Из двух потенциальных недоброжелателей моего свидания с Гулечкой - собственной супруги и швейцара - я именно швейцара ставил на первое место.
Утром в моей голове оформилась экстравагантная идея, впрочем, спасительная лишь в той мере, в какой я мог уповать на присутствие чувство юмора у людей, с которыми мне предстояло иметь дело. Я решил оставить бесплодные попытки придать себе респектабельный вид и в основу тактики моего токования положить самодовольное нахальство юнцов, а в иных случаях и людей несколько поизносившейся юности, которые называют себя художниками, поэтами, философами и по части внешнего вида считают своим долгом эпатировать наше смиренное общество неряшливостью и доходящей до гротеска безвкусицей. Я никогда не имел ничего против этих забавных ребят, они не мешали мне влачиться по жизни, а сейчас я даже проникся к ним симпатией и пожелал без заминок влезть в их шкуру. Я полагал, что подобного рода публика внушает швейцарам некоторый испуг и благоговение. Я избрал роль непризнанного, если судить по гневному блеску в глазах и ярким заплатам на заднице, но на самом деле преуспевающего живописца, и у меня была задумка в случае, если Августа или дотошная Кира потребуют материальных свидетельств моего труда, и впрямь что-нибудь на скорую руку накидать на холсте в духе абстракционизма.
Я вырвал у моли брюки и вельветовый пиджак, располагавшие к выводам, что я, во-первых, значительно подрос с тех пор, как в последний раз надевал их, и, во-вторых, последнее, что я в них делал, было близко связано с малярными работами. Разохотившись и впав в экстатическую иронию, я похитил из родительского комода ветхую зеленую шляпу с широкими и мягкими полями и позаимствовал у Жанны какой-то странный предмет наподобие свитера, с нежными женственными оборочками; и вдобавок обулся в туфли, в которые при желании влезла бы еще и миниатюрная Жанна. Когда я, закончив этот свой партизанский и героический по отношению к швейцару туалет, заглянул в зеркало, моя уверенность, что в семь часов вечера я буду именно на Садовой, а не в психиатрической клинике, доставленный туда какими-нибудь сердобольными прохожими, сильно пошатнулась. Но я сумел взять себя в руки.
Тут я не шутя осознал, что собираюсь лицедействовать, и драма, которую я разыгрывал, переместилась на ступень, где мне было уже не до низких гаданий, попаду ли я в своем шутовском наряде на Садовую. В первый момент меня, правда, охватило ликование: ведь я выступлю загадочным человеком, это будет почти то, о чем я мечтал, к чему меня влекло!
Но в том-то и дело, что почти, тайна, а не вполне, т. е. какая-то, как ни верти, убогая тайна, надуманная, сочиненная не моей сильной волей и склонностью к дерзаниям, а скудостью и ничтожеством моих обстоятельств. Я приложил руку к груди, где кольнуло сердце, и сел на стул, низко опустив голову, мне стало жаль себя. Может быть, то, что я мечтательно задумывал после шахматного турнира, тот подвал в полумраке, где я, таинственно усмехаясь, шагну к раскидавшей во сне руки Августе, - может быть, все это могло произойти один раз, да и одного раза хватило бы, чтобы привести меня к гибели, но зато что это был бы за случай! Вот что было бы достойно имени Августа!
А то, к чему я теперь сворачивал благодаря незатейливым заигрываниям Киры, было всего лишь какой-то Гулечкой, не правда ли? Гулечкой, которую можно купить рестораном и дешевой выдумкой на счет моего якобы истинного, скрываемого от заводского начальства обличья. Скучно и нехорошо, мелко! И что же я буду делать, если это не ограничится одним разом, получит продолжение?
Я чуть было не сбросил балаганные одежды, в жалостливом отчаянии желая явиться на свидание в том своем виде, который давно уже был узаконен моими прискорбными обстоятельствами. Пусть девушки сами решают, иметь ли им со мной дело. Но в таком случае следовало расстаться и с суммой, которую я взял у Вепрева в долг, заведомо зная, что никогда ему ее не отдам, а это предполагало неизбежность моего поражения.
Нет, надо быть мужчиной, проявить мужество, держаться молодцом, сколько бы ни была сомнительной почва, на которую я ступил. Раз жизнь предлагает разыграть фарс, надо его разыграть. Ведь речь шла о Гулечке. Я хотел терять девушку, когда только-только забрезжил предо мной шанс взять ее.
В шесть часов вечера я пугалом стоял в прихожей перед Жанной и тепло прощался с ней. Она ни о чем не спрашивала и, видимо, полагала, что я, заботливый семьянин, вздумал подработать в частном порядке, в чьих-нибудь, скажем, огородах. Целуя меня на прощание в лоб, она не преминула напомнить, что мой долг не осыпать ее золотом, а всего лишь почаще приносить домой заработанное. Я надел шляпу, низко надвинул ее на глаза. На улице, в трамвае я старался победить смущение и, добившись в этом немалого успеха, на Садовую прибыл в бравом настроении, которое вполне могло увлечь меня на путь авантюр и новых вымыслов.
И тут мой разум опутало и стеснило ужасное предположение, что Гулечка не придет. Что обе они и не собирались приходить, не восприняв наш уговор всерьез, или что явится одна Кира, без Гулечки. Что все это, пожалуй, подстроено с тем, чтобы швырнуть меня в тощие кирины объятия. Вне себя от ужасных подозрений и ужаса вообще я столбом стоял под стрекочущими и говорящими окнами почтамта и тупо таращился на часы, синим облачком висевшие над моей головой.
Вдруг улица Садовая озарилась красноватыми косыми лучами солнца, как-то очень явственно пролегла между домами, внезапно обезлюдев, и я увидел, что Гулечка и Кира, переговариваясь и наклоняя друг к другу парадно завитые головы, неспеша, степенно бредут в мою сторону. Они еще не заметили меня, а могут и вовсе не заметить, пройти мимо, как мимо нищего. Я затрепетал. Какой-то человек выглянул из окна почтамта, крякнул у меня над ухом и пропал из виду. В порыве отчаянной решимости я совершил цирковой скачок, каким обычно появляются на арене акробаты и шуты, я скакнул к моим дамам и звонко выкрикнул: привет, девочки!
Они остолбенели, их напугал мой крик, но доконал их, безусловно, мой фантастический облик. Явись я таким на службу, они только беззлобно посмеялись бы, но я явился провести с ними вечер. Из их представлений не получался ответ, как же они, приволокшие на себе всю свою роскошь, которая красноречивее слов говорила, что памятные примерки в отделе не прошли даром, будут терпеть рядом с собой безобразного оборванца. Они ничего не знали о мире обеспеченных и чудаковатых живописцев и, пожалуй, ничего и не хотели знать.
- Ты хоть шляпу сними, - обескураженно и безнадежно пробормотала Кира.
Они были угнетены.
- О нет! - воскликнул я. - Без шляпы мой ансамбль... взгляните, я ж одет не хуже иной лилии!.. без шляпы, увы, потускнеет!..
- Ты так собрался идти в ресторан? - перебила Гулечка.
Я посмотрел на ее сладкие уста и с чувством вымолвил:
- Да хоть на край света.
- Ну нет, только без нас, - зафыркали они. - Где встретились, там и расстанемся. Нам с тобой находиться рядом неприлично.
Я успокоил их, не без развязности сообщил, что пришло время сбросить маску и показать, каков я на самом деле. Т. е. это мое время, пробил мой час. Я художник. Я довольно известный в широких кругах живописец, знаменитость, у меня большое будущее. К ним на завод я пришел лишь для того, чтобы отчасти побыть среди простого народа, в гуще жизни, отчасти отдохнуть от чересчур шумного и пестрого мира искусства. Надо сказать, что веду я себя довольно-таки изощренно, например: я совсем не прочь участвовать в разных выставках и продавать свои картины всяким известным музеям, но когда на меня как из рога изобилия сыплются всевозможные заказы и предложения, я твердо говорю: нет! оставьте это! потом когда-нибудь, после моей смерти! Таков мой стиль. Тем не менее я иногда продаю свои работы, в основном частным лицам, и потому богат, можно сказать, сказочно богат. Между прочим, девушки не должны удивляться моему внешнему виду, ибо я, как всякий художник и богач, чудаковат. Я экстравагантен. Время от времени я одеваюсь огородным пугалом и гуляю на бульварах. Я хочу, чтобы народ знал своего певца. Хочу, чтобы народ, завидев меня, внутренне восклицал: вот идет знаменитый живописец Нифонт Славутинский!
Девушки, сморщив носы (но уже не в неудовольствии, а чуточку насмешливо), подняли пальчики, только отчасти, словно бы с робостью, направив их в мою сторону, и как зачарованные протянули:
- Вот стоит знаменитый живописец Нифонт Славутинский...
Моя вдохновенная ложь немного успокоила их; возможно, их успокоила мысль, что народ узнает меня и не удивляется. И все же они пугливо озирались по сторонам, как будто я силой уводил их в грозную гущь джунглей. Теперь я сообразил, что Гулечка взята Кирой не более чем напрокат, в качестве своеобразного громоотвода, но пока делал вид, будто не придаю этому какого-либо значения. Вероятно, мне даже удалось заронить в сердце Гулечки подозрение, что я не так уж ею и увлечен. Не знаю, что сказать о Кире. Не исклечено, обе решили, что я проведу с ними вечер и на том все кончится между нами. Острый запах жареного мяса и какие-то нелепые переливы музыки говорили о близости ресторана. Мы толкнули стеклянную дверь и... мой хищный враг швейцар равнодушно объявил нам, что свободных мест нет. Затрудняюсь сказать, какие мысли выстраивал в его категорически увенчанной форменной фуражкой голове мой облик, этот живописный подлец и не смотрел-то в мою сторону, он обращался почему-то исключительно к Кире, а та отвечала ему взглядом проголодавшейся кошечки.
- А что же нам, позвольте спросить, делать? - осведомился я. - Мы желаем хлеба и зрелищ.
- Ничем не могу вам помочь, - возразил швейцар Кире; можно было подумать, что я сижу в ее пасти и оттуда обсуждаю с ним наши животрепещущие проблемы.
Этот негодяй, величественно ступая, подвел нас к табличке, которую нам следовало изучить со всем тщанием, прежде чем входить, ибо на ней черным по белому сообщалось то, что он вынужден был, утруждая себя, теперь излагать вслух.
- Ладно, - сказала Гулечка, - пошли.
Кира с тоской прижалась лбом к стеклу, за которым пестрели счастливцы, опередившие нас. Меня окликнули.
Я оглянулся. Друг моей юности, рассекая душный воздух радугой огромного галстука, спускался по мраморной лестнице в удручающую атмосферу нашего поражения. Ей-богу, его галстук на фоне белоснежной рубахи казался каким-то нездешним, пожалуй, что и неземным исступлением, безумием, и истошно поскрипывала его мучительно плоская лакированная обувь. Вот первое, что пришло мне в голову: пройдет десяток-другой лет, и я, вспоминая этот эпизод, иными словами, галстук моего друга и обувь его, непременно воскликну, мысленно и потрясая кулаками: а все-таки мы жили, было когда-то и наше время!
- Сколько же мы не виделись? - волновался он, протягивая мне руку. Каким ветром тебя занесло сюда?
Он, Жора, мог бы вспомнить, как вечно требовал называть его Жоржем, а я иначил это по-своему и упорно говорил Шарж. Мне было это в ту пору смешно. Сейчас же мне было не до его меланхолических воспоминаний и разъяснений, тем более что от моего внимания не ускользнули изумленные взгляды, которые он бросал на мой диковинный наряд. С другой стороны, по взглядам, которые бросал на самого Шаржа проклятый швейцар, я уже смекнул, что мой друг здесь далеко не последний человек. И я сурово произнес:
- Послушай, Шарж, нас не пускают.
- Пропустить! - велел Шарж.
Пусть он остается Шаржем. У меня это сейчас проскользнуло, в общем-то, случайно, от волнения, даже от испуга, что друг выдаст меня неосторожным словом, отнимет у меня мою великолепную сказку о богатом живописце. Швейцар, разумеется, ничего не понял. Он вытянулся по стойке "смирно", сладко усмехнулся нам и крикнул:
- Слушаюсь!
Дамы были в восторге, и моя репутация поднималась на какие-то заоблачные высоты. Дамы не заставили себя ждать, кинулись в гостеприимно распахнутую перед ними швейцаром дверь и очутились в зале, а я придержал Шаржа за локоть и в двух словах поведал легенду о себе, которой Кира и Гулечка теперь, надо думать, верили как откровению свыше. Но Шарж не верил собственным ушам и смотрел на меня с мукой, как бы горюя, что после нескольких лет нашей разлуки меня уже не узнать, я безумен, я занимаюсь Бог знает чем!
- А ты кто такой?! - злобным шепотом выкрикнул я. - Можно подумать, ты многого добился!
- Это все мое, - ответил Шарж, обводя рукой ресторанный зал, публику и швейцара.
- Чушь, этого не может быть, не пускай мне пыль в глаза! А если все это и в самом деле твое, то я тебе скажу, что добро подобного рода гроша ломаного не стоит в сравнении с истинными ценностями!
- Хорошо, скажи мне... чего же ты хочешь? - возразил он печально.
Я попросил его не выдавать меня, пообещав как-нибудь при случае объяснить все подробнее. Затем я кивнул на Гулечку и сказал:
- Она моя... ну, я хочу, чтобы она была моей... посмотри, какие у нее ноги!
В зале смолк оркестр, и сидевшие за столами люди зашевелились, поднялся гомон и завертелись головы, какими-то русалочьими вздохами шелестели казавшиеся пергаментными платья. Кира и Гулечка с классическими улыбками образцовых, выдержанных барышень стояли посреди рафинированной публики, создававшей весь этот шум, и я, пока мы приближались к ним, шепнул Шаржу, чтобы он взвалил заботы о Кире на себя. Мой друг понимающе кивнул. Он указал нам на столик у самой эстрады и сам принялся нас обслуживать, убегал за перегородку и возвращался оттуда с блюдами и бутылками, подавал кому-то таинственные знаки, что-то кричал, и я словно в забытьи пропустил момент, когда стало бессмысленно соизмерять будущий счет за все это изобилие с имевшейся у меня суммой.
Окончательно утвердившись в мысли, что Шаржу и платить за угощение, я поймал себя на том, что слегка завидую ему, более того, я боялся, что уже померк рядом с ним и никакие усилия экстравагантности не воскресят мою на миг вспыхнувшую звезду. Когда он угомонился и мы удобно расселись, когда запенилось в бокалах золотистое вино, вновь в тщательно расчесанной голове моего друга забродила меланхолия, и он забубнил: сколько лет, сколько зим... Да, каялся Шарж, когда-то я не верил, что в Нифонте дремлет большой художник, думал - так себе парнишка, средний, я потешался над ним, черт бы меня побрал - как же я заблуждался! Посмотрите! Посмотрите, как далеко он пошел! Где я и где он!
- Недостоин... ремни обуви... Впрочем, ремней и нет, - сказал он, мельком взглянув на мои несуразные туфли. - Так выпьем же... Слава его гремит, гремит... К несчастью, я не обладаю даром красноречия...
- Ты силен по части критики и разрушения, - перебил я. - Ты был красноречив, когда вышучивал мечты моей юности.
- Был глуп... каюсь... то была гнусь невежды и обывателя. Да простит мне Господь мои былые прегрешения! Готов понести любое наказание, загладить вину...
Мы выпили за встречу, за мой успех, за красоту наших дам, Шарж стал жаловаться на трудности жизни, и выпитое быстро сделало его оратором. Я подумал: все страшное, нелепое, придуманное позади, комедия кончилась, мы достигли равновесия и умиротворения, и я могу наконец без колебаний сказать себе, что это не сон, не мираж, не галлюцинация, что она, живая и желанная, сидит напротив меня и что это не случайность, а самое что ни на есть истинное начало нашего союза, потому что она пришла сюда по собственной воле и благосклонно улыбается мне. Я могу наконец не отводить глаз от ее восторженно-отчужденного и насмешливого, милого лица, и я смотрю на нее, конечно, с некоторой снисходительностью, чтобы не испортить игры, но с тем упорством, которое началось в узком отчаянии, в судорогах ничтожества и нищеты, а уходит в безбрежность торжества, в сознание, что дело сделано.
---------------
За нею я видел двух дебелых девиц, кувыркающихся на эстраде. Они были робко обнажены, впрочем, достаточно, чтобы возбужденная публика отпускала в их адрес сальные шуточки. Я вслушивался в лихое музицирование оркестра, жалобы и заклинания Шаржа и настойчивый скрип его плоских штиблет под столом, почему-то внушавших подозрение, что лишь неуемное желание солгать исторгает бешеный поток слов из глотки их хозяина.
Смешно начиналась наша с Гулечкой тайна. Пригорюнившись на миг, прикрыв глаза ладонью, я зашевелил губами, слабо вышептывая: упадут с незримых дерев времени наши медовые годочки, и станет для нас славным и трогательным воспоминанием и мои сегодняшние причуды, и мой обман, и твое нежное лицо, светящееся в полумраке, и сетования энергичного Шаржа, и хруст селедки на зубах проголодавшейся кошечки Киры, и чьи-то ненужные лица в цветном сумраке зала, и то, как я смотрел на тебя, не смея оторваться, читая удивление и, быть может, удовольствие в твоих глазах.
- Моя первая жена ушла от меня, - жаловался Шарж, - равно как я ушел от нее, поскольку дальнейшее совместное проживание не представлялось целесообразным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Утром в моей голове оформилась экстравагантная идея, впрочем, спасительная лишь в той мере, в какой я мог уповать на присутствие чувство юмора у людей, с которыми мне предстояло иметь дело. Я решил оставить бесплодные попытки придать себе респектабельный вид и в основу тактики моего токования положить самодовольное нахальство юнцов, а в иных случаях и людей несколько поизносившейся юности, которые называют себя художниками, поэтами, философами и по части внешнего вида считают своим долгом эпатировать наше смиренное общество неряшливостью и доходящей до гротеска безвкусицей. Я никогда не имел ничего против этих забавных ребят, они не мешали мне влачиться по жизни, а сейчас я даже проникся к ним симпатией и пожелал без заминок влезть в их шкуру. Я полагал, что подобного рода публика внушает швейцарам некоторый испуг и благоговение. Я избрал роль непризнанного, если судить по гневному блеску в глазах и ярким заплатам на заднице, но на самом деле преуспевающего живописца, и у меня была задумка в случае, если Августа или дотошная Кира потребуют материальных свидетельств моего труда, и впрямь что-нибудь на скорую руку накидать на холсте в духе абстракционизма.
Я вырвал у моли брюки и вельветовый пиджак, располагавшие к выводам, что я, во-первых, значительно подрос с тех пор, как в последний раз надевал их, и, во-вторых, последнее, что я в них делал, было близко связано с малярными работами. Разохотившись и впав в экстатическую иронию, я похитил из родительского комода ветхую зеленую шляпу с широкими и мягкими полями и позаимствовал у Жанны какой-то странный предмет наподобие свитера, с нежными женственными оборочками; и вдобавок обулся в туфли, в которые при желании влезла бы еще и миниатюрная Жанна. Когда я, закончив этот свой партизанский и героический по отношению к швейцару туалет, заглянул в зеркало, моя уверенность, что в семь часов вечера я буду именно на Садовой, а не в психиатрической клинике, доставленный туда какими-нибудь сердобольными прохожими, сильно пошатнулась. Но я сумел взять себя в руки.
Тут я не шутя осознал, что собираюсь лицедействовать, и драма, которую я разыгрывал, переместилась на ступень, где мне было уже не до низких гаданий, попаду ли я в своем шутовском наряде на Садовую. В первый момент меня, правда, охватило ликование: ведь я выступлю загадочным человеком, это будет почти то, о чем я мечтал, к чему меня влекло!
Но в том-то и дело, что почти, тайна, а не вполне, т. е. какая-то, как ни верти, убогая тайна, надуманная, сочиненная не моей сильной волей и склонностью к дерзаниям, а скудостью и ничтожеством моих обстоятельств. Я приложил руку к груди, где кольнуло сердце, и сел на стул, низко опустив голову, мне стало жаль себя. Может быть, то, что я мечтательно задумывал после шахматного турнира, тот подвал в полумраке, где я, таинственно усмехаясь, шагну к раскидавшей во сне руки Августе, - может быть, все это могло произойти один раз, да и одного раза хватило бы, чтобы привести меня к гибели, но зато что это был бы за случай! Вот что было бы достойно имени Августа!
А то, к чему я теперь сворачивал благодаря незатейливым заигрываниям Киры, было всего лишь какой-то Гулечкой, не правда ли? Гулечкой, которую можно купить рестораном и дешевой выдумкой на счет моего якобы истинного, скрываемого от заводского начальства обличья. Скучно и нехорошо, мелко! И что же я буду делать, если это не ограничится одним разом, получит продолжение?
Я чуть было не сбросил балаганные одежды, в жалостливом отчаянии желая явиться на свидание в том своем виде, который давно уже был узаконен моими прискорбными обстоятельствами. Пусть девушки сами решают, иметь ли им со мной дело. Но в таком случае следовало расстаться и с суммой, которую я взял у Вепрева в долг, заведомо зная, что никогда ему ее не отдам, а это предполагало неизбежность моего поражения.
Нет, надо быть мужчиной, проявить мужество, держаться молодцом, сколько бы ни была сомнительной почва, на которую я ступил. Раз жизнь предлагает разыграть фарс, надо его разыграть. Ведь речь шла о Гулечке. Я хотел терять девушку, когда только-только забрезжил предо мной шанс взять ее.
В шесть часов вечера я пугалом стоял в прихожей перед Жанной и тепло прощался с ней. Она ни о чем не спрашивала и, видимо, полагала, что я, заботливый семьянин, вздумал подработать в частном порядке, в чьих-нибудь, скажем, огородах. Целуя меня на прощание в лоб, она не преминула напомнить, что мой долг не осыпать ее золотом, а всего лишь почаще приносить домой заработанное. Я надел шляпу, низко надвинул ее на глаза. На улице, в трамвае я старался победить смущение и, добившись в этом немалого успеха, на Садовую прибыл в бравом настроении, которое вполне могло увлечь меня на путь авантюр и новых вымыслов.
И тут мой разум опутало и стеснило ужасное предположение, что Гулечка не придет. Что обе они и не собирались приходить, не восприняв наш уговор всерьез, или что явится одна Кира, без Гулечки. Что все это, пожалуй, подстроено с тем, чтобы швырнуть меня в тощие кирины объятия. Вне себя от ужасных подозрений и ужаса вообще я столбом стоял под стрекочущими и говорящими окнами почтамта и тупо таращился на часы, синим облачком висевшие над моей головой.
Вдруг улица Садовая озарилась красноватыми косыми лучами солнца, как-то очень явственно пролегла между домами, внезапно обезлюдев, и я увидел, что Гулечка и Кира, переговариваясь и наклоняя друг к другу парадно завитые головы, неспеша, степенно бредут в мою сторону. Они еще не заметили меня, а могут и вовсе не заметить, пройти мимо, как мимо нищего. Я затрепетал. Какой-то человек выглянул из окна почтамта, крякнул у меня над ухом и пропал из виду. В порыве отчаянной решимости я совершил цирковой скачок, каким обычно появляются на арене акробаты и шуты, я скакнул к моим дамам и звонко выкрикнул: привет, девочки!
Они остолбенели, их напугал мой крик, но доконал их, безусловно, мой фантастический облик. Явись я таким на службу, они только беззлобно посмеялись бы, но я явился провести с ними вечер. Из их представлений не получался ответ, как же они, приволокшие на себе всю свою роскошь, которая красноречивее слов говорила, что памятные примерки в отделе не прошли даром, будут терпеть рядом с собой безобразного оборванца. Они ничего не знали о мире обеспеченных и чудаковатых живописцев и, пожалуй, ничего и не хотели знать.
- Ты хоть шляпу сними, - обескураженно и безнадежно пробормотала Кира.
Они были угнетены.
- О нет! - воскликнул я. - Без шляпы мой ансамбль... взгляните, я ж одет не хуже иной лилии!.. без шляпы, увы, потускнеет!..
- Ты так собрался идти в ресторан? - перебила Гулечка.
Я посмотрел на ее сладкие уста и с чувством вымолвил:
- Да хоть на край света.
- Ну нет, только без нас, - зафыркали они. - Где встретились, там и расстанемся. Нам с тобой находиться рядом неприлично.
Я успокоил их, не без развязности сообщил, что пришло время сбросить маску и показать, каков я на самом деле. Т. е. это мое время, пробил мой час. Я художник. Я довольно известный в широких кругах живописец, знаменитость, у меня большое будущее. К ним на завод я пришел лишь для того, чтобы отчасти побыть среди простого народа, в гуще жизни, отчасти отдохнуть от чересчур шумного и пестрого мира искусства. Надо сказать, что веду я себя довольно-таки изощренно, например: я совсем не прочь участвовать в разных выставках и продавать свои картины всяким известным музеям, но когда на меня как из рога изобилия сыплются всевозможные заказы и предложения, я твердо говорю: нет! оставьте это! потом когда-нибудь, после моей смерти! Таков мой стиль. Тем не менее я иногда продаю свои работы, в основном частным лицам, и потому богат, можно сказать, сказочно богат. Между прочим, девушки не должны удивляться моему внешнему виду, ибо я, как всякий художник и богач, чудаковат. Я экстравагантен. Время от времени я одеваюсь огородным пугалом и гуляю на бульварах. Я хочу, чтобы народ знал своего певца. Хочу, чтобы народ, завидев меня, внутренне восклицал: вот идет знаменитый живописец Нифонт Славутинский!
Девушки, сморщив носы (но уже не в неудовольствии, а чуточку насмешливо), подняли пальчики, только отчасти, словно бы с робостью, направив их в мою сторону, и как зачарованные протянули:
- Вот стоит знаменитый живописец Нифонт Славутинский...
Моя вдохновенная ложь немного успокоила их; возможно, их успокоила мысль, что народ узнает меня и не удивляется. И все же они пугливо озирались по сторонам, как будто я силой уводил их в грозную гущь джунглей. Теперь я сообразил, что Гулечка взята Кирой не более чем напрокат, в качестве своеобразного громоотвода, но пока делал вид, будто не придаю этому какого-либо значения. Вероятно, мне даже удалось заронить в сердце Гулечки подозрение, что я не так уж ею и увлечен. Не знаю, что сказать о Кире. Не исклечено, обе решили, что я проведу с ними вечер и на том все кончится между нами. Острый запах жареного мяса и какие-то нелепые переливы музыки говорили о близости ресторана. Мы толкнули стеклянную дверь и... мой хищный враг швейцар равнодушно объявил нам, что свободных мест нет. Затрудняюсь сказать, какие мысли выстраивал в его категорически увенчанной форменной фуражкой голове мой облик, этот живописный подлец и не смотрел-то в мою сторону, он обращался почему-то исключительно к Кире, а та отвечала ему взглядом проголодавшейся кошечки.
- А что же нам, позвольте спросить, делать? - осведомился я. - Мы желаем хлеба и зрелищ.
- Ничем не могу вам помочь, - возразил швейцар Кире; можно было подумать, что я сижу в ее пасти и оттуда обсуждаю с ним наши животрепещущие проблемы.
Этот негодяй, величественно ступая, подвел нас к табличке, которую нам следовало изучить со всем тщанием, прежде чем входить, ибо на ней черным по белому сообщалось то, что он вынужден был, утруждая себя, теперь излагать вслух.
- Ладно, - сказала Гулечка, - пошли.
Кира с тоской прижалась лбом к стеклу, за которым пестрели счастливцы, опередившие нас. Меня окликнули.
Я оглянулся. Друг моей юности, рассекая душный воздух радугой огромного галстука, спускался по мраморной лестнице в удручающую атмосферу нашего поражения. Ей-богу, его галстук на фоне белоснежной рубахи казался каким-то нездешним, пожалуй, что и неземным исступлением, безумием, и истошно поскрипывала его мучительно плоская лакированная обувь. Вот первое, что пришло мне в голову: пройдет десяток-другой лет, и я, вспоминая этот эпизод, иными словами, галстук моего друга и обувь его, непременно воскликну, мысленно и потрясая кулаками: а все-таки мы жили, было когда-то и наше время!
- Сколько же мы не виделись? - волновался он, протягивая мне руку. Каким ветром тебя занесло сюда?
Он, Жора, мог бы вспомнить, как вечно требовал называть его Жоржем, а я иначил это по-своему и упорно говорил Шарж. Мне было это в ту пору смешно. Сейчас же мне было не до его меланхолических воспоминаний и разъяснений, тем более что от моего внимания не ускользнули изумленные взгляды, которые он бросал на мой диковинный наряд. С другой стороны, по взглядам, которые бросал на самого Шаржа проклятый швейцар, я уже смекнул, что мой друг здесь далеко не последний человек. И я сурово произнес:
- Послушай, Шарж, нас не пускают.
- Пропустить! - велел Шарж.
Пусть он остается Шаржем. У меня это сейчас проскользнуло, в общем-то, случайно, от волнения, даже от испуга, что друг выдаст меня неосторожным словом, отнимет у меня мою великолепную сказку о богатом живописце. Швейцар, разумеется, ничего не понял. Он вытянулся по стойке "смирно", сладко усмехнулся нам и крикнул:
- Слушаюсь!
Дамы были в восторге, и моя репутация поднималась на какие-то заоблачные высоты. Дамы не заставили себя ждать, кинулись в гостеприимно распахнутую перед ними швейцаром дверь и очутились в зале, а я придержал Шаржа за локоть и в двух словах поведал легенду о себе, которой Кира и Гулечка теперь, надо думать, верили как откровению свыше. Но Шарж не верил собственным ушам и смотрел на меня с мукой, как бы горюя, что после нескольких лет нашей разлуки меня уже не узнать, я безумен, я занимаюсь Бог знает чем!
- А ты кто такой?! - злобным шепотом выкрикнул я. - Можно подумать, ты многого добился!
- Это все мое, - ответил Шарж, обводя рукой ресторанный зал, публику и швейцара.
- Чушь, этого не может быть, не пускай мне пыль в глаза! А если все это и в самом деле твое, то я тебе скажу, что добро подобного рода гроша ломаного не стоит в сравнении с истинными ценностями!
- Хорошо, скажи мне... чего же ты хочешь? - возразил он печально.
Я попросил его не выдавать меня, пообещав как-нибудь при случае объяснить все подробнее. Затем я кивнул на Гулечку и сказал:
- Она моя... ну, я хочу, чтобы она была моей... посмотри, какие у нее ноги!
В зале смолк оркестр, и сидевшие за столами люди зашевелились, поднялся гомон и завертелись головы, какими-то русалочьими вздохами шелестели казавшиеся пергаментными платья. Кира и Гулечка с классическими улыбками образцовых, выдержанных барышень стояли посреди рафинированной публики, создававшей весь этот шум, и я, пока мы приближались к ним, шепнул Шаржу, чтобы он взвалил заботы о Кире на себя. Мой друг понимающе кивнул. Он указал нам на столик у самой эстрады и сам принялся нас обслуживать, убегал за перегородку и возвращался оттуда с блюдами и бутылками, подавал кому-то таинственные знаки, что-то кричал, и я словно в забытьи пропустил момент, когда стало бессмысленно соизмерять будущий счет за все это изобилие с имевшейся у меня суммой.
Окончательно утвердившись в мысли, что Шаржу и платить за угощение, я поймал себя на том, что слегка завидую ему, более того, я боялся, что уже померк рядом с ним и никакие усилия экстравагантности не воскресят мою на миг вспыхнувшую звезду. Когда он угомонился и мы удобно расселись, когда запенилось в бокалах золотистое вино, вновь в тщательно расчесанной голове моего друга забродила меланхолия, и он забубнил: сколько лет, сколько зим... Да, каялся Шарж, когда-то я не верил, что в Нифонте дремлет большой художник, думал - так себе парнишка, средний, я потешался над ним, черт бы меня побрал - как же я заблуждался! Посмотрите! Посмотрите, как далеко он пошел! Где я и где он!
- Недостоин... ремни обуви... Впрочем, ремней и нет, - сказал он, мельком взглянув на мои несуразные туфли. - Так выпьем же... Слава его гремит, гремит... К несчастью, я не обладаю даром красноречия...
- Ты силен по части критики и разрушения, - перебил я. - Ты был красноречив, когда вышучивал мечты моей юности.
- Был глуп... каюсь... то была гнусь невежды и обывателя. Да простит мне Господь мои былые прегрешения! Готов понести любое наказание, загладить вину...
Мы выпили за встречу, за мой успех, за красоту наших дам, Шарж стал жаловаться на трудности жизни, и выпитое быстро сделало его оратором. Я подумал: все страшное, нелепое, придуманное позади, комедия кончилась, мы достигли равновесия и умиротворения, и я могу наконец без колебаний сказать себе, что это не сон, не мираж, не галлюцинация, что она, живая и желанная, сидит напротив меня и что это не случайность, а самое что ни на есть истинное начало нашего союза, потому что она пришла сюда по собственной воле и благосклонно улыбается мне. Я могу наконец не отводить глаз от ее восторженно-отчужденного и насмешливого, милого лица, и я смотрю на нее, конечно, с некоторой снисходительностью, чтобы не испортить игры, но с тем упорством, которое началось в узком отчаянии, в судорогах ничтожества и нищеты, а уходит в безбрежность торжества, в сознание, что дело сделано.
---------------
За нею я видел двух дебелых девиц, кувыркающихся на эстраде. Они были робко обнажены, впрочем, достаточно, чтобы возбужденная публика отпускала в их адрес сальные шуточки. Я вслушивался в лихое музицирование оркестра, жалобы и заклинания Шаржа и настойчивый скрип его плоских штиблет под столом, почему-то внушавших подозрение, что лишь неуемное желание солгать исторгает бешеный поток слов из глотки их хозяина.
Смешно начиналась наша с Гулечкой тайна. Пригорюнившись на миг, прикрыв глаза ладонью, я зашевелил губами, слабо вышептывая: упадут с незримых дерев времени наши медовые годочки, и станет для нас славным и трогательным воспоминанием и мои сегодняшние причуды, и мой обман, и твое нежное лицо, светящееся в полумраке, и сетования энергичного Шаржа, и хруст селедки на зубах проголодавшейся кошечки Киры, и чьи-то ненужные лица в цветном сумраке зала, и то, как я смотрел на тебя, не смея оторваться, читая удивление и, быть может, удовольствие в твоих глазах.
- Моя первая жена ушла от меня, - жаловался Шарж, - равно как я ушел от нее, поскольку дальнейшее совместное проживание не представлялось целесообразным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35