ? – спросил Слава.
– Вот вместо плаща. – И Коля показал на старое одеяло. Он тут же взял в руки одеяло и набросил его поверх себя так, чтобы часть его свободно ниспадала на ноги. – Ну, готов?
– Ты, рыжий, думаешь, что болтаешь?
– А я тебе могу поклясться, что покажу склад, где есть все.
– И сгущенка?
– И сгущенка, и мелкокалиберка, и все другое.
– А зачем ты меня обманул в первый раз?
– А я тебя не обманывал, там, наверное, тоже есть ход. Каменюка всегда кричит, что в его подвалах полно воды. И тут полно воды, так что видишь – все сходится. Дай я покажу тебе, как клянутся настоящие рыцари.
– Не рыцари, а мушкетеры, – поправил Слава, вспоминая сцену из спектакля, в котором Почечкин играл слугу Арамиса.
Коля сделал реверанс и поднес к губам угол старого одеяла:
– Клянусь именем короля и званием королевского мушкетера, что скорее умру, чем выдам тайну про склад Каменюки.
Слава понимал, что с Почечкиным спорить бесполезно: вроде бы и нормальный, вроде бы и ненормальный. Поди разберись – какой он. Будешь с ним спорить как с нормальным, а он окажется полудурком, тогда выходит, зря время потратил на споры. Нет, с Почечкиным спорить бесполезно. А вдруг действительно он знает про тайный ход в склад. И бывший вождь вынужден был дать клятву.
– А теперь пошли, – сказал Коля.
Они направились к той же черной зияющей дыре, из которой едва только вылез Слава.
– Здесь тайный ход.
– По шее хочешь получить? – тихо, сквозь стиснутые зубы проговорил Слава и вдруг заорал что есть мочи. Заорал, как настоящий блатной и психованный: – Лезь сам! Полудурок! А если не полезешь – спущу тебя к водяным крысам!
– Спокойно, – ответил Коля. – Тут же есть лаз. В него надо попасть. С умом, понимаешь.
Коля нащупал ногами кирпичи и стал спускаться в подполье. Через две минуты он исчез, даже звуков не было слышно. Волновалась Эльба. Прошло минут двадцать. Заволновался и Слава.
– Колька! Колька! – кричал он шепотом. Оттуда, из сырого подземелья, послышался шорох и показалась рука с банкой сгущенки.
– Держи, а я еще сейчас достану.
Слава едва не потерял сознание, когда в руках у него оказался любимый продукт. А когда увидел еще две банки сгущенки, он стал плясать вокруг живого и невредимого Коли Почечкина. Стал целовать Почечкина, который в трудную минуту жизни не только его успокоил, но и доставил столько радости.
– Ты настоящий друг, Почечкин, – сказал Слава, опустошая вторую банку сгущенки. – А тебе дать попробовать?
– Не хочу, – сказал Коля. – У меня была котлета. Мы ее пополам с Эльбой съели.
– А при чем здесь котлета?
– Я хочу, чтобы во рту вкусно оставалось. А когда сгущенки попьешь, от котлеты и следа не останется, понял?
– Ну, ты даешь! – Слава рассмеялся. Отбросил пустую банку. Лег на спину и похлопал себя по животу. – А ты, Почечкин, неплохо устроился. Никакой общественной работы не выполняешь. Единоличником растешь, братец. Нехорошо, Почечкин. Потом, видишь, ты, оказывается, воруешь. Сгущенку по ночам жрешь, а дети кисель хлебают на одной воде. Я думал, что ты дурачок, а ты оторви да брось, в рот палец не клади тебе.
– А ты попробуй.
– Послушай, Колька, а за что тебя любят все? – спросил Слава серьезно. – Меня так все ненавидят.
– Потому что ты задавака.
– Ну, согласен, есть немного. Но кто из ребят не задается?
– Задаются все. Только ты с ехидностью задаешься.
– Но я же смелый, Почечкин.
– Дурак ты, – тихо сказал Коля. – Тебя все любили бы, если бы не был злым. Вот за что ты Эльбу ногой пнул? За что?
– Кто пнул?
– Думаешь, я не видел?
– Не пнул, а так, чуть-чуть.
– А думаешь, ей приятно? Думаешь, она не понимает, где рука, а где ноги? Собаки еще лучше понимают, чем люди. Мне один дяденька сказал, что собаки больше людей знают и все-все понимают, только им надо прямо в глаза рассказывать, тогда каждое слово в их голове оседает.
– Ну, ты даешь, Почечкин.
– Что ты зарядил как попугай: даешь, даешь. Что, других слов не знаешь?
– А ты как педагог. Сказки скоро будешь рассказывать, как этот алкаш Волков…
Как только были сказаны эти оскорбительные слова в адрес учителя, так Коля схватил прут металлический да как хватит им Славу Деревянко, а Слава весь кровью и залился и руками обнял голову, и Эльба залаяла, и Коля в испуге диком заплакал, закричал:
– Слава! Славочка!
А Слава пулей вылетел из сарая и бегом к медпункту, а за ним Почечкин, а за Почечкиным старая Эльба. Деревянко бежал, закрыв руками лицо, и сквозь пальцы сочилась кровь. И через две минуты по интернату слух пошел:
– Чулы, отой рыжий Славку убил.
– Та не може буты.
– Сама бачила. Весь в крови.
– Та вин же малый.
– Ото ж и кажу, шо малый. Зараз все перемешалось. Мали великих бьють, а велики с малыми не справляються.
– Поразболталась детвора.
– А что может вырасти из дитыны, у которой на глазах батько мать убил?
– Все беды идут от непорядка в семье.
– Ото ж и я кажу, с семьи надо начинать, а не с интернатов. Тут вони як черты озвереют. И нас ще поубивают.
– Раньше хоть в бога верили, а зараз ни в бога ни в черта. Коля в этот вечер чувствовал себя не в своей тарелке. Его со всех сторон донимали предостережениями:
– Хана тебе, Колька, теперь. Прибьет тебя Славка.
– Достукался, рыжий.
– Ты не ходи сам, держись поближе к воспитателям, чтобы он не тронул, а потом, может, забудет.
А Колька и не ждал расправы. Не верил в нее. Что-то в глубине его рыжего, покрытого тонким слоем веснушек, крепенького тела екало, что-то чего-то пугалось, и что-то, напротив, ждало с нетерпением, ждало какого-то нового, хорошего поворота в жизни, нового события, может быть, даже чуда. Колька верил в чудеса. Он часто загадывал: «А вот не выучил урок, а все равно получу хорошую отметку», И так хотелось испытать страх. Не избежать страха, а, наоборот, пройти через страх: уж больно от его преодоления у Почечкина большая радость получалась. И теперь он верил, что все хорошо обернется. Так оно и получилось.
Коля Почечкин вошел в учебный корпус и, как только увидел стоящего к нему спиной перебинтованного Деревянко, так у него в груди появилось знакомое чувство ожидания страха, и ноги сами было хотели отнести его в сторону, но в голове у Коли сидело что-то умное. И это умное и упрямое настояло на том, чтобы Коля шел навстречу возможной беде. Не соображая и как-то непонятно волнуясь, Коля подходил к перебинтованному Славе. Не сводил с героической головы глаз своих. Колино воображение в один миг увидело в перебинтованной голове такую прекрасную раненость, какая случается в настоящем окопе и на настоящем фронте. И не то чтобы жалко стало Коле Деревянко, и не то чтобы страх за себя подступил, неизвестно почему, а Коля вдруг почувствовал жар и сразу же быстрое облегчение – слезы одна за другой скатывались по его лицу. Всхлипывая, Коля сказал:
– Слав-ка! Слав-ка. Болит очень?
От неожиданности Слава вздрогнул, повернулся и, увидев заплаканного Колю Почечкина, рассмеялся:
– Совсем не болит! Понимаешь, совсем. Здорово ты меня, а? Психованный ты, оказывается.
– Я очень психованный, – признался Коля. – Это у меня на нервной почве. И еще потому, что я очень одиноким расту.
Славке ужасно понравилось объяснение Коли Почечкина. Он обнял младшего своего друга. Обнял крепко. И когда обнимал, то на ушко сказал:
– А достанешь еще сгущенки?
– Хоть сейчас. Пошли, Славка! Я тебе и повидло принесу, и компот, и усухофрукт, и патроны для мелкашки.
Коля и Славка на удивление интернатской детворе шли по территории в обнимку. По этому поводу высказаны были самые разные соображения. Детьми:
– Везет же рыжему. Чего ни сделает – с рук сходит. Педагогами:
– Я же говорил, что Слава благородная личность, – это Смола заключил. – В нем по-настоящему сочетается физическое совершенство с духовным развитием.
– Самое главное, что он умеет прощать. Это один из главнейших источников гуманизма, – это Волков добавил.
– Надо будет об этом факте непременно всем детям на линейке рассказать, – это я предложил.
И совсем умилительная сцена произошла возле склада.
– Ну, друзья-товарищи, как здоровье, как дела? – это Каменюка, вынырнувший из складского помещения, сказал.
– Хорошо, Петро Трифонович, вот пришли помочь, может, что почистить или убрать, – это Слава Деревянко нашелся.
– Есть небольшая работа, – сказал Каменюка. – Я вам дам гвозди и инструмент, а вы тару почините. Справитесь?
– Справимся, – дружно сказали мальчики.
– От детвора пошла, – сказала Петровна. – Такая уважительная, такая хорошая. Шо значит интернат!
– А кто-то казав, что поубивали друг друга.
– Да де там поубивали? Бачь, як воны милуються. Браты так не относятся друг к другу.
– Дуже гарна детвора ростэ, – заключил напоследок Каменюка довольно громко, чтобы слышно было и Коле и Славе, которые уже заколачивали гвозди в тарные ящики. – Закончите работу, я вам и конфэт дам…
– Не надо нам, дядя Петро, – ласково ответил Слава.
– Не надо, – подтвердил Коля. – Мы на совесть, а не за конфеты.

15

Солнце палило, как ему и положено палить в час зенита, в час полуденный.
Шефы приехали на час раньше, и от одного их вида знойности поубавилось. Шаров расправил плечи и глаза раскрыл пошире, бодрости прибавил голосу, улыбкой засиял. Каменюка рот закрыл, закусив в угодливой суетливости нижнюю губу, Злыдень нырнул в бурьяны, потому что Барон сказал, чтоб очи его такого страшилу не бачили. И Эльба нехотя приосанилась, убрала язык: чего там засуетились все? – но, ничего не обнаружив, снова вытянулась во всю длину. Шефы шли стайкой. Стайка плыла, наслаждаясь: наконец-то добрались. Расправляли спины, потопывали отекшими ногами: двести верст с ветерком – не жарко, а вот тело ныло.
Я увидел их спины. Затылок Омелькина увидел: розовая сбитость, обтянутая тугим кремовым воротником. Шея Омелькина была выразительнее его лица: в ней скомкалась воля, напор жизненных сил и уверенность в завтрашнем дне. А рядом с затылком Омелькина – затылок бледный, с серебряной сединой, с зеленью чуть-чуть, не с поперечной впадиной, как у Омелькина, а с продольной – это Разумовский. Павел Антонович, второе железнодорожное лицо на магистрали: рука У него большим пальцем за борт пиджака зацепилась, другая ладонью кверху на пояснице расслабилась, плечи, несмотря на согнутость, достоинства полны, такого достоинства, которое может быть только у хорошо согнутой спины, натренированно согнутой. И каблуки у этих вальяжно идущих новенькие, будто антрацитом поблескивают.
Дальше пошли затылки и спины совсем не впечатляющие, так, обрубки: кто в кителе, а кто с воротником навыпуск, и штаны не очень приглаженные, и каблуки так предательски скошены, точно их кто специально скособочил в разные стороны.
Два затылка ну прямо как две чурочки от одной продольности – это паровозное и вагонное депо представительствовали. Паровозное повыше вагонного, а вагонное чуть потолще паровозного, и ни дать ни взять – близнецы: никакой выразительности. Еще три затылка – это инспекторы областные и местные: тут и вовсе не кондиция, а так, гоголевский вариант плохо выпеченного хлеба: то бугры, то впадины несимметричные, то остатки прыщей или комариных укусов, то – покрытые слежалой шерстью и цвет соскобленной шершавости: охра, съеденная скипидарной жидкостью.
– Покушайте, отдохните с дороги, – это Шаров предлагает, равное достоинство хозяйское примеривает к Омелькину.
Омелькин сам не решает, не положено: начальство большее рядом. А Разумовский плечами пожимает, будто взвешивает: сколько там еще в середине у него калорийного запаса осталось. Нет, вроде бы не все еще сгорело, потому и ответ дан:
– Зачем же? Надо поработать, товарищи. Что у вас?
– Сейчас, как и договаривались, осмотр школы, потом совещание, а затем концерт.
– Ну вот тогда и пообедаем, после концерта, – перебивает Разумовский. – Как, товарищи?
Компания охотно соглашается.
Шаров метнул глазом: это чтобы все по местам, к детям шли. А сам в гидовскую позицию встал:
– Посмотрите налево – это хозрасчетные мастерские, наш завод макетных изделий, с миллионным доходом в год. Только вот просьба сразу – хорошо бы детское учреждение не облагать налогом по крайней мере первые годков пяточек…
– Неужто налогом, как же это вы, товарищ Омелькин, детей не пощадили? – это Разумовский пожурил начальника отдела учебных заведений…
– Это не мы, это начфин Росомаха.
– Финансовая дисциплина, – ответил Росомаха, человек, у которого шеи не было как таковой, поскольку на плечах сидела огромная белая и гладкая тыква…
– А вот это – спортивно-культурный комплекс: левое крыло – фехтовальный зал, рядом гимнастический, а справа студия для живописи и комнаты для хореографии…
– Неужто все своими силами? – пропел Разумовский.
– У них на спецсчете около полутора миллионов, – тихо сказал Омелькин, еще не зная, как воспримет эту огромную цифру большое начальство.
– Ну а учебе это не мешает, товарищи?
– Напротив, – ответил Шаров. – Академия делала срезы: результаты очень хорошие. Ускоренным темпом все программы изучаются. Оно, знаете, чередование труда, гимнастики и учения- да на свежем воздухе…
– Ах, какой же тут воздух! – воскликнул, потягивая носом, Разумовский.
– Какой воздух! Молоко парное, – это Омелькин поддакнул.
– Благодать, – разом сказали представители вагонного и паровозного депо.
– А вот здесь павильон будет строиться, – продолжал Шаров и неожиданно Эльбе: – А ну марш с дороги!
– Зачем же собачку обижать? – останавливает Шарова Разумовский.
Нет, настрой у начальства самый восхитительный, покоем дышит, и от этого бодрости Шарову прибавляется. И от этой бодрости уверенность пошла по коллективности нашей, отчего палящего солнца – как и не бывало.
Ах, этот теплый начальственный свет! Не то, что это неразумное солнце: выкинется в самую высь и без разбору жарит вовсю. А начальство с разбором: тепло строгой учетности, адресованное. Теплота начальственная – она с умыслом дается, с упреждением, вроде бы к собачке относится нежность в голосе: «Старенькая моя, собаченька, лопоухенькая, никто тебя не жалеет, обижают все!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48