- усмехнулся я.
- Не то говоришь, не то... Болтовня! А начали мы неплохо. У нас уже получалось как людей, не то что раньше. Лучше не вспоминать, что мы говорили и делали раньше. А что теперь? И что дальше? Ты сейчас серьезен, как надувшийся ребенок, улыбаешься, а все равно серьезен. Ты же не хочешь мешать и вредить мне, Нифонт? Я не люблю надувшихся мальчиков. Нет, ты не думай... ты просто не знаешь меня и не понимаешь. Я и раньше хотела поговорить с тобой по-хорошему, по-человечески, чтоб без обид, но тебя Бог обделил терпением и умением слушать. Не знаю, что ты за человек и что у тебя за жизнь. Ты какой-то неуловимый. А я всегда открыта и общительная, у меня и походка такая, что люди, глядя на меня, сразу все обо мне понимают. Ты, может, не замечал этого, но я всегда такая, как сейчас, и ничего я уже не хочу менять. А ты придумал обо мне Бог знает что, обвиняешь меня в каких-то страшных делах и умышлениях... и все это после того, как я доверилась тебе, открылась, дала согласие уехать с тобой!
- Если бы той ночью...
- Если бы? - воскликнула Гулечка. - Какие же "если" у тебя остались после той ночи? Я тебе мало дала? Меня влекло к тебе, я не устояла. Но я знала с самого начала, что возможно это лишь один раз, и сейчас я в этом только заново убеждаюсь. Ты как дым над травой, в глуши, в поле, это очень реально в поле сегодня, а завтра ты совсем рассеешься, и кто тебя увидит? Кто вспомнит о тебе? И что мне от тебя такого достанется? Если бы никуда не ехать! - закричала она вдруг с тоской, но радостной, светлой, чуждой мне тоской, словно потрясенная и ободренная каким-то отголоском недавнего переживания. - Но решено, Нифонт, мы едем, послезавтра, Нифонт, едем без проволочек.
- Тебя послушать, так ты меня изучила как нельзя лучше.
Она коснулась рукой моей шеи, и я зловеще захохотал:
- Твой моряк вернулся?
- Дурачок, ты меня сейчас не рассердишь, нашла коса на камень. Ты упырь, а все же настроение мне не испортишь. Тут веселый дом, правда? Тут веселые, счастливые люди живут, дай им Бог здоровья и многих лет жизни. Мне один человек говорил о тебе, вы когда-то встречались, но ты его не вспомнишь, я уверена, и не важно, не важно... Он сказал, что ты самый честный, искренний, самый умный среди выпивох и краснобаев, да, представь себе, так и сказал. А когда у нас с тобой началось, я сразу поняла, что ты еще и самый лишний, что ты не нужен мне, и меня к тебе повлекло. Прижать бы тебя к груди, как сына. Был бы ты моим ребенком! Но это невозможно... И я тебя не люблю. Только вот что, не болтай лишнего, никогда больше, про наготу и про ту ночь, и все такое прочее... Я презирала тебя тогда, той ночью, и никогда этого не забуду.
- А себя? - едва слышно спросил я.
- Себя нет, нисколько, - усмехнулась Гулечка. - Не умею такого, не научена, уж прости. И ты ничего не смог со мной поделать. Я знаю о тебе все.
- Знаешь? Что именно?
- Ты слабохарактерный, ты никак не сообразишь, как тебе со мной обращаться. Ты не в состоянии понять, что я женщина, а не игрушка, не доска. Я живое существо и к тому же женщина, а ты этого не понимаешь.
От этих слов незванный восторг вдруг разлился во мне, все мое естество сладко сжалось при слове "женщина", которое она с чувством произносила и которым называла себя так, что я не мог не увидеть ее всю и всем взглядом. Сами по себе женщины ничего особенного собой не представляют, - хотелось мне сказать ей, - все дело в отношении к ним, в том, готов ли ты боготворить какую-то женщину или пнуть ее, даже убить, а третьего по-настоящему не дано, никакого ровного, среднего, нормального и разумного отношения к существу, которое необоснованно, ничего собой не представляя, заявляет баснословные притязания, быть не может.
То, что мне сладко екнулась заявленная Гулечкой "женщина", еще не значит, что я преисполнен желания боготворить свою подругу. Это всего лишь подтверждало наличие во мне особого, воспаленного очажка. Болен я, а не Гулечка. Ей ничто не грозит, даже собственная красота не пожрет ее, и в здоровом организме ее отнюдь не развиваются опасные воспалительные процессы. Между тем она, то ли обрадовавшись, что я так затрепетал от ее слов, то ли предохраняясь от возможных бурных проявлений этого трепета, уперлась ладонью, вытянув далеко вперед руку, в мой подбородок и сама откинулась в сторону на манер лепестка, с тяжелым и настойчивым смехом как бы отталкиваясь от меня. Чье-то разрисованное лицо тревожно промелькнуло в неожиданно отворившейся двери, тотчас исчезло, и дверь с тихим скрипом вернулась в прежнее положение.
У нее была большая, неженская сила в руках, она просто чудом не свернула мне челюсть, когда вот так отгибалась от меня и в то же время отталкивала меня. Я, естественно, целовал ее теплые ладони, пользуясь моментом. Все это мешало говорить, а поговорить еще мне хотелось, и я продолжал поддерживать с нею мысленную беседу. Она бросила мне это резкое и величественное - "женщина". В моей голове в ответ так и вспыхнуло ракетой: "вы!". Иными словами, я обобщал их всех. Не знаю, откуда у меня такое отношение к вам, - говорил я, - боюсь, я с ним родился, полагаю, оно внедрено в меня независимо от моей воли, а значит оно истинно. Так, человек боится льва и не меньше змею, но к льву он никакого отвращения не испытывает, а к змее испытывает. С другой стороны, когда с безопасного расстояния, на льва он бросит один-другой взгляд и отойдет, а змеей готов любоваться часами. Змея снится ему. Человек, сам не ведая почему, томится по холодному прикосновению змеи, в глубине души он готов очутиться в ее кольцах. Он находит в змее нечто таинственное, а поскольку не в состоянии объяснить, что же это за тайна, практически создает вокруг нее шумок поэзии, почти боготворит ее, считает ее весьма мудрой и даже символизирующей наш мир. Но в конечном счете он всегда с радостью убивает змею. В его сознании внезапно происходит страшный прорыв, он приходит в дикое возбуждение, умоисступленно и в неистовстве набрасывается на змею и топчет ее ногами.
Гулечка смеялась. Впрочем, глаза у нее стекленели и улыбка застывала, когда она сосредотачивала внимание на моих губах, пытаясь уловить хоть слабый шепот той притчи, что проворачивалась в моей голове. Вполне вероятно, однако, что она о многом догадывалась, даже отчасти читала мои мысли.
- Молчи, молчи, - заговорила она, но я понял, что она говорит без труда и без смысла, как говорят, наверное, в горячке, - ты уж помалкивай, а то совсем договоришься до глупостей... А я сделаю вот так, - она громко засмеялась, и ее руки запорхали вокруг моей головы, как бы заново вылепливая ее, - вот так, Нифонт, такое деяние, и признай, ради всего святого, что я делаю это с любовью...
- Сумасшедшая, - сказал я. Она и сама не понимала, что делает или что хочет сделать с моей головой, но голос у нее был глубокий, такого я еще не слышал. Я даже вздрогнул, словно заслышав устрашающий подземный гул. В глубине ее души работали сверхъестественные существа, о существовании которых она не подозревала. Мной овладела неверная, зыбкая радость, потому что она не в силах была безболезненно отторгнуть меня, да только не обо мне было ее сумасшествие, и если не о ком-то конкретном, то о жизни тогда, которой я не знал и в которую она меня не допускала.
- Хорошо, пусть сумасшедшая, - и судорожно сжала мою руку, а потом с достоинством: - Но я женщина, Нифонт.
- Хватит! - прикрикнул я на нее. - Надоело! Женщина... и что с того?
- Ну, я болтаю... Я думала, тебе уже все равно, что я скажу, и я могу себе позволить... Но если...
- Договаривай, скажи все как есть. А что я не сдержался и крикнул, это я больше на самого себя кричал. Говори все... только не старайся меня запутать.
Она засмеялась, и я прочитал в ее глазах: я же для тебя загадка, Нифонт.
Я отстранился от нее. У меня пересохло в горле - так было всегда, когда я находил веские аргументы в споре и собирался их выложить.
- Ты не любишь меня, Гулечка. - Я ждал, что она ответит, но она молчала, и я вынужден был продолжить: - По крайней мере, приглядись ко мне. Я ведь все-таки как-нибудь буду жить.
Гулечка властной рукой закрыла мне рот. Я энергично зашевелил губами в морщинках и складках ее ладони, в извилистых бороздках, в линиях жизни и смерти.
- Зачем же как-нибудь, Нифонт?
Я снова отстранился. Вопрос был важный.
- Разумеется, я знаю, как буду жить.
- Я знаю, что ты хочешь сказать. Но сейчас не надо, потом...
- Ты не знаешь, Гулечка, не можешь этого знать. И ведь правда знаешь, а понять не можешь.
- Или не хочу.
- Нет, ты не можешь, и пока я не скажу, ты ничего не поймешь.
- Послушай, Нифонт, - сказала она, все так же увлеченно и насмешливо взирая на меня, - все зависит от тебя, не надейся, что я что-то там решу. Скажешь, и все кончится - навсегда, и ты не увидишь слез в моих глазах. Но пылить попусту не стоит, давай уж серьезно. Ставь вопрос ребром! Я догадываюсь, у тебя рана, вот тут, под сердечком, - она жестко ткнула меня пальцем в грудь, - но прошу, не зализывай ее при мне, это зрелище не из приятных. Бывает так, что лучше вовремя разойтись в разные стороны, подобру-поздорову. Но молчу, Нифонт. Не знаю, что происходило со мной до сих пор, может быть, я тебя любила. Что-то перегорело в твоей душе, парень? У меня нет сейчас ни малейшей жалости ни к тебе, ни к себе. Ситуация у нас не слишком хитрая... Думаешь, я знаю, чего хочу и что у меня выйдет в результате? В общем, нет у меня такого чувства, будто происходит непоправимая беда. А скажи, Нифонт, разве нам так уж плохо было вместе? Разве не весело?
Разговор наш затягивался, и я, пока он тек и струился, не раз менял нутро. Например, только что я, надменный, не видел в Гулечке ничего достойного внимания и уважения, кроме, естественно, бедер, пренебрежительно отмахивался от ее живой сущности, готов был смешать ее с грязью и, примитивно мысля, утверждал, что она, хоть в отдельности, хоть в совокупности с прочими представительницами слабого пола, ровным счет ничего собой не представляет. А теперь мои суждения круто повернули в ином направлении. Да, бедра... Опустив глаза, я смотрел, как они умопомрачительно круглят платье. Но вот моя мысль заработала тоньше, и я взглянул выше. Попка! Попка ее, Гулечки, и ее товарок по искусству обольщения. Словно адская машина взорвалась в моей голове, когда я внезапно осознал, что такие живые, мячиками перекатывающиеся на ходу, мягкие и аккуратные конструкции могут быть только у созданий высшего порядка.
Нежность охватила меня. Я взглянул на Гулечку новыми глазами и увидел, сколько всего трогательного таится под ее маской незадачливой насмешницы. Минуту назад она уверяла, что не желеет ни меня, ни себя, без жалости топчет ногами все то, что нас все еще в известной степени связывало, а сейчас я, неперекор всему, жалел ту жизнь в ней, о которой она и сама толком не знала, как ее прожить. Тронутый до глубины души и очарованный, я взволнованно зашептал:
- Не решай быстро и наобум, Гулечка, еще есть время, еще не поздно. Мне нужно бы вцепиться в тебя и не отпускать, хотя это выше сил, выше понимания... Знаешь, ты все-таки не торопись с решением.
- Конечно! - воскликнула она, обнимая меня и привлекая к себе. Хочешь, снова все будет так, как в ту ночь? Мне нетрудно, и от меня не убудет, а ты увидишь, что все хорошо и что так можно жить. Хочешь этого?
- Как не хотеть!
Не знаю, почему она вдруг прониклась ко мне отвращением. Наверное, ей послышался голос похоти в моем торопливом согласиии на ее новый каприз.
- Ты дым, - она встала, на парфюмерном лице брезгливое выражение, сквозь тебя проходят, а ты этого не замечаешь, ты коптишь небо, Нифонт... От тебя нет пользы, ты ничего не умеешь. Ты от злобы такой?
Я тоже встал.
- Я на тебя не злюсь.
- Какая разница, на кого ты злишься? Я же с тобой не от имени всего человечества говорю. Впрочем, если ты злой, то и мне перепадает. С тобой нельзя по-хорошему, с моим бывшим мужем, подонком, объясняться было легче, чем с тобой, ты все крутишь да темнишь. Все у тебя перекручено шиворот-навыворот.
- Мужская моя сила на месте, - ядовито возразил я.
- Не зли меня, не доводи до белого каления. Я могу поступить нехорошо, если ты выведешь меня из себя. Веди себя иначе. Я не говорю, что душа должна быть нараспашку, но все же надо быть как-то поближе людям, быть хоть немного как все, уважать людей, сочувствовать им... Ты обидишь, но тебя вдвойне обидят, против всех не попрешь, не забывай об этом.
- Я тебя пока еще ничем не обидел, - усмехнулся я.
- Как знать...
- Ты что-то замышляешь, Гулечка... подготавливаешь почву... а потом скажешь: я же предупреждала тебя! Но в таком случае я тебе заблаговременно... ну, чтобы потом не было всяких недоумений... забегая вперед говорю, что ты все равно еще меня полюбишь.
- Нет, такого не полюблю, - сказала она твердо и серьезно.
Я встал в очередной раз с бревна и засмеялся.
- Это закон, милая, и тебе не избежать.
- Такого закона нет. Ты лжешь. Берешь меня на фу-фу. Только я тебе без всяких забеганий хоть вперед, хоть вбок говорю, что силой ведь ты меня полюбить не заставишь.
- Засуетилась? Вот ты испугалась, Гулечка, а бояться не нужно. Я ни к чему силой тебя склонять не стану. Я сейчас говорю больше о том времени, когда ты все поймешь, вот тогда-то и начнется главное, и ты полюбишь меня по-настоящему. А пока... пока одно: не принимай скороспелых решений.
Она поспешила к выходу; я догнал ее.
- Позже мы еще поговорим, - сказал я. - Обещай, что приготовишься.
Гулечка посмотрела на меня тускло, невыразительно. Она думала о чем-то своем, торопясь избавиться от меня, но как только повернулась, чтобы бежать дальше, я нахраписто схватил в кулак ее играющие ягодицы.
- Ладно, я подумаю... приготовлюсь... - проговорила она, задумчиво и немножко сонно извиваясь от моей грубоватой ласки.
- Нет, - возразил я, - так не пойдет. Я не отпущу тебя, пока не скажешь, что больше не боишься меня. Успокойся сначала и меня успокой.
- Я не испугалась, Нифонт. - Гулечка изогнулась таким образом, чтобы дотянуться до меня, все державшего в кулаке ее несказанное седалище, и ее рука скользнула по моему плечу. - Тебе почудилось. Но не будь таким, как сейчас. Возьми себя в руки. Тогда мы сможем решить, как нам быть дальше.
Я и впрямь поверил, отпустил ее, и она ушла, улыбаясь, а когда я вошел в комнату, ее, однако, нигде не было. Странно! Она ведь устремилась в глубь дома. Я громко выкликнул ее имя. Лора с кровати, из кучи тряпья слабо протянула ко мне бледную руку, дрожащую в полутьме, и горестно прошептала: сейчас, сейчас, мне что-то неможется, но я отдохну немного, и все будет хорошо. Какие-то монашеского вида люди безмолвно и бесшумно сновали по дому, неизвестно откуда взявшись. Итальянский бедняк, преобразившись в чистое наваждение, устремлял на меня из угла мрачный взгляд.
----------------
Лору с супругом торжественно вывели во двор, где уже собрались все кавалеры и дамы, тотчас разразившиеся криками и рукоплесканиями. Бледное, слегка опухшее лицо Лоры искажала притворная улыбка, а итальянский бедняк шел опустив голову, как на казнь, но этот вид искусственной радости у женщины и неподдельного страдания у мужчины не остановил распалившуюся публику. Ее волю не сломила даже стоявшая над нами гнусная жара, и праздник продвигался в полном соответствии с неуемным темпераментом его вдохновителей. Вперед выступили горнист и барабанщик, и адские звуки, которые они с готовностью исторгли из своих ослепительно сверкавших инструментов, подняли в знойный воздух черную трескучую стаю ворон и заставили соседей в испуге выбежать из домов.
С особливым усердием трудились высокий, нарочито гладко причесанный парень, облаченный, невзирая на жару, в черную жилетку поверх белой рубахи, и выряженная чем-то вроде полупрозрачной воздушной пастушки девица, роскошных, кстати сказать, до некоторой даже тяжеловесности и излишества, телес. Они были запевалами импровизированного спектакля. Действовали же они строго и непреклонно, держались не без чопорности, и сама их серьезность была задумана, разумеется, весьма юмористическим эпизодом на фоне общего веселья и развязности. Между тем сказывалась усталость хозяев, их врожденная слабость, и чрезмерно раздутые знаки внимания их как будто не столько ублажали и тешили, сколько мучили, так что на них порой было больно смотреть. Однако застенчивость, стойко сочетавшаяся у них с физическими недугами, не позволяла им решительно вырваться из лап истязателей и броситься куда глаза глядят.
Группа девушек в камышовых юбчонках и с цветочными венками на головах исполнила какой-то оптимистический гимн, слова которого, впрочем, потонули в общем гвалте, а распорядители усадили юбиляров на носилки, подложив им мягкие подушечки, после чего замысловато разукрашенные полуголые кавалеры-носильщики подняли их на плечи и процессия тронулась в путь под дикие звуки горна, барабана и все того же недоступного понимания, равно как и нескончаемого гимна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
- Не то говоришь, не то... Болтовня! А начали мы неплохо. У нас уже получалось как людей, не то что раньше. Лучше не вспоминать, что мы говорили и делали раньше. А что теперь? И что дальше? Ты сейчас серьезен, как надувшийся ребенок, улыбаешься, а все равно серьезен. Ты же не хочешь мешать и вредить мне, Нифонт? Я не люблю надувшихся мальчиков. Нет, ты не думай... ты просто не знаешь меня и не понимаешь. Я и раньше хотела поговорить с тобой по-хорошему, по-человечески, чтоб без обид, но тебя Бог обделил терпением и умением слушать. Не знаю, что ты за человек и что у тебя за жизнь. Ты какой-то неуловимый. А я всегда открыта и общительная, у меня и походка такая, что люди, глядя на меня, сразу все обо мне понимают. Ты, может, не замечал этого, но я всегда такая, как сейчас, и ничего я уже не хочу менять. А ты придумал обо мне Бог знает что, обвиняешь меня в каких-то страшных делах и умышлениях... и все это после того, как я доверилась тебе, открылась, дала согласие уехать с тобой!
- Если бы той ночью...
- Если бы? - воскликнула Гулечка. - Какие же "если" у тебя остались после той ночи? Я тебе мало дала? Меня влекло к тебе, я не устояла. Но я знала с самого начала, что возможно это лишь один раз, и сейчас я в этом только заново убеждаюсь. Ты как дым над травой, в глуши, в поле, это очень реально в поле сегодня, а завтра ты совсем рассеешься, и кто тебя увидит? Кто вспомнит о тебе? И что мне от тебя такого достанется? Если бы никуда не ехать! - закричала она вдруг с тоской, но радостной, светлой, чуждой мне тоской, словно потрясенная и ободренная каким-то отголоском недавнего переживания. - Но решено, Нифонт, мы едем, послезавтра, Нифонт, едем без проволочек.
- Тебя послушать, так ты меня изучила как нельзя лучше.
Она коснулась рукой моей шеи, и я зловеще захохотал:
- Твой моряк вернулся?
- Дурачок, ты меня сейчас не рассердишь, нашла коса на камень. Ты упырь, а все же настроение мне не испортишь. Тут веселый дом, правда? Тут веселые, счастливые люди живут, дай им Бог здоровья и многих лет жизни. Мне один человек говорил о тебе, вы когда-то встречались, но ты его не вспомнишь, я уверена, и не важно, не важно... Он сказал, что ты самый честный, искренний, самый умный среди выпивох и краснобаев, да, представь себе, так и сказал. А когда у нас с тобой началось, я сразу поняла, что ты еще и самый лишний, что ты не нужен мне, и меня к тебе повлекло. Прижать бы тебя к груди, как сына. Был бы ты моим ребенком! Но это невозможно... И я тебя не люблю. Только вот что, не болтай лишнего, никогда больше, про наготу и про ту ночь, и все такое прочее... Я презирала тебя тогда, той ночью, и никогда этого не забуду.
- А себя? - едва слышно спросил я.
- Себя нет, нисколько, - усмехнулась Гулечка. - Не умею такого, не научена, уж прости. И ты ничего не смог со мной поделать. Я знаю о тебе все.
- Знаешь? Что именно?
- Ты слабохарактерный, ты никак не сообразишь, как тебе со мной обращаться. Ты не в состоянии понять, что я женщина, а не игрушка, не доска. Я живое существо и к тому же женщина, а ты этого не понимаешь.
От этих слов незванный восторг вдруг разлился во мне, все мое естество сладко сжалось при слове "женщина", которое она с чувством произносила и которым называла себя так, что я не мог не увидеть ее всю и всем взглядом. Сами по себе женщины ничего особенного собой не представляют, - хотелось мне сказать ей, - все дело в отношении к ним, в том, готов ли ты боготворить какую-то женщину или пнуть ее, даже убить, а третьего по-настоящему не дано, никакого ровного, среднего, нормального и разумного отношения к существу, которое необоснованно, ничего собой не представляя, заявляет баснословные притязания, быть не может.
То, что мне сладко екнулась заявленная Гулечкой "женщина", еще не значит, что я преисполнен желания боготворить свою подругу. Это всего лишь подтверждало наличие во мне особого, воспаленного очажка. Болен я, а не Гулечка. Ей ничто не грозит, даже собственная красота не пожрет ее, и в здоровом организме ее отнюдь не развиваются опасные воспалительные процессы. Между тем она, то ли обрадовавшись, что я так затрепетал от ее слов, то ли предохраняясь от возможных бурных проявлений этого трепета, уперлась ладонью, вытянув далеко вперед руку, в мой подбородок и сама откинулась в сторону на манер лепестка, с тяжелым и настойчивым смехом как бы отталкиваясь от меня. Чье-то разрисованное лицо тревожно промелькнуло в неожиданно отворившейся двери, тотчас исчезло, и дверь с тихим скрипом вернулась в прежнее положение.
У нее была большая, неженская сила в руках, она просто чудом не свернула мне челюсть, когда вот так отгибалась от меня и в то же время отталкивала меня. Я, естественно, целовал ее теплые ладони, пользуясь моментом. Все это мешало говорить, а поговорить еще мне хотелось, и я продолжал поддерживать с нею мысленную беседу. Она бросила мне это резкое и величественное - "женщина". В моей голове в ответ так и вспыхнуло ракетой: "вы!". Иными словами, я обобщал их всех. Не знаю, откуда у меня такое отношение к вам, - говорил я, - боюсь, я с ним родился, полагаю, оно внедрено в меня независимо от моей воли, а значит оно истинно. Так, человек боится льва и не меньше змею, но к льву он никакого отвращения не испытывает, а к змее испытывает. С другой стороны, когда с безопасного расстояния, на льва он бросит один-другой взгляд и отойдет, а змеей готов любоваться часами. Змея снится ему. Человек, сам не ведая почему, томится по холодному прикосновению змеи, в глубине души он готов очутиться в ее кольцах. Он находит в змее нечто таинственное, а поскольку не в состоянии объяснить, что же это за тайна, практически создает вокруг нее шумок поэзии, почти боготворит ее, считает ее весьма мудрой и даже символизирующей наш мир. Но в конечном счете он всегда с радостью убивает змею. В его сознании внезапно происходит страшный прорыв, он приходит в дикое возбуждение, умоисступленно и в неистовстве набрасывается на змею и топчет ее ногами.
Гулечка смеялась. Впрочем, глаза у нее стекленели и улыбка застывала, когда она сосредотачивала внимание на моих губах, пытаясь уловить хоть слабый шепот той притчи, что проворачивалась в моей голове. Вполне вероятно, однако, что она о многом догадывалась, даже отчасти читала мои мысли.
- Молчи, молчи, - заговорила она, но я понял, что она говорит без труда и без смысла, как говорят, наверное, в горячке, - ты уж помалкивай, а то совсем договоришься до глупостей... А я сделаю вот так, - она громко засмеялась, и ее руки запорхали вокруг моей головы, как бы заново вылепливая ее, - вот так, Нифонт, такое деяние, и признай, ради всего святого, что я делаю это с любовью...
- Сумасшедшая, - сказал я. Она и сама не понимала, что делает или что хочет сделать с моей головой, но голос у нее был глубокий, такого я еще не слышал. Я даже вздрогнул, словно заслышав устрашающий подземный гул. В глубине ее души работали сверхъестественные существа, о существовании которых она не подозревала. Мной овладела неверная, зыбкая радость, потому что она не в силах была безболезненно отторгнуть меня, да только не обо мне было ее сумасшествие, и если не о ком-то конкретном, то о жизни тогда, которой я не знал и в которую она меня не допускала.
- Хорошо, пусть сумасшедшая, - и судорожно сжала мою руку, а потом с достоинством: - Но я женщина, Нифонт.
- Хватит! - прикрикнул я на нее. - Надоело! Женщина... и что с того?
- Ну, я болтаю... Я думала, тебе уже все равно, что я скажу, и я могу себе позволить... Но если...
- Договаривай, скажи все как есть. А что я не сдержался и крикнул, это я больше на самого себя кричал. Говори все... только не старайся меня запутать.
Она засмеялась, и я прочитал в ее глазах: я же для тебя загадка, Нифонт.
Я отстранился от нее. У меня пересохло в горле - так было всегда, когда я находил веские аргументы в споре и собирался их выложить.
- Ты не любишь меня, Гулечка. - Я ждал, что она ответит, но она молчала, и я вынужден был продолжить: - По крайней мере, приглядись ко мне. Я ведь все-таки как-нибудь буду жить.
Гулечка властной рукой закрыла мне рот. Я энергично зашевелил губами в морщинках и складках ее ладони, в извилистых бороздках, в линиях жизни и смерти.
- Зачем же как-нибудь, Нифонт?
Я снова отстранился. Вопрос был важный.
- Разумеется, я знаю, как буду жить.
- Я знаю, что ты хочешь сказать. Но сейчас не надо, потом...
- Ты не знаешь, Гулечка, не можешь этого знать. И ведь правда знаешь, а понять не можешь.
- Или не хочу.
- Нет, ты не можешь, и пока я не скажу, ты ничего не поймешь.
- Послушай, Нифонт, - сказала она, все так же увлеченно и насмешливо взирая на меня, - все зависит от тебя, не надейся, что я что-то там решу. Скажешь, и все кончится - навсегда, и ты не увидишь слез в моих глазах. Но пылить попусту не стоит, давай уж серьезно. Ставь вопрос ребром! Я догадываюсь, у тебя рана, вот тут, под сердечком, - она жестко ткнула меня пальцем в грудь, - но прошу, не зализывай ее при мне, это зрелище не из приятных. Бывает так, что лучше вовремя разойтись в разные стороны, подобру-поздорову. Но молчу, Нифонт. Не знаю, что происходило со мной до сих пор, может быть, я тебя любила. Что-то перегорело в твоей душе, парень? У меня нет сейчас ни малейшей жалости ни к тебе, ни к себе. Ситуация у нас не слишком хитрая... Думаешь, я знаю, чего хочу и что у меня выйдет в результате? В общем, нет у меня такого чувства, будто происходит непоправимая беда. А скажи, Нифонт, разве нам так уж плохо было вместе? Разве не весело?
Разговор наш затягивался, и я, пока он тек и струился, не раз менял нутро. Например, только что я, надменный, не видел в Гулечке ничего достойного внимания и уважения, кроме, естественно, бедер, пренебрежительно отмахивался от ее живой сущности, готов был смешать ее с грязью и, примитивно мысля, утверждал, что она, хоть в отдельности, хоть в совокупности с прочими представительницами слабого пола, ровным счет ничего собой не представляет. А теперь мои суждения круто повернули в ином направлении. Да, бедра... Опустив глаза, я смотрел, как они умопомрачительно круглят платье. Но вот моя мысль заработала тоньше, и я взглянул выше. Попка! Попка ее, Гулечки, и ее товарок по искусству обольщения. Словно адская машина взорвалась в моей голове, когда я внезапно осознал, что такие живые, мячиками перекатывающиеся на ходу, мягкие и аккуратные конструкции могут быть только у созданий высшего порядка.
Нежность охватила меня. Я взглянул на Гулечку новыми глазами и увидел, сколько всего трогательного таится под ее маской незадачливой насмешницы. Минуту назад она уверяла, что не желеет ни меня, ни себя, без жалости топчет ногами все то, что нас все еще в известной степени связывало, а сейчас я, неперекор всему, жалел ту жизнь в ней, о которой она и сама толком не знала, как ее прожить. Тронутый до глубины души и очарованный, я взволнованно зашептал:
- Не решай быстро и наобум, Гулечка, еще есть время, еще не поздно. Мне нужно бы вцепиться в тебя и не отпускать, хотя это выше сил, выше понимания... Знаешь, ты все-таки не торопись с решением.
- Конечно! - воскликнула она, обнимая меня и привлекая к себе. Хочешь, снова все будет так, как в ту ночь? Мне нетрудно, и от меня не убудет, а ты увидишь, что все хорошо и что так можно жить. Хочешь этого?
- Как не хотеть!
Не знаю, почему она вдруг прониклась ко мне отвращением. Наверное, ей послышался голос похоти в моем торопливом согласиии на ее новый каприз.
- Ты дым, - она встала, на парфюмерном лице брезгливое выражение, сквозь тебя проходят, а ты этого не замечаешь, ты коптишь небо, Нифонт... От тебя нет пользы, ты ничего не умеешь. Ты от злобы такой?
Я тоже встал.
- Я на тебя не злюсь.
- Какая разница, на кого ты злишься? Я же с тобой не от имени всего человечества говорю. Впрочем, если ты злой, то и мне перепадает. С тобой нельзя по-хорошему, с моим бывшим мужем, подонком, объясняться было легче, чем с тобой, ты все крутишь да темнишь. Все у тебя перекручено шиворот-навыворот.
- Мужская моя сила на месте, - ядовито возразил я.
- Не зли меня, не доводи до белого каления. Я могу поступить нехорошо, если ты выведешь меня из себя. Веди себя иначе. Я не говорю, что душа должна быть нараспашку, но все же надо быть как-то поближе людям, быть хоть немного как все, уважать людей, сочувствовать им... Ты обидишь, но тебя вдвойне обидят, против всех не попрешь, не забывай об этом.
- Я тебя пока еще ничем не обидел, - усмехнулся я.
- Как знать...
- Ты что-то замышляешь, Гулечка... подготавливаешь почву... а потом скажешь: я же предупреждала тебя! Но в таком случае я тебе заблаговременно... ну, чтобы потом не было всяких недоумений... забегая вперед говорю, что ты все равно еще меня полюбишь.
- Нет, такого не полюблю, - сказала она твердо и серьезно.
Я встал в очередной раз с бревна и засмеялся.
- Это закон, милая, и тебе не избежать.
- Такого закона нет. Ты лжешь. Берешь меня на фу-фу. Только я тебе без всяких забеганий хоть вперед, хоть вбок говорю, что силой ведь ты меня полюбить не заставишь.
- Засуетилась? Вот ты испугалась, Гулечка, а бояться не нужно. Я ни к чему силой тебя склонять не стану. Я сейчас говорю больше о том времени, когда ты все поймешь, вот тогда-то и начнется главное, и ты полюбишь меня по-настоящему. А пока... пока одно: не принимай скороспелых решений.
Она поспешила к выходу; я догнал ее.
- Позже мы еще поговорим, - сказал я. - Обещай, что приготовишься.
Гулечка посмотрела на меня тускло, невыразительно. Она думала о чем-то своем, торопясь избавиться от меня, но как только повернулась, чтобы бежать дальше, я нахраписто схватил в кулак ее играющие ягодицы.
- Ладно, я подумаю... приготовлюсь... - проговорила она, задумчиво и немножко сонно извиваясь от моей грубоватой ласки.
- Нет, - возразил я, - так не пойдет. Я не отпущу тебя, пока не скажешь, что больше не боишься меня. Успокойся сначала и меня успокой.
- Я не испугалась, Нифонт. - Гулечка изогнулась таким образом, чтобы дотянуться до меня, все державшего в кулаке ее несказанное седалище, и ее рука скользнула по моему плечу. - Тебе почудилось. Но не будь таким, как сейчас. Возьми себя в руки. Тогда мы сможем решить, как нам быть дальше.
Я и впрямь поверил, отпустил ее, и она ушла, улыбаясь, а когда я вошел в комнату, ее, однако, нигде не было. Странно! Она ведь устремилась в глубь дома. Я громко выкликнул ее имя. Лора с кровати, из кучи тряпья слабо протянула ко мне бледную руку, дрожащую в полутьме, и горестно прошептала: сейчас, сейчас, мне что-то неможется, но я отдохну немного, и все будет хорошо. Какие-то монашеского вида люди безмолвно и бесшумно сновали по дому, неизвестно откуда взявшись. Итальянский бедняк, преобразившись в чистое наваждение, устремлял на меня из угла мрачный взгляд.
----------------
Лору с супругом торжественно вывели во двор, где уже собрались все кавалеры и дамы, тотчас разразившиеся криками и рукоплесканиями. Бледное, слегка опухшее лицо Лоры искажала притворная улыбка, а итальянский бедняк шел опустив голову, как на казнь, но этот вид искусственной радости у женщины и неподдельного страдания у мужчины не остановил распалившуюся публику. Ее волю не сломила даже стоявшая над нами гнусная жара, и праздник продвигался в полном соответствии с неуемным темпераментом его вдохновителей. Вперед выступили горнист и барабанщик, и адские звуки, которые они с готовностью исторгли из своих ослепительно сверкавших инструментов, подняли в знойный воздух черную трескучую стаю ворон и заставили соседей в испуге выбежать из домов.
С особливым усердием трудились высокий, нарочито гладко причесанный парень, облаченный, невзирая на жару, в черную жилетку поверх белой рубахи, и выряженная чем-то вроде полупрозрачной воздушной пастушки девица, роскошных, кстати сказать, до некоторой даже тяжеловесности и излишества, телес. Они были запевалами импровизированного спектакля. Действовали же они строго и непреклонно, держались не без чопорности, и сама их серьезность была задумана, разумеется, весьма юмористическим эпизодом на фоне общего веселья и развязности. Между тем сказывалась усталость хозяев, их врожденная слабость, и чрезмерно раздутые знаки внимания их как будто не столько ублажали и тешили, сколько мучили, так что на них порой было больно смотреть. Однако застенчивость, стойко сочетавшаяся у них с физическими недугами, не позволяла им решительно вырваться из лап истязателей и броситься куда глаза глядят.
Группа девушек в камышовых юбчонках и с цветочными венками на головах исполнила какой-то оптимистический гимн, слова которого, впрочем, потонули в общем гвалте, а распорядители усадили юбиляров на носилки, подложив им мягкие подушечки, после чего замысловато разукрашенные полуголые кавалеры-носильщики подняли их на плечи и процессия тронулась в путь под дикие звуки горна, барабана и все того же недоступного понимания, равно как и нескончаемого гимна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35