Володя, кажется, перестал нервничать: все происходящее его забавляло настолько, что он смог позволить себе забыть о причине нашего здесь присутствия. Он смотрел на все происходящее как мальчишка в цирке, которому показывают клоунов и дрессированных слоников.
А вот Ириша напряглась. Она с трудом пробралась к Колбаскину, что-то шепнула ему на ухо, потом вернулась, ступая по чьим-то некстати вытянутым ногам, и уселась подле меня.
– Маргарит-Сергеевна, – прошептала она мне на ухо, – я договорилась, что как только Мишка закончит всю эту фигню, он сюда подойдет, и вы с ним поговорите…
– Спасибо, – прошептала я.
На место Колбаскина вышел длинноволосый юноша и стал петь бретонскую балладу о Яннике, который бессовестно бросил свою невесту, так как мама велела ему не водиться с девушками и идти учиться на священника. Я было приуныла заранее, но у мальчика оказался, как ни странно, неплохой голос, да и ошибок в бретонском произношении он почти не делал. Так что ему я аплодировала от души. Выступившая вслед за ним девушка, продекламировавшая свои стихи о Бретани, тоже была весьма мила, да и сочинения ее послушать было приятно. Если бы не причина нашего визита в эту веселую квартиру, я бы, наверное, получила удовольствие от этого вечера студенческой самодеятельности. В молодости я сама с удовольствием готовила капустники, хотя и стеснялась выходить на сцену.
– Видели? – кивнула Ириша на девушку, – Это Маша Петрова, с которой Димка в Питер ездил.
Вот уж сюрприз! Я-то представляла девушку, которую Татьяна обвиняла во всех смертных грехах и называла одним очень нехорошим словом, эдакой женщиной-вамп с пурпурными ногтями и глазами, подведенными черной краской. А тут – какой-то Гаврош белобрысый…
После чтения стихов длинноволосый снова заиграл на гитаре, но ему не дали исполнить то, что он хотел, потому что какая-то юная особа случайно облокотилась на музыкальный центр, и все шумы потонули в звуках бретонского гавота, утяжеленного современными музыкальными инструментами. Колбаскин махал руками и что-то пытался втолковать присутствующим, которые не сразу поняли, что он всего лишь требует убавить звук (видимо, боясь конфликтов с соседями). Через какое-то время музыку сделали потише. Гости потянулись к угощениям, а Миша стал неловко пробираться к нам с Володей.
– Ира сказала мне, что вы хотели меня о чем-то спросить… Насчет книг?
Я энергично закивала.
– Тогда пойдемте в другую комнату, а то здесь шумно…
– Собственно, вопрос об одной книге… – я поднялась с места и последовала за Колбаскиным, за мной увязался Володя и поманил пальцем одного "приятеля" из ЧОПа. Остальные двое остались в гостиной, видимо, обеспечивать безопасность Ириши.
Все эти предосторожности казались мне излишними на этой не очень тихой, но вполне интеллигентной вечеринке. Как только мы покинули гостиную, музыка умолкла, и кто-то вновь начал декламировать стихи.
– Я сегодня решил раздать все, – патетически жестикулируя, говорил Колбаскин, иду по коридору в соседнюю комнату. – Все книги, диски, они мне больше не нужны.
– А что, переезжаете? – рассеянно спросил Володя, который снова занервничал и начал оглядываться по сторонам.
– Ну в каком-то смысле… Можно и так сказать, – то ли согласился, то ли мягко возразил Миша.
В маленькой комнате стояло аж два больших книжных шкафа, а над дверным проемом угрожающе нависали полки, на которых тоже громоздились книги.
– Собственно, моя библиотека… – Колбаскин широким жестом очертил комнатку. – Что вас интересует?
Я заволновалась так, что у меня пересохло в горле.
– Мне сказали… Ира сказала… Миша, может вы мне скажете… – я с ужасом поняла, что разволновалась так, что даже не могу объяснить, что мне нужно.
Володя, видимо, не настолько был выбит из колеи предстоящей встречей с Книгой, поэтому он просто спросил:
– Михаил, где рукопись Библии на бретонском? У вас?
– Да, она у меня, – ответил Колбаскин так спокойно, будто у него в каждом шкафу было по двадцать рукописей семнадцатого века, а на полках – глиняные таблички и древние папирусы.
– А можно… взглянуть? – робко спросила я.
– Да хоть навсегда берите, – пожал плечами Колбаскин.
– Вы это… серьезно? – дрогнувшим голосом спросила я, глядя на то, как он открывает дверцу шкафа и вынимает оттуда одну книгу за другой, чтобы достать из заднего ряда… неужели Ее?
Невзрачная потрепанная то ли книжка, то ли тетрадочка. Даже в руки страшно взять – вдруг сразу разлетится, рассыплется? Нет, не рассыпалась. Можно даже листать. Чернила, как ни странно, почти не выцвели, только кое-где на бумаге проступили ржавые пятна от времени, кое-где просвечивали мелкие дырочки. Честно говоря, я даже разочаровалась. Из-за этой маленькой рукописи такие страсти да мордасти!
Так всегда бывает: ждешь какого-то момента, рисуешь его в воображении и так и эдак, а в жизни все не совпадает. Я-то ожидала увидеть тяжелый фолиант в затейливом переплете… Ну ладно.
– Берите, берите, – махнул рукой Колбаскин, – я же сегодня все раздариваю, разбазариваю.
Только тут я поняла, что он тоже нервничает. Под глазами – темные круги. В глазах светились какие-то странные огоньки. Что они означали, мне сложно было понять, но где-то на задворках сознания мелькнула мысль: "он по-своему одержимый". И снова мысли быстро-быстро побежали куда-то будто завертелись на карусели, сердце предательски заныло.
В это время позади нас, в гостиной раздался звук разбиваемой посуды и девичий крик:
– Пашка! Усилием воли я все же смогла остановить мысли, собраться с ними и задать вопрос, без которого уйти, конечно, не могла.
– Миша, а.. скажите, как у Вас дома оказалась эта книга?
– А она всегда была, – Удивленно, как будто речь шла о какой-нибудь ерунде типа зубной щетки, – ответил Колбаскин, – Ее мой дедушка, кажется, из Германии привез в конце войны. Мне мама рассказывала…
– 43-
… Из Берлина вывозили добро вагонами. Солдат – всегда солдат. И сколько бы не говорили о моральных качествах советских бойцов, законы войны едины для всех. Победителей не судят. А если и судят (например за мародерство), то свои же, победители. Но стоило ли опускаться до мародерства, если можно было спокойно грабить награбленное? То, что рассовывалось по карманам и чемоданам, следовало считать трофеями, а то, что не имело практической ценности, но могло сгодиться для музея или библиотеки, называли реквизированными культурными ценностями. Гитлеровцы без зазрения совести хапали все, что им нравилось в оккупированной зоне, теперь пришла наша очередь у них отхапать. Они, между прочим, янтарную комнату вообще неизвестно куда дели.
Кто-то прихватывал действительно ценные вещи, но большинство солдат было настолько опьянено радостью победы, что как-то не думало о том, чтобы поискать в полуразрушенных и заброшенных домах что-то, что могло потом по-настоящему пригодиться. Иные привезли с войны домой приятную мелочь типа хорошего бинокля или красивого портсигара. Да и зачем солдату ценная вещь? Увидит сержант, заберет себе, увидит сержанта майор, и конфискует для личного пользования, майора увидит полковник и так далее.
А Федорову вообще не везло. Как был разиней, так и остался. Так всегда бывало: где бы ни перепадало что-то хорошее, он всегда приходил последним. Другие заканчивали войну в офицерском звании, а Федоров так и остался рядовым. На танцах каждый раз бывало так, что именно та самая девушка, с которую он хотел пригласить, уходила вальсировать с другим, даже не успев, его, рядового Федорова, заметить. Правда, досадная особенность федоровской судьбы имела и хорошую сторону: пули тоже выбирали его только тогда, когда уже не в кого было лететь. В результате за всю войну он был ранен только один раз, и то несерьезно. Только это его и утешало. В остальном он был законченный неудачник. Он знал, что еще несколько дней, и он, наконец-то уедет из побежденного города, и ему до боли было обидно, что он ничего отсюда не сможет прихватить, хотя бы для того, чтобы показать своим, мол, вот был я в Берлине, смотрите, что привез…
… В один из вагонов сносили пачки книг и рукописей. Что за книги, что за рукописи, никто не знал – авось профессора в Москве и Ленинграде разберутся. Некоторые оборачивали материей для сохранности, а некоторые клали сверху так. Федоров с интересом поглядывал на тяжелые старинные переплеты, думал, глядя на золотое тиснения, действительно эти буквы рисовали золотом или нет? Лейтенант Семенов, интеллигентный человек, из учителей, сокрушался:
– Да мать вашу, да что ж делают? Эти рукописи ведь в библиотеках хранят, в специальных помещениях, им особые условия нужны, а их прямо кучей кидают… Рассыплются ведь, до Москвы не доедут.
Но никто его не слушал. Рядом бережно грузили "реквизированную" генералом мебель, и думать о каких-то старых книжках было особенно некогда. Семенов все же пытался как-то упорядочить погрузку и покрикивал, чтобы книги складывали ровнее, и хотя бы сверху прикрывали тряпками. Солдаты чихали от пыли, таскали большие стопки, пропахшие библиотекой, и мечтали, чтобы вся эта канитель побыстрее закончилась. Федоров пыхтел, неспешно поднося очередную кипу к вагону, и вдруг ему в голову пришла шальная мысль. А что если прихватить какую-нибудь книжицу, так, не самую ценную, пустячок. Просто как сувенир. Никто и не заметит. Ведь списков никаких не было, никто и не проверял, сколько чего погружено… Да и прав Семенов, половина добра рассыплется по дороге, а если еще крыша вагона протечет, тогда все – пропали книжки… Так что очень может быть, он, Николай Федоров, полезное дело сделает, книжечку спасет. Но как всегда, Федоров слишком уж долго задабривал свою совесть и сподобился сунуть под гимнастерку какую-то то ли книжку, то ли тетрадку, когда уже почти все было погружено.
Рассмотреть ее удалось не сразу. Федоров так и протаскал ее под гимнастеркой до самого вечера, а перед сном сунул в вещмешок, даже не взглянув. Все-таки совесть его мучила: упер ведь книжицу… Нет, захватил в качестве трофея. Спас от порчи в вагоне. Сохранил, одним словом.
До самого возвращения домой он так и не пролистал свою трофейную литературу, только раз взглянул на нее тайком (все боялся почему-то, что кто-нибудь увидит, да спросит "Та-а-ак, рядовой Федоров, откуда у Вас этот предмет? Украа-а-а-али?!"). Заметил только с досадой, что вместо той, аккуратненькой, с золотым тиснением, на которую он нацеливался, ему в руки попала по ошибке замусоленная, с обтрепанными краями и без заглавия.
Только намного позже, вернувшись домой, в родной Обыденский переулок, круто спускавшийся по направлению к Москве-реке, успокоив разрыдавшуюся мать, он вытащил свой "трофей" из мешка и показал матери:
– Во, смотри, что я привез.
Мать была явно разочарована, но виду не подала, и стала листать желтые, неровные по краям страницы. Бумага была хорошая, плотная, но кое-где пошла ржавыми пятнами. Страницы были исписаны ровным каллиграфически почерком с затейливыми завитушками и вензелями.
– Коль, – спросила мать, – А это что?
– Тебе подарок.
– Нет, я спрашиваю, что за книжка-то такая.
– Ну просто… Старинная… Тут где-нибудь год есть, наверное. На первой странице смотри. Ага, вот. 1681.
– Дааа…
Матери было все равно, какого года выпуска книга, она еще не пришла в себя и все трогала сына за рукав, чтобы убедиться, что вот он, рядом с ней, живой и невредимый. Но, боясь обидеть его, она сделала вид, что ей интересно, перелистала несколько страниц, подивившись росчеркам над изящными латинскими буквами, и спросила:
– По-немецки, что ли?
– Конечно, по-немецки. – ответил Николай.
Он только сейчас почувствовал, что комната, когда-то казавшаяся ему огромной, как целый мир, стала маленькой и невзрачной. И с уверенностью повзрослевшего за четыре тяжких года человека, добавил:
– Книжка-то из Германии…
– 44 -
– Миша, мне так неудобно… Ведь эта книга ценная, я бы даже сказала бесценная
Колбаскин загадочно улыбнулся.
– Берите, берите. Вы же видите, я все раздаю. Мне больше ничего не надо… Ни-че-го!
– Миш, а ты че, в монастырь уходишь? – хихикнула невесть откуда взявшаяся Даша и карикатурно закатила глаза, – а о нас бедных ты подумал? Кстати, там без тебя такие страсти, такие жу-у-уткие сцены!
За ее спиной возникла Наташа и пропела:
– Там Машуня какого-то дядьку противного встретила, говорит, что в Питере его видела. Она так злится на него… Даже салатницу опрокинула.
– Так, надо посмотреть!… – Володька отодвинул девиц, которые, ойкнув, вжались в стенку, и ринулся в гостиную. Видимо, испугался за Иришку.
Колбаскин стоял посреди комнаты и растеряно глядел на меня.
– Вы посмотрите, может, что-то еще…
– Нет-нет, Михаил, спасибо, я, собственно, за этим и пришла… Мне не надо больше ничего. Я пойду посмотрю что там…Кто там…
Я тоже выскользнула в коридор, охранник бесшумно (и как это получалось у него при такой-то комплекции?) последовал за мной.
В гостиной все было спокойно, никаких драк и эксцессов. Ириша гладила по стриженной головушке Машу Петрову, приговаривая: "Машенька, показалось тебе! Просто показалось…"
– Да ну вас всех, – Маша, взъерошенная как воробей, мрачно оглядывала присутствующих: – говорю же видела. Дверь была открыта, и он вошел, – она кивнула в сторону прихожей. Я как раз шла с кухни, несла этот салат хренов.
– Это был свекольник… – грустно произнесла девушка по имени Настя, которой, судя по тряпке в руках, выпала честь отмывать с пола остатки этого самого свекольника.
– … А он в прихожую вошел, – не обращая внимания на ее слова, продолжала рассказывать Маша, – Я увидела его.
– И он исчеззззззз! – страшным мультипликационным голосом прорычал длинноволосый парень в кожаном.
– Да ну вас всех! – Маша нахохлилась и стала пробираться в дальний угол. Видно было, что ей было не по себе.
– Ой, Машенька, да все тебе показа-а-алось, – хором прощебетали Даша-Наташа.
Миша, который так ничего и не понял из этой истории, пожал плечами и предложил гостям чаю. Тут же на кухню метнулась Настя – ставить чайник.
– Рит, может, нам самое время пойти себе, а? – прошептал мне Володя. – Ребятки пусть без нас повеселятся…
Я кивнула. Володя подошел к Ирише, она тоже кивнула: видимо, ей тоже не настолько интересен был этот вечер художественной самодеятельности, чтобы оставаться до конца. А вот я бы может, и осталась: эти "кельтанутые" ребята показались мне очень симпатичными, хоть и слегка не от мира сего… Впрочем, я и сама не совсем от этого безумного мира.
Мы стояли в прихожей, прощались с хозяином дома, и я с какой-то светлой печалью думала о том, что эта странная и местами трагическая история, наконец-то завершилась, и теперь Володя напишет свою сенсационную статью, а я – тоже статью, но более спокойную, научную… Интересно, как ее оценят коллеги-филологи?
Для того, чтобы застегнуть сапоги, я отдала Библию Володе. Он с несвойственным для него благоговением принял ее, повертел в руках, погладил затвердевший кожаный переплет… Потом вздохнул.
– Ритуль, а я бы тебе очень не советовал хранить эту тетрадочку дома.
– А кто тебе сказал, что я собираюсь держать ее у себя? Я подарю ее библиотеке МГУ, а потом буду там сидеть и изучать. А о сохранности пусть они сами заботятся.
– Ритка-а-а – застонал Володя, – Такую ценную вещь – в библиотеку! Ты или чокнутая или святая, честное слово.
– Наверное, святая, – грустно усмехнулась я, – иначе Книга не далась бы мне в руки.
– Точно чокнутая, – подытожил Володя.
Я забрала у него Книгу, и, прижимая ее к себе, как ребенка, вышла из квартиры. В подъезде было темно: видимо, лампочка перегорела. Снизу, из окна лестничного пролета едва доходил слабый свет. Вся наша пестрая компания стала тихонечко придвигаться к лестнице.
– Пап, давай на лифте поедем, – предложила Ириша, – а то шею себе свернем. Володя молча нажал на кнопку вызова.
– Эй, подождите! – донеслось сзади, от дверей квартиры: – Маргарита, Вы перчатку забыли!
– Ну, как всегда я растяпа, – вздохнула я, – сейчас, сейчас, спасибо!
Я стала побираться обратно (и как это до меня не дошло, что дверь квартиры Колбаскина была уже закрыта, и из самой квартиры меня звать никто не мог?). Внезапно кто-то заткнул мне рот и нос какой-то плотной тряпкой, так что я не могла ни кричать, ни дышать. Тряпка была пропитана какой-то сильно пахнущей дрянью, от которой у меня закружилась голова и на какой-то момент я потеряла сознание.
Видимо, мое затмение длилось недолго. Я очнулась от того, что Володя энергично хлестал меня по щекам. Убедившись, что я уже реагирую на удары, он пробормотал "Вот и чудненько!" и, взяв меня под мышки, поставил на ноги.
– Идти можешь? – не дожидаясь ответа, он поволок меня в лифт, который караулила Иришка на пару с одним из охранников.
– А те два где?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
А вот Ириша напряглась. Она с трудом пробралась к Колбаскину, что-то шепнула ему на ухо, потом вернулась, ступая по чьим-то некстати вытянутым ногам, и уселась подле меня.
– Маргарит-Сергеевна, – прошептала она мне на ухо, – я договорилась, что как только Мишка закончит всю эту фигню, он сюда подойдет, и вы с ним поговорите…
– Спасибо, – прошептала я.
На место Колбаскина вышел длинноволосый юноша и стал петь бретонскую балладу о Яннике, который бессовестно бросил свою невесту, так как мама велела ему не водиться с девушками и идти учиться на священника. Я было приуныла заранее, но у мальчика оказался, как ни странно, неплохой голос, да и ошибок в бретонском произношении он почти не делал. Так что ему я аплодировала от души. Выступившая вслед за ним девушка, продекламировавшая свои стихи о Бретани, тоже была весьма мила, да и сочинения ее послушать было приятно. Если бы не причина нашего визита в эту веселую квартиру, я бы, наверное, получила удовольствие от этого вечера студенческой самодеятельности. В молодости я сама с удовольствием готовила капустники, хотя и стеснялась выходить на сцену.
– Видели? – кивнула Ириша на девушку, – Это Маша Петрова, с которой Димка в Питер ездил.
Вот уж сюрприз! Я-то представляла девушку, которую Татьяна обвиняла во всех смертных грехах и называла одним очень нехорошим словом, эдакой женщиной-вамп с пурпурными ногтями и глазами, подведенными черной краской. А тут – какой-то Гаврош белобрысый…
После чтения стихов длинноволосый снова заиграл на гитаре, но ему не дали исполнить то, что он хотел, потому что какая-то юная особа случайно облокотилась на музыкальный центр, и все шумы потонули в звуках бретонского гавота, утяжеленного современными музыкальными инструментами. Колбаскин махал руками и что-то пытался втолковать присутствующим, которые не сразу поняли, что он всего лишь требует убавить звук (видимо, боясь конфликтов с соседями). Через какое-то время музыку сделали потише. Гости потянулись к угощениям, а Миша стал неловко пробираться к нам с Володей.
– Ира сказала мне, что вы хотели меня о чем-то спросить… Насчет книг?
Я энергично закивала.
– Тогда пойдемте в другую комнату, а то здесь шумно…
– Собственно, вопрос об одной книге… – я поднялась с места и последовала за Колбаскиным, за мной увязался Володя и поманил пальцем одного "приятеля" из ЧОПа. Остальные двое остались в гостиной, видимо, обеспечивать безопасность Ириши.
Все эти предосторожности казались мне излишними на этой не очень тихой, но вполне интеллигентной вечеринке. Как только мы покинули гостиную, музыка умолкла, и кто-то вновь начал декламировать стихи.
– Я сегодня решил раздать все, – патетически жестикулируя, говорил Колбаскин, иду по коридору в соседнюю комнату. – Все книги, диски, они мне больше не нужны.
– А что, переезжаете? – рассеянно спросил Володя, который снова занервничал и начал оглядываться по сторонам.
– Ну в каком-то смысле… Можно и так сказать, – то ли согласился, то ли мягко возразил Миша.
В маленькой комнате стояло аж два больших книжных шкафа, а над дверным проемом угрожающе нависали полки, на которых тоже громоздились книги.
– Собственно, моя библиотека… – Колбаскин широким жестом очертил комнатку. – Что вас интересует?
Я заволновалась так, что у меня пересохло в горле.
– Мне сказали… Ира сказала… Миша, может вы мне скажете… – я с ужасом поняла, что разволновалась так, что даже не могу объяснить, что мне нужно.
Володя, видимо, не настолько был выбит из колеи предстоящей встречей с Книгой, поэтому он просто спросил:
– Михаил, где рукопись Библии на бретонском? У вас?
– Да, она у меня, – ответил Колбаскин так спокойно, будто у него в каждом шкафу было по двадцать рукописей семнадцатого века, а на полках – глиняные таблички и древние папирусы.
– А можно… взглянуть? – робко спросила я.
– Да хоть навсегда берите, – пожал плечами Колбаскин.
– Вы это… серьезно? – дрогнувшим голосом спросила я, глядя на то, как он открывает дверцу шкафа и вынимает оттуда одну книгу за другой, чтобы достать из заднего ряда… неужели Ее?
Невзрачная потрепанная то ли книжка, то ли тетрадочка. Даже в руки страшно взять – вдруг сразу разлетится, рассыплется? Нет, не рассыпалась. Можно даже листать. Чернила, как ни странно, почти не выцвели, только кое-где на бумаге проступили ржавые пятна от времени, кое-где просвечивали мелкие дырочки. Честно говоря, я даже разочаровалась. Из-за этой маленькой рукописи такие страсти да мордасти!
Так всегда бывает: ждешь какого-то момента, рисуешь его в воображении и так и эдак, а в жизни все не совпадает. Я-то ожидала увидеть тяжелый фолиант в затейливом переплете… Ну ладно.
– Берите, берите, – махнул рукой Колбаскин, – я же сегодня все раздариваю, разбазариваю.
Только тут я поняла, что он тоже нервничает. Под глазами – темные круги. В глазах светились какие-то странные огоньки. Что они означали, мне сложно было понять, но где-то на задворках сознания мелькнула мысль: "он по-своему одержимый". И снова мысли быстро-быстро побежали куда-то будто завертелись на карусели, сердце предательски заныло.
В это время позади нас, в гостиной раздался звук разбиваемой посуды и девичий крик:
– Пашка! Усилием воли я все же смогла остановить мысли, собраться с ними и задать вопрос, без которого уйти, конечно, не могла.
– Миша, а.. скажите, как у Вас дома оказалась эта книга?
– А она всегда была, – Удивленно, как будто речь шла о какой-нибудь ерунде типа зубной щетки, – ответил Колбаскин, – Ее мой дедушка, кажется, из Германии привез в конце войны. Мне мама рассказывала…
– 43-
… Из Берлина вывозили добро вагонами. Солдат – всегда солдат. И сколько бы не говорили о моральных качествах советских бойцов, законы войны едины для всех. Победителей не судят. А если и судят (например за мародерство), то свои же, победители. Но стоило ли опускаться до мародерства, если можно было спокойно грабить награбленное? То, что рассовывалось по карманам и чемоданам, следовало считать трофеями, а то, что не имело практической ценности, но могло сгодиться для музея или библиотеки, называли реквизированными культурными ценностями. Гитлеровцы без зазрения совести хапали все, что им нравилось в оккупированной зоне, теперь пришла наша очередь у них отхапать. Они, между прочим, янтарную комнату вообще неизвестно куда дели.
Кто-то прихватывал действительно ценные вещи, но большинство солдат было настолько опьянено радостью победы, что как-то не думало о том, чтобы поискать в полуразрушенных и заброшенных домах что-то, что могло потом по-настоящему пригодиться. Иные привезли с войны домой приятную мелочь типа хорошего бинокля или красивого портсигара. Да и зачем солдату ценная вещь? Увидит сержант, заберет себе, увидит сержанта майор, и конфискует для личного пользования, майора увидит полковник и так далее.
А Федорову вообще не везло. Как был разиней, так и остался. Так всегда бывало: где бы ни перепадало что-то хорошее, он всегда приходил последним. Другие заканчивали войну в офицерском звании, а Федоров так и остался рядовым. На танцах каждый раз бывало так, что именно та самая девушка, с которую он хотел пригласить, уходила вальсировать с другим, даже не успев, его, рядового Федорова, заметить. Правда, досадная особенность федоровской судьбы имела и хорошую сторону: пули тоже выбирали его только тогда, когда уже не в кого было лететь. В результате за всю войну он был ранен только один раз, и то несерьезно. Только это его и утешало. В остальном он был законченный неудачник. Он знал, что еще несколько дней, и он, наконец-то уедет из побежденного города, и ему до боли было обидно, что он ничего отсюда не сможет прихватить, хотя бы для того, чтобы показать своим, мол, вот был я в Берлине, смотрите, что привез…
… В один из вагонов сносили пачки книг и рукописей. Что за книги, что за рукописи, никто не знал – авось профессора в Москве и Ленинграде разберутся. Некоторые оборачивали материей для сохранности, а некоторые клали сверху так. Федоров с интересом поглядывал на тяжелые старинные переплеты, думал, глядя на золотое тиснения, действительно эти буквы рисовали золотом или нет? Лейтенант Семенов, интеллигентный человек, из учителей, сокрушался:
– Да мать вашу, да что ж делают? Эти рукописи ведь в библиотеках хранят, в специальных помещениях, им особые условия нужны, а их прямо кучей кидают… Рассыплются ведь, до Москвы не доедут.
Но никто его не слушал. Рядом бережно грузили "реквизированную" генералом мебель, и думать о каких-то старых книжках было особенно некогда. Семенов все же пытался как-то упорядочить погрузку и покрикивал, чтобы книги складывали ровнее, и хотя бы сверху прикрывали тряпками. Солдаты чихали от пыли, таскали большие стопки, пропахшие библиотекой, и мечтали, чтобы вся эта канитель побыстрее закончилась. Федоров пыхтел, неспешно поднося очередную кипу к вагону, и вдруг ему в голову пришла шальная мысль. А что если прихватить какую-нибудь книжицу, так, не самую ценную, пустячок. Просто как сувенир. Никто и не заметит. Ведь списков никаких не было, никто и не проверял, сколько чего погружено… Да и прав Семенов, половина добра рассыплется по дороге, а если еще крыша вагона протечет, тогда все – пропали книжки… Так что очень может быть, он, Николай Федоров, полезное дело сделает, книжечку спасет. Но как всегда, Федоров слишком уж долго задабривал свою совесть и сподобился сунуть под гимнастерку какую-то то ли книжку, то ли тетрадку, когда уже почти все было погружено.
Рассмотреть ее удалось не сразу. Федоров так и протаскал ее под гимнастеркой до самого вечера, а перед сном сунул в вещмешок, даже не взглянув. Все-таки совесть его мучила: упер ведь книжицу… Нет, захватил в качестве трофея. Спас от порчи в вагоне. Сохранил, одним словом.
До самого возвращения домой он так и не пролистал свою трофейную литературу, только раз взглянул на нее тайком (все боялся почему-то, что кто-нибудь увидит, да спросит "Та-а-ак, рядовой Федоров, откуда у Вас этот предмет? Украа-а-а-али?!"). Заметил только с досадой, что вместо той, аккуратненькой, с золотым тиснением, на которую он нацеливался, ему в руки попала по ошибке замусоленная, с обтрепанными краями и без заглавия.
Только намного позже, вернувшись домой, в родной Обыденский переулок, круто спускавшийся по направлению к Москве-реке, успокоив разрыдавшуюся мать, он вытащил свой "трофей" из мешка и показал матери:
– Во, смотри, что я привез.
Мать была явно разочарована, но виду не подала, и стала листать желтые, неровные по краям страницы. Бумага была хорошая, плотная, но кое-где пошла ржавыми пятнами. Страницы были исписаны ровным каллиграфически почерком с затейливыми завитушками и вензелями.
– Коль, – спросила мать, – А это что?
– Тебе подарок.
– Нет, я спрашиваю, что за книжка-то такая.
– Ну просто… Старинная… Тут где-нибудь год есть, наверное. На первой странице смотри. Ага, вот. 1681.
– Дааа…
Матери было все равно, какого года выпуска книга, она еще не пришла в себя и все трогала сына за рукав, чтобы убедиться, что вот он, рядом с ней, живой и невредимый. Но, боясь обидеть его, она сделала вид, что ей интересно, перелистала несколько страниц, подивившись росчеркам над изящными латинскими буквами, и спросила:
– По-немецки, что ли?
– Конечно, по-немецки. – ответил Николай.
Он только сейчас почувствовал, что комната, когда-то казавшаяся ему огромной, как целый мир, стала маленькой и невзрачной. И с уверенностью повзрослевшего за четыре тяжких года человека, добавил:
– Книжка-то из Германии…
– 44 -
– Миша, мне так неудобно… Ведь эта книга ценная, я бы даже сказала бесценная
Колбаскин загадочно улыбнулся.
– Берите, берите. Вы же видите, я все раздаю. Мне больше ничего не надо… Ни-че-го!
– Миш, а ты че, в монастырь уходишь? – хихикнула невесть откуда взявшаяся Даша и карикатурно закатила глаза, – а о нас бедных ты подумал? Кстати, там без тебя такие страсти, такие жу-у-уткие сцены!
За ее спиной возникла Наташа и пропела:
– Там Машуня какого-то дядьку противного встретила, говорит, что в Питере его видела. Она так злится на него… Даже салатницу опрокинула.
– Так, надо посмотреть!… – Володька отодвинул девиц, которые, ойкнув, вжались в стенку, и ринулся в гостиную. Видимо, испугался за Иришку.
Колбаскин стоял посреди комнаты и растеряно глядел на меня.
– Вы посмотрите, может, что-то еще…
– Нет-нет, Михаил, спасибо, я, собственно, за этим и пришла… Мне не надо больше ничего. Я пойду посмотрю что там…Кто там…
Я тоже выскользнула в коридор, охранник бесшумно (и как это получалось у него при такой-то комплекции?) последовал за мной.
В гостиной все было спокойно, никаких драк и эксцессов. Ириша гладила по стриженной головушке Машу Петрову, приговаривая: "Машенька, показалось тебе! Просто показалось…"
– Да ну вас всех, – Маша, взъерошенная как воробей, мрачно оглядывала присутствующих: – говорю же видела. Дверь была открыта, и он вошел, – она кивнула в сторону прихожей. Я как раз шла с кухни, несла этот салат хренов.
– Это был свекольник… – грустно произнесла девушка по имени Настя, которой, судя по тряпке в руках, выпала честь отмывать с пола остатки этого самого свекольника.
– … А он в прихожую вошел, – не обращая внимания на ее слова, продолжала рассказывать Маша, – Я увидела его.
– И он исчеззззззз! – страшным мультипликационным голосом прорычал длинноволосый парень в кожаном.
– Да ну вас всех! – Маша нахохлилась и стала пробираться в дальний угол. Видно было, что ей было не по себе.
– Ой, Машенька, да все тебе показа-а-алось, – хором прощебетали Даша-Наташа.
Миша, который так ничего и не понял из этой истории, пожал плечами и предложил гостям чаю. Тут же на кухню метнулась Настя – ставить чайник.
– Рит, может, нам самое время пойти себе, а? – прошептал мне Володя. – Ребятки пусть без нас повеселятся…
Я кивнула. Володя подошел к Ирише, она тоже кивнула: видимо, ей тоже не настолько интересен был этот вечер художественной самодеятельности, чтобы оставаться до конца. А вот я бы может, и осталась: эти "кельтанутые" ребята показались мне очень симпатичными, хоть и слегка не от мира сего… Впрочем, я и сама не совсем от этого безумного мира.
Мы стояли в прихожей, прощались с хозяином дома, и я с какой-то светлой печалью думала о том, что эта странная и местами трагическая история, наконец-то завершилась, и теперь Володя напишет свою сенсационную статью, а я – тоже статью, но более спокойную, научную… Интересно, как ее оценят коллеги-филологи?
Для того, чтобы застегнуть сапоги, я отдала Библию Володе. Он с несвойственным для него благоговением принял ее, повертел в руках, погладил затвердевший кожаный переплет… Потом вздохнул.
– Ритуль, а я бы тебе очень не советовал хранить эту тетрадочку дома.
– А кто тебе сказал, что я собираюсь держать ее у себя? Я подарю ее библиотеке МГУ, а потом буду там сидеть и изучать. А о сохранности пусть они сами заботятся.
– Ритка-а-а – застонал Володя, – Такую ценную вещь – в библиотеку! Ты или чокнутая или святая, честное слово.
– Наверное, святая, – грустно усмехнулась я, – иначе Книга не далась бы мне в руки.
– Точно чокнутая, – подытожил Володя.
Я забрала у него Книгу, и, прижимая ее к себе, как ребенка, вышла из квартиры. В подъезде было темно: видимо, лампочка перегорела. Снизу, из окна лестничного пролета едва доходил слабый свет. Вся наша пестрая компания стала тихонечко придвигаться к лестнице.
– Пап, давай на лифте поедем, – предложила Ириша, – а то шею себе свернем. Володя молча нажал на кнопку вызова.
– Эй, подождите! – донеслось сзади, от дверей квартиры: – Маргарита, Вы перчатку забыли!
– Ну, как всегда я растяпа, – вздохнула я, – сейчас, сейчас, спасибо!
Я стала побираться обратно (и как это до меня не дошло, что дверь квартиры Колбаскина была уже закрыта, и из самой квартиры меня звать никто не мог?). Внезапно кто-то заткнул мне рот и нос какой-то плотной тряпкой, так что я не могла ни кричать, ни дышать. Тряпка была пропитана какой-то сильно пахнущей дрянью, от которой у меня закружилась голова и на какой-то момент я потеряла сознание.
Видимо, мое затмение длилось недолго. Я очнулась от того, что Володя энергично хлестал меня по щекам. Убедившись, что я уже реагирую на удары, он пробормотал "Вот и чудненько!" и, взяв меня под мышки, поставил на ноги.
– Идти можешь? – не дожидаясь ответа, он поволок меня в лифт, который караулила Иришка на пару с одним из охранников.
– А те два где?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33