объяснил малышу помощник Семечкина. – Пиши бумагу.
– Я не хочу писать,- оправдывался второклассник, оставивший на секунду игру в мяч на зеленой траве.
– Нет, так не выйдет, раз пришел – пиши! Малыш писал под диктовку: «Докладная. В связи с тем, что меня Женька ударил палкой, докладываю…»
– Дату ставь!
– Что?
– Дата – это число. Вот так. А теперь жди очереди в коридоре. Ты будешь семнадцатым. Уйдешь – разбирать будем за уход.
В коридоре толклись жалобщики, инициаторы, рационализаторы, представители комиссий, клубов, отрядов. Им разрешалось в период ожидания готовить домашние задания, разучивать песни, выполнять разовые поручения, пришивать пуговицы, писать письма родителям и придумывать предложения об улучшении жизни школы будущего. Иногда, за особые заслуги, ожидающим разрешалось дыропрокалывание, если бумага была не очень ответственная, например, справки о количестве запятых, не проставленных в диктантах, или сведения о перетягивании каната в аттракционах на приз стенгазеты «Сыроежка и семь гномов».
Ответственные бумаги, как правило цветные и глянцевые, в порядке большого поощрения дырявили особо отличившиеся воспитанники. Таким образом, приобщение к бумажному делу стало делом чести. Поэтому и несказанно счастливы были работники интерната Петровна, Чирва и Гришка Злыдень, чьи дети и внуки наслаждались продырявливанием ежедневно.
– Ото хоч диты наши поживуть, – всякий раз приговаривал Злыдень, встречаясь с Петровной. – Сидять соби у тепли и клацають машинками.
– Ото ж и я кажу, – отвечала Петровна. – Ну прямо як у сельсовете: ничего не роблять, а сидять у холодочку, хоч зараз их в контору посылай.
– А шо ты думаешь, як що так и дальше пиде, тоди контора никуды не динеться. Хто с малолетства отак приучен до бухгалтерии, шо ж його до станка ставить или на столбы кидать? Ни, такого не бувае.
– А мий так и на выходной бере машинку и клацае дома. Усе переклацав, уси газеты, конверты, яки булы. Учера полиз фотографии клацать, да не дала йому, хай хоть шо-нибудь цилим останется.
– Раньше, бувало, не дозовешься: и по рыбу ходив, и у поли на буряках копийку заробляв, а тепер тильки до чистой работы тягнеться, от, сукины диты, як попривыкали быстро до новой жизни.
– Я тике ось шо думаю, Петро, а хто буде у поли, як що уси машинками стануть клацать? Шо йисты люди будуть? Бумажки?
– Ас городу будут приезжать робыть. Зараз тильки на уборку, а потом и сеять, и полоть приучаться. Все наоборот буде. Городьски будут у поли, чи жариться на сонци, а чи мерзнуть пид дождем, а сильски тико считать будуть.
– К тому, мабудь, дило иде, – вздохнула Петровна. – Може, це и правильно. А то мы як чорты робимо, а воны зо всима удобствами живуть. Де тут справедливость? А як що городьски не захочуть робыть, що тогда?
– Заставят. Силою заставят. Бачила, як ця чертова дитвора обучается душу выколачивать, хуже той милиции…
– Да яка там милиция, такого сроду не було, шоб от так всим скопом над одним измываться. Сказано у библии: уси против одного стануть. Сын пийде против отця, дочка против матери…
– Та при чем тут библия? – перебил Гришка. – Це коллектив вооружается…
– И все на бумагу беруть, на карандаш, бачила, уси в папках раскладени лежать… Ще деруться за ти бумажки…,
Петровна была права: бумажное дело стало самым почетным, а среди бумажных дел самым ответственным было протоколирование разбирательств.
В разбирательствах сразу несколько бумаг слеталось со всех концов. Разбираемый писал объяснительную. К ней прилагались: рапортичка класса, заявление дежурного, докладная классного руководителя, санкция дежурного учителя и т. д.
– Что у нас по плану? – спрашивал Слава Деревянко на одном из заседаний, подтягивая штаны.
– Ребров сегодня,- докладывал Семечкин.- Бумаги все подколоты.
– А педагогов пригласили? – спрашивал Слава.
– Идут педагоги. И директор идет.
Вошел Ребров. Голова у него похожа на каску. Тяжестью отдает от нависшего лба над голубыми глазами. Ребров силой своей неуемной не пользуется, потому как добр. И не сопротивлялся, когда его с теми сухарями треклятыми схватили.
– Ну, Ребров, стань на середину! – приказывает Слава. Ребров переминается с ноги на ногу. Ступни у него вовнутрь, руки к животу жалко прижаты.
– Рассказывай. Время не тяни. У нас еще семь человек сегодня.
– А что рассказывать?
– Где сушил сухари, для чего домой их возишь?
Ребров молчит. Щеки его алеют. Уши пожаром горят.
– Давайте акт, – командует Слава. Семечкин зачитывает:
– Шестнадцатого ноября сего года ученик шестого класса Ребров Костя был пойман с поличным: сушил на батареях сухари. Когда спросили: «Для чего?» – ответил: «Бабушке».
– Ну, объясняй, Ребров, как ты мог докатиться до такого?
– Сухари! Надо же такое придумать! – смеется Слава.
– Нет, ребята, здесь не до смеха, – останавливает Шаров Славу. – Объясни нам, Ребров, понимаешь ли ты, что нельзя заниматься хищением? Ты понимаешь, к чему это может привести? Сегодня сухарик взял, а завтра что? Буханочку? А послезавтра – мешочек с мукой! А потом что? Тюрьма. И никакая бабушка тебя не спасет.
– Да врет он насчет бабушки,- вставил Саша Злыдень. – Сам хрумкает по ночам.
На этот раз Ребров сорвал заседание. Неожиданно он разревелся. Закрыл глаза руками и убежал со средины. Реброва задержали, посадили слушать следующие разбирательства.
– Зачитайте акт о хищении за шестнадцатое ноября, пятницу! – приказал Слава. Семечкин читал:
– …установлено, что всего приготовлено к выносу за пределы территории: хлеба – двенадцать кг, конфет – пять кило, банок стеклянных – восемнадцать, полотенец – шестнадцать, простыней – шесть, карандашей – сорок четыре, напильников – шестнадцать, молотков – тридцать один, водопроводных кранов – двенадцать.- Список был длинным и заключался подсчитанной суммой – шестьсот рублей две копейки.
– Что же останется от школы будущего, если вот так тянуть? – задал вопрос Слава Деревянко.
– А шо, я один тяну? Все тянут! – решительно заявил Ребров.
– Может быть, и я тяну? – спросил Слава. Ребров молчал. Все молчали. Слава улыбнулся.
– Так, следующий – американец, – сказал Семечкин.
– Я хотел бы вас предупредить, – поднялся Барон, – Эдуард недавно приехал в нашу страну. С ним надо поосторожнее…
Эдуард Емец, тринадцатилетний репатриант, вышел на середину и решительно заявил что он ни в чем не виноват, но готов дать необходимые пояснения.
Бойкая уверенность не пришлась по вкусу обществу.
– Ты стань как положено! – сказал Слава.
– А я как стою?
– Покажи ему, Семечкин, как надо стоять. Семечкин выдернул руку Эдуарда из-за пояса и опустил ее вдоль брюк.
– И ноги вместе, – сказал Семечкин, подбивая своим ботинком ногу Эдуарда. Мальчик пожал плечами.
– В праздничные дни Великого Октября, – читал докладную Семечкин, – Емец Эдуард, ученик шестого класса, пользуясь незавезенной сапожной мазью, купил в сельпо три коробки мази и за десять копеек продавал раз начистить и скапитулировал на этом три рубля.
– Во-первых, не скапитулировал, а скопил, наверное, – спокойно пояснил Емец.
– Не умничай. У нас свои понятия, и ты нам свои буржуазные понятия не навязывай – не выйдет!
– Я ничего не навязываю. Объясните, в чем вы меня обвиняете?
– Объясним. Во-первых, ты в день Великого Октября торговал. Наживался на том, чего у нас не хватает. Ты рассчитал все!
– Я честно заработал и помог выйти из трудного положения детям, Я никогда не позволю взять чужого, а у вас это считается нормой. Вы берете и у государства, и у товарищей. Это намного хуже, чем честно делать бизнес!
– Ты язык не распускай! – сказал Слава. – Ты знаешь, что такое коллективизм? Это значит – все отдать товарищу!
– А почему ты все только отбираешь у товарищей, а ничего им не отдаешь?
– А что я отбираю?
– А все! Тебе малыши свои конфеты отдают, думаешь, я не видел? Ты и повидло в банках брал, и сгущенку.
– Ну вот что, Эдуард, сейчас о тебе речь идет, а не о Славе. У нас высшая справедливость: первый в совете и первый в ответе! Ты должен жить по нашим законам, и мы тебя научим жить по нашим законам, – это Шаров оборвал репатрианта.
К Эдуарду прикрепили Семечкина и Злыдня для проведения политико-воспитательной работы.
Когда заседание закончилось, Слава сказал Семечкину:
– Продал меня буржуй: сегодня ночью темную ему устройте. Только без меня, понял?
– Понял,- сказал Семечкин. – Может быть, тебе признаться?
– В чем?
– Ну, насчет сгущенки…
– Дырокол несчастный! – сказал Слава своему приятелю. – У меня авторитет. Понимаешь, авторитет у меня. Я главное лицо в интернате. – Слава вытащил две банки со сгущенкой. Продырявил обе и одну протянул товарищу: – Пей.
Семечкин отодвинул банку. И тогда Слава пояснил:
– Для начальства это не считается хищением. Из наших на нас никто пальцем не покажет: знают, что нам положено. А из-за чего мы с тобой днями и ночами колотимся тут?
– Чтоб справедливость была, – робко сказал Семечкин.
Слава расхохотался. Он держался за живот и ерзал по столу, выжимая из себя смех.
Может быть, все и не так было. Может быть, Слава так откровенно и не смеялся, но то, что он стал раздражать всех, и прежде всего воспитателей,- это уж точно. И педагоги зароптали. Даже Дятла возмутило то, с каким пренебрежением предводитель детского общества разговаривал со взрослыми. Однажды он обратился к Славе: «Надо проработать моих нарушителей – Полухина и Щипаева». Слава ответил сухо:
– Оформляйте.
– Все оформлено давно.
– Обратитесь к Семечкину.,
– Обращался к Семечкину. Говорит, в порядке очереди!
– Правильно говорит. Справедливость должна быть. Волков вскакивал, когда входил детский вождь.
– Смирно! – командовал он. И – к Славе: – Что прикажете?
– Почему сведения о неуспевающих несвоевременно даете?
– Как несвоевременно? Семечкину передано все.
– Я не у Семечкина спрашиваю, а у вас. Я пойду к директору.
У директора Слава продолжал:
– Мы не выполнили ваших указаний потому, что учебная часть сорвала мероприятия. Я прошу вас принять меры.
– Хорошо, приму.
– И скажите, чтобы Николай Варфоломеевич не нарушал порядка, а то несправедливость будет, если он без очереди на разбирательство придет.
– Скажу.
Слава щелкнул каблуками и шепотом добавил:
– На меня там анонимка поступила. Не давайте ей ходу, а то на голову сядут. Говорят, что мы с вами все тянем из интерната, я – сгущенку, а вы – простыни и горбыль, и еще половики, говорят, отвезли в район…
– Ну вот что, Слава, ты во взрослые дела свой нос не суй. Иди.
Слава снова щелкнул каблуками. Директор вызвал меня:
– Что там у вас со Славой?
– Анонимное письмо, – сказал я. – Надо что-то делать. Коррупция настоящая. Я не думал, что так быстро все выродится.
– Вот что, – сказал Шаров. – Ни слова нигде. С нас штаны снимут, если узнают, что мы такую волю дали детям.
– А как же справедливость?
– Какая справедливость! Наломали дров – придется расхлебывать.
– Надо потихоньку лишать привилегий, – предложил вошедший Дятел. – Сначала комиссию распустить, а потом дыроколы спрятать.
– Дыроколы оставить, – сказал Шаров. – Не все сразу, а то опять наломаем дров. Нужно потихоньку эту демократию вышибать из мозгов.
– Может, усилить политико-массовую работу?
– Это хорошо, – сказал Шаров. – Но и это не главное.
– А что же?
– Закрыть надо все творческие мастерские, и прежде всего эти самые, художественные! От искусства все беды идут! В поле всех сволочей. В черный труд поголовно! Траншеи рыть! Держаки пусть строгают, чтобы дурь вышла. Напильниками гайки хай обтачивают, чтобы мозги прочистились, – вот это и будет демократия, черт бы ее побрал!
– Что ж, чередовать творчество с репродуктивной деятельностью – это мысль, – Смола сказал.
– Никаких чередований! – заорал Шаров. – Без чередований! Один голый черный труд!
– Черный труд – это прекрасно. У нас его почти не осталось, но найдем, придумаем чего-нибудь, – это я поддакнул.
– Опять за свое! – расхохотался вдруг Шаров.
Я следил за Шаровым. Нет, не случайно так открыто рассмеялся Шаров, что-то созрело в его мудрой голове. Так оно и было.
– Пойдем! – сказал он.
Мы решили, что Шаров нас на конюшню приглашает. Нет, он направился в комнату актива. По пути крикнул Петровне:
– И вы с нами!
В комнате сидели двадцать человек и под руководством Семечкина осваивали новую партию дыроколов.
– Так, ребятки, – сказал Шаров. – Мы вас побеспокоим! Комната нам нужна эта. Некуда грязное белье складывать. А тут самый раз – место сухое, глуховатое.
– А как же дела? – спросил Семечкин.
– Придумаем что-нибудь, – успокоил директор и уже Петровне: – Сносите-ка всю рвань сюда, и побыстрее.
Когда белье, сношенные носки, чулки, кофты были сложены на ящиках с кружочками, Шаров сказал нам с Волковым:
– Вот и все. Конец демократии…
Я, должно быть, побелел. Шаров впился в меня своими глазами. Я взял его за руку и тихо, но напористо потащил к себе в кабинет. По пути я слагал речь. Обвинительную. Я все хотел вывалить ему. Когда мы вошли в кабинет, Шаров преобразился.
– Вы должны меня выслушать, – глухо проговорил я.
– Ох и надоел же ты мне со своими теориями! – рассмеялся он.
– Нет! – зарычал я. – Вы должны меня выслушать! Я думал, из меня речь польется плавная, аналитическая, а я всего лишь тихо промямлил:
– Без самоуправления я работать не смогу…
– Делай чего хочешь, – махнул рукой Шаров. На лице его была печаль, точно его кровно обидели.
14
Коля Почечкин шел после уроков с Эльбой в сторону заброшенного сарая. У входа Эльба остановилась, насторожилась и испуганно повела головой. Из сарая раздавались какие-то странные звуки. Коля тихонько пробрался вовнутрь сарая и увидел лежащего лицом вниз Славу Деревянко. Бывший вождь детей плакал. Он повернулся в сторону вошедших и со слезами на глазах заорал:
– А ну мотай отсюда!
– Не плачь, Слава! Не плачь! – сказал Коля так жалобно, что Славе сразу легче стало. – Хочешь, я тебе конфету дам? Возьми, у меня еще есть.
Слава поднялся и сел.
– Тебя побили? – спросил Коля.
– Пусть только попробуют, – сказал Слава, и слеза величиной с горошину выкатилась из левого глаза. – Я все для них делал. Ничего не жалел. А они со мной как с последней собакой.
Эльба залаяла, точно была задета ее фамильная честь.
– Я убегу отсюда. Соберу немного денег на дорогу и уеду.
– Возьмешь меня с собой? – спросил Коля.
– Ты маленький, а мне уже скоро четырнадцать будет.
– Я уже не маленький. Я могу целую ночь не спать. Я и сегодня могу здесь переночевать.
– А что, правда, давай с тобой здесь заночуем.
– Давай. У меня здесь и тайна есть.
– Какая?
– А ты никому не расскажешь?
– Никому.
– Поклянись.
– Чтобы мне век свободы не видать.
– Поклянись по-настоящему, – сказал Коля. – Скажи: пусть лучше я умру, чем выдам тайну. Говори! Слава рассмеялся.
– Ну и не скажу тебе тайну.
– Хорошо. Пусть я умру сегодня же, если я выдам тайну.
– Неправильно. Не надо сегодня. А то получается так, что если сегодня не умрешь, то завтра уже не захочешь умирать. Понял?
– Понимаю, – улыбнулся Слава.
После состоявшейся клятвы Коля сказал:
– Здесь есть тайный ход в кладовые Каменюки.
– Иди ты!
– Правда. Только ты, наверное, не пролезешь.. – Я не пролезу? У меня тело стало гибким, как лиан. Это Смола сказал.
Слава ухватился левой рукой за перекрытие и легко перекинул туловище через потолочную балку. Потом он повис на левой руке и, спрыгнув, похвалился:
– Видишь, у меня теперь левая рука длиннее правой, а у тебя, как и у всех нормальных несуперов, левая рука короче правой. И вообще левая сторона у всех хилая.
– У меня не хилая. Смотри. – И Коля выпятил грудь. Слава рассмеялся, но сказал уважительно:
– Крепкий ты. Ладно, показывай свой тайник. Коля направился в противоположный угол и стал отбрасывать какую-то рухлядь. Образовалась черная дыра.
– Лезь. Это тайник, – сказал Коля Почечкин.
– А ты уже был там?
– Конечно, был, –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Я не хочу писать,- оправдывался второклассник, оставивший на секунду игру в мяч на зеленой траве.
– Нет, так не выйдет, раз пришел – пиши! Малыш писал под диктовку: «Докладная. В связи с тем, что меня Женька ударил палкой, докладываю…»
– Дату ставь!
– Что?
– Дата – это число. Вот так. А теперь жди очереди в коридоре. Ты будешь семнадцатым. Уйдешь – разбирать будем за уход.
В коридоре толклись жалобщики, инициаторы, рационализаторы, представители комиссий, клубов, отрядов. Им разрешалось в период ожидания готовить домашние задания, разучивать песни, выполнять разовые поручения, пришивать пуговицы, писать письма родителям и придумывать предложения об улучшении жизни школы будущего. Иногда, за особые заслуги, ожидающим разрешалось дыропрокалывание, если бумага была не очень ответственная, например, справки о количестве запятых, не проставленных в диктантах, или сведения о перетягивании каната в аттракционах на приз стенгазеты «Сыроежка и семь гномов».
Ответственные бумаги, как правило цветные и глянцевые, в порядке большого поощрения дырявили особо отличившиеся воспитанники. Таким образом, приобщение к бумажному делу стало делом чести. Поэтому и несказанно счастливы были работники интерната Петровна, Чирва и Гришка Злыдень, чьи дети и внуки наслаждались продырявливанием ежедневно.
– Ото хоч диты наши поживуть, – всякий раз приговаривал Злыдень, встречаясь с Петровной. – Сидять соби у тепли и клацають машинками.
– Ото ж и я кажу, – отвечала Петровна. – Ну прямо як у сельсовете: ничего не роблять, а сидять у холодочку, хоч зараз их в контору посылай.
– А шо ты думаешь, як що так и дальше пиде, тоди контора никуды не динеться. Хто с малолетства отак приучен до бухгалтерии, шо ж його до станка ставить или на столбы кидать? Ни, такого не бувае.
– А мий так и на выходной бере машинку и клацае дома. Усе переклацав, уси газеты, конверты, яки булы. Учера полиз фотографии клацать, да не дала йому, хай хоть шо-нибудь цилим останется.
– Раньше, бувало, не дозовешься: и по рыбу ходив, и у поли на буряках копийку заробляв, а тепер тильки до чистой работы тягнеться, от, сукины диты, як попривыкали быстро до новой жизни.
– Я тике ось шо думаю, Петро, а хто буде у поли, як що уси машинками стануть клацать? Шо йисты люди будуть? Бумажки?
– Ас городу будут приезжать робыть. Зараз тильки на уборку, а потом и сеять, и полоть приучаться. Все наоборот буде. Городьски будут у поли, чи жариться на сонци, а чи мерзнуть пид дождем, а сильски тико считать будуть.
– К тому, мабудь, дило иде, – вздохнула Петровна. – Може, це и правильно. А то мы як чорты робимо, а воны зо всима удобствами живуть. Де тут справедливость? А як що городьски не захочуть робыть, що тогда?
– Заставят. Силою заставят. Бачила, як ця чертова дитвора обучается душу выколачивать, хуже той милиции…
– Да яка там милиция, такого сроду не було, шоб от так всим скопом над одним измываться. Сказано у библии: уси против одного стануть. Сын пийде против отця, дочка против матери…
– Та при чем тут библия? – перебил Гришка. – Це коллектив вооружается…
– И все на бумагу беруть, на карандаш, бачила, уси в папках раскладени лежать… Ще деруться за ти бумажки…,
Петровна была права: бумажное дело стало самым почетным, а среди бумажных дел самым ответственным было протоколирование разбирательств.
В разбирательствах сразу несколько бумаг слеталось со всех концов. Разбираемый писал объяснительную. К ней прилагались: рапортичка класса, заявление дежурного, докладная классного руководителя, санкция дежурного учителя и т. д.
– Что у нас по плану? – спрашивал Слава Деревянко на одном из заседаний, подтягивая штаны.
– Ребров сегодня,- докладывал Семечкин.- Бумаги все подколоты.
– А педагогов пригласили? – спрашивал Слава.
– Идут педагоги. И директор идет.
Вошел Ребров. Голова у него похожа на каску. Тяжестью отдает от нависшего лба над голубыми глазами. Ребров силой своей неуемной не пользуется, потому как добр. И не сопротивлялся, когда его с теми сухарями треклятыми схватили.
– Ну, Ребров, стань на середину! – приказывает Слава. Ребров переминается с ноги на ногу. Ступни у него вовнутрь, руки к животу жалко прижаты.
– Рассказывай. Время не тяни. У нас еще семь человек сегодня.
– А что рассказывать?
– Где сушил сухари, для чего домой их возишь?
Ребров молчит. Щеки его алеют. Уши пожаром горят.
– Давайте акт, – командует Слава. Семечкин зачитывает:
– Шестнадцатого ноября сего года ученик шестого класса Ребров Костя был пойман с поличным: сушил на батареях сухари. Когда спросили: «Для чего?» – ответил: «Бабушке».
– Ну, объясняй, Ребров, как ты мог докатиться до такого?
– Сухари! Надо же такое придумать! – смеется Слава.
– Нет, ребята, здесь не до смеха, – останавливает Шаров Славу. – Объясни нам, Ребров, понимаешь ли ты, что нельзя заниматься хищением? Ты понимаешь, к чему это может привести? Сегодня сухарик взял, а завтра что? Буханочку? А послезавтра – мешочек с мукой! А потом что? Тюрьма. И никакая бабушка тебя не спасет.
– Да врет он насчет бабушки,- вставил Саша Злыдень. – Сам хрумкает по ночам.
На этот раз Ребров сорвал заседание. Неожиданно он разревелся. Закрыл глаза руками и убежал со средины. Реброва задержали, посадили слушать следующие разбирательства.
– Зачитайте акт о хищении за шестнадцатое ноября, пятницу! – приказал Слава. Семечкин читал:
– …установлено, что всего приготовлено к выносу за пределы территории: хлеба – двенадцать кг, конфет – пять кило, банок стеклянных – восемнадцать, полотенец – шестнадцать, простыней – шесть, карандашей – сорок четыре, напильников – шестнадцать, молотков – тридцать один, водопроводных кранов – двенадцать.- Список был длинным и заключался подсчитанной суммой – шестьсот рублей две копейки.
– Что же останется от школы будущего, если вот так тянуть? – задал вопрос Слава Деревянко.
– А шо, я один тяну? Все тянут! – решительно заявил Ребров.
– Может быть, и я тяну? – спросил Слава. Ребров молчал. Все молчали. Слава улыбнулся.
– Так, следующий – американец, – сказал Семечкин.
– Я хотел бы вас предупредить, – поднялся Барон, – Эдуард недавно приехал в нашу страну. С ним надо поосторожнее…
Эдуард Емец, тринадцатилетний репатриант, вышел на середину и решительно заявил что он ни в чем не виноват, но готов дать необходимые пояснения.
Бойкая уверенность не пришлась по вкусу обществу.
– Ты стань как положено! – сказал Слава.
– А я как стою?
– Покажи ему, Семечкин, как надо стоять. Семечкин выдернул руку Эдуарда из-за пояса и опустил ее вдоль брюк.
– И ноги вместе, – сказал Семечкин, подбивая своим ботинком ногу Эдуарда. Мальчик пожал плечами.
– В праздничные дни Великого Октября, – читал докладную Семечкин, – Емец Эдуард, ученик шестого класса, пользуясь незавезенной сапожной мазью, купил в сельпо три коробки мази и за десять копеек продавал раз начистить и скапитулировал на этом три рубля.
– Во-первых, не скапитулировал, а скопил, наверное, – спокойно пояснил Емец.
– Не умничай. У нас свои понятия, и ты нам свои буржуазные понятия не навязывай – не выйдет!
– Я ничего не навязываю. Объясните, в чем вы меня обвиняете?
– Объясним. Во-первых, ты в день Великого Октября торговал. Наживался на том, чего у нас не хватает. Ты рассчитал все!
– Я честно заработал и помог выйти из трудного положения детям, Я никогда не позволю взять чужого, а у вас это считается нормой. Вы берете и у государства, и у товарищей. Это намного хуже, чем честно делать бизнес!
– Ты язык не распускай! – сказал Слава. – Ты знаешь, что такое коллективизм? Это значит – все отдать товарищу!
– А почему ты все только отбираешь у товарищей, а ничего им не отдаешь?
– А что я отбираю?
– А все! Тебе малыши свои конфеты отдают, думаешь, я не видел? Ты и повидло в банках брал, и сгущенку.
– Ну вот что, Эдуард, сейчас о тебе речь идет, а не о Славе. У нас высшая справедливость: первый в совете и первый в ответе! Ты должен жить по нашим законам, и мы тебя научим жить по нашим законам, – это Шаров оборвал репатрианта.
К Эдуарду прикрепили Семечкина и Злыдня для проведения политико-воспитательной работы.
Когда заседание закончилось, Слава сказал Семечкину:
– Продал меня буржуй: сегодня ночью темную ему устройте. Только без меня, понял?
– Понял,- сказал Семечкин. – Может быть, тебе признаться?
– В чем?
– Ну, насчет сгущенки…
– Дырокол несчастный! – сказал Слава своему приятелю. – У меня авторитет. Понимаешь, авторитет у меня. Я главное лицо в интернате. – Слава вытащил две банки со сгущенкой. Продырявил обе и одну протянул товарищу: – Пей.
Семечкин отодвинул банку. И тогда Слава пояснил:
– Для начальства это не считается хищением. Из наших на нас никто пальцем не покажет: знают, что нам положено. А из-за чего мы с тобой днями и ночами колотимся тут?
– Чтоб справедливость была, – робко сказал Семечкин.
Слава расхохотался. Он держался за живот и ерзал по столу, выжимая из себя смех.
Может быть, все и не так было. Может быть, Слава так откровенно и не смеялся, но то, что он стал раздражать всех, и прежде всего воспитателей,- это уж точно. И педагоги зароптали. Даже Дятла возмутило то, с каким пренебрежением предводитель детского общества разговаривал со взрослыми. Однажды он обратился к Славе: «Надо проработать моих нарушителей – Полухина и Щипаева». Слава ответил сухо:
– Оформляйте.
– Все оформлено давно.
– Обратитесь к Семечкину.,
– Обращался к Семечкину. Говорит, в порядке очереди!
– Правильно говорит. Справедливость должна быть. Волков вскакивал, когда входил детский вождь.
– Смирно! – командовал он. И – к Славе: – Что прикажете?
– Почему сведения о неуспевающих несвоевременно даете?
– Как несвоевременно? Семечкину передано все.
– Я не у Семечкина спрашиваю, а у вас. Я пойду к директору.
У директора Слава продолжал:
– Мы не выполнили ваших указаний потому, что учебная часть сорвала мероприятия. Я прошу вас принять меры.
– Хорошо, приму.
– И скажите, чтобы Николай Варфоломеевич не нарушал порядка, а то несправедливость будет, если он без очереди на разбирательство придет.
– Скажу.
Слава щелкнул каблуками и шепотом добавил:
– На меня там анонимка поступила. Не давайте ей ходу, а то на голову сядут. Говорят, что мы с вами все тянем из интерната, я – сгущенку, а вы – простыни и горбыль, и еще половики, говорят, отвезли в район…
– Ну вот что, Слава, ты во взрослые дела свой нос не суй. Иди.
Слава снова щелкнул каблуками. Директор вызвал меня:
– Что там у вас со Славой?
– Анонимное письмо, – сказал я. – Надо что-то делать. Коррупция настоящая. Я не думал, что так быстро все выродится.
– Вот что, – сказал Шаров. – Ни слова нигде. С нас штаны снимут, если узнают, что мы такую волю дали детям.
– А как же справедливость?
– Какая справедливость! Наломали дров – придется расхлебывать.
– Надо потихоньку лишать привилегий, – предложил вошедший Дятел. – Сначала комиссию распустить, а потом дыроколы спрятать.
– Дыроколы оставить, – сказал Шаров. – Не все сразу, а то опять наломаем дров. Нужно потихоньку эту демократию вышибать из мозгов.
– Может, усилить политико-массовую работу?
– Это хорошо, – сказал Шаров. – Но и это не главное.
– А что же?
– Закрыть надо все творческие мастерские, и прежде всего эти самые, художественные! От искусства все беды идут! В поле всех сволочей. В черный труд поголовно! Траншеи рыть! Держаки пусть строгают, чтобы дурь вышла. Напильниками гайки хай обтачивают, чтобы мозги прочистились, – вот это и будет демократия, черт бы ее побрал!
– Что ж, чередовать творчество с репродуктивной деятельностью – это мысль, – Смола сказал.
– Никаких чередований! – заорал Шаров. – Без чередований! Один голый черный труд!
– Черный труд – это прекрасно. У нас его почти не осталось, но найдем, придумаем чего-нибудь, – это я поддакнул.
– Опять за свое! – расхохотался вдруг Шаров.
Я следил за Шаровым. Нет, не случайно так открыто рассмеялся Шаров, что-то созрело в его мудрой голове. Так оно и было.
– Пойдем! – сказал он.
Мы решили, что Шаров нас на конюшню приглашает. Нет, он направился в комнату актива. По пути крикнул Петровне:
– И вы с нами!
В комнате сидели двадцать человек и под руководством Семечкина осваивали новую партию дыроколов.
– Так, ребятки, – сказал Шаров. – Мы вас побеспокоим! Комната нам нужна эта. Некуда грязное белье складывать. А тут самый раз – место сухое, глуховатое.
– А как же дела? – спросил Семечкин.
– Придумаем что-нибудь, – успокоил директор и уже Петровне: – Сносите-ка всю рвань сюда, и побыстрее.
Когда белье, сношенные носки, чулки, кофты были сложены на ящиках с кружочками, Шаров сказал нам с Волковым:
– Вот и все. Конец демократии…
Я, должно быть, побелел. Шаров впился в меня своими глазами. Я взял его за руку и тихо, но напористо потащил к себе в кабинет. По пути я слагал речь. Обвинительную. Я все хотел вывалить ему. Когда мы вошли в кабинет, Шаров преобразился.
– Вы должны меня выслушать, – глухо проговорил я.
– Ох и надоел же ты мне со своими теориями! – рассмеялся он.
– Нет! – зарычал я. – Вы должны меня выслушать! Я думал, из меня речь польется плавная, аналитическая, а я всего лишь тихо промямлил:
– Без самоуправления я работать не смогу…
– Делай чего хочешь, – махнул рукой Шаров. На лице его была печаль, точно его кровно обидели.
14
Коля Почечкин шел после уроков с Эльбой в сторону заброшенного сарая. У входа Эльба остановилась, насторожилась и испуганно повела головой. Из сарая раздавались какие-то странные звуки. Коля тихонько пробрался вовнутрь сарая и увидел лежащего лицом вниз Славу Деревянко. Бывший вождь детей плакал. Он повернулся в сторону вошедших и со слезами на глазах заорал:
– А ну мотай отсюда!
– Не плачь, Слава! Не плачь! – сказал Коля так жалобно, что Славе сразу легче стало. – Хочешь, я тебе конфету дам? Возьми, у меня еще есть.
Слава поднялся и сел.
– Тебя побили? – спросил Коля.
– Пусть только попробуют, – сказал Слава, и слеза величиной с горошину выкатилась из левого глаза. – Я все для них делал. Ничего не жалел. А они со мной как с последней собакой.
Эльба залаяла, точно была задета ее фамильная честь.
– Я убегу отсюда. Соберу немного денег на дорогу и уеду.
– Возьмешь меня с собой? – спросил Коля.
– Ты маленький, а мне уже скоро четырнадцать будет.
– Я уже не маленький. Я могу целую ночь не спать. Я и сегодня могу здесь переночевать.
– А что, правда, давай с тобой здесь заночуем.
– Давай. У меня здесь и тайна есть.
– Какая?
– А ты никому не расскажешь?
– Никому.
– Поклянись.
– Чтобы мне век свободы не видать.
– Поклянись по-настоящему, – сказал Коля. – Скажи: пусть лучше я умру, чем выдам тайну. Говори! Слава рассмеялся.
– Ну и не скажу тебе тайну.
– Хорошо. Пусть я умру сегодня же, если я выдам тайну.
– Неправильно. Не надо сегодня. А то получается так, что если сегодня не умрешь, то завтра уже не захочешь умирать. Понял?
– Понимаю, – улыбнулся Слава.
После состоявшейся клятвы Коля сказал:
– Здесь есть тайный ход в кладовые Каменюки.
– Иди ты!
– Правда. Только ты, наверное, не пролезешь.. – Я не пролезу? У меня тело стало гибким, как лиан. Это Смола сказал.
Слава ухватился левой рукой за перекрытие и легко перекинул туловище через потолочную балку. Потом он повис на левой руке и, спрыгнув, похвалился:
– Видишь, у меня теперь левая рука длиннее правой, а у тебя, как и у всех нормальных несуперов, левая рука короче правой. И вообще левая сторона у всех хилая.
– У меня не хилая. Смотри. – И Коля выпятил грудь. Слава рассмеялся, но сказал уважительно:
– Крепкий ты. Ладно, показывай свой тайник. Коля направился в противоположный угол и стал отбрасывать какую-то рухлядь. Образовалась черная дыра.
– Лезь. Это тайник, – сказал Коля Почечкин.
– А ты уже был там?
– Конечно, был, –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48