- удивился я.
- Предмет, которым вас огрели, - пояснил толстяк, - был большой, похожий на лопату и являлся как бы слепком с вашей головы. Им можно либо вообще снести вам голову, если ударить ребром, либо только оглушить, что они и сделали.
- Отлично, - сказал я, вставая. - Кстати, я не испытываю после удара никаких неприятных ощущений. Все равно как после сна.
- Они обчистили ваши карманы, - поведал незнакомец, - и на прощание посоветовали вам держать язык за зубами, поскольку-де вы так или иначе задолжали им больше, чем они нашли при вас.
- Да, они взяли лишь то, что я похитил у мамы. Основной капитал я предусмотрительно спрятал в багаже.
- Рад за вас.
- А с вами я тоже должен драться?
- Как хотите. Но если вы полагаете, что я для этого тут оставлен, то ошибаетесь, я остался по собственной инициативе. Я, кажется, предостерегал вас, что не следует связываться с этим негодяем Курагой. Временами он предстает настоящим интеллигентом, он не лишен лоска, приятности, вальяжности, но в сущности он разбойник с большой дороги. В прежние эпохи так вести себя было признаком человека с национальным характером, а как дело на этот счет обстоит сейчас, я не знаю. Впрочем, думаю, что в наше время, когда национальное практически вытравлено нашими разнесчастными экспериментами, подобное поведение не что иное как плод никудышнего воспитания, которое только коверкает душу, учит двойственности и лицемерию. Я, к примеру. Почитывал книжки, пописывал стишки, а в свободную от этих занятий минуту не брезговал украдкой таскать у соседа хлеб, порошковый суп, колбасу. Уровень моих представлений о моральных ценностях не поднимался до понимания, что это отвратительно, мерзко, что это противоречит логике, хотя при всем-то этом я за книжками и стихами витал на таких высотах, в таких эмпиреях, что Бог ты мой, куда там вашему Кураге и иже с ним. И вот, друг мой, не знаю, как вас кличут, столь экстравагантное положение длилось до тех пор, пока совершенно сбившийся с ног сосед не надумал всучить мне книжку одного нашего мыслителя, - не будем пока называть его имя всуе, а придет другое время, назовем в полный голос и воздадим должное. Так вот, в книжке этой черным по белому пишется, что жить нужно не по лжи, приятель. Не ново, скажете вы? Для вас, может, и не ново, а для меня оказалось до крайности ново. Тогда-то и раскрылись мои глаза.
- А когда сосед всучил вам эту книжку? - спросил я.
- В прошлом месяце, если вам так интересно это знать. С прошлого месяца и началась для меня новая жизнь. Нет, я и раньше догадывался... подозревал... мне это отчасти даже и понятно было... но вот так, черным по белому! И словно обухом по голове!
Я сказал:
- Будем надеяться, что ваша новая жизнь продлится так же долго и безмятежно, как прежняя.
- До свидания, - сказал толстяк, с некоторой рассеянной задумчивостью глядя на меня.
Я подался к Гулечке. Заявив, что после удара не испытываю никаких неприятных ощущений, я немного погрешил против истины: голова все-таки гудела и, пожалуй, не слишком удовлетворительно держалась на плечах. Однако, с другой стороны, неизъяснимая, возможно, что и болезненного характера бодрость разливалась по телу и весьма подстегивала мой дух. В ней сквозило нечто ироническое, некий позыв к легкости, даже игривости, и вместе с тем она выталкивала наружу ясную, конкретно поставленную задачу, т. е. отомстить многим моим обидчикам, любить шаловливую Гулечку наперекор всему, наперекор безнадежности, ну и в подобном духе. Я не собирался тотчас идти мстить, это возникло как своего рода дальняя цель, на будущее, зато, надо сказать, энергично. Во мне побудилась энергия человека будущего, и это был обнадеживающий симптом даже и для моего настоящего. Это предполагало уже в настоящем необычайную, странную жизнь, напряженную и, конечно же, исполненную авантюрного духа. Сейчас я отважно смотрел в перспективу. Я вовсе не жаждал каких-то баснословных побед, подобные понятия, похоже, утратили для меня свой сакраментальный и притягательный смысл. Это даже не было волей к жизни в чистом виде; если начистоту, это была, скорее, подхватившая, закружившая меня ирония, хорошая и вполне радостная.
Я поднялся на третий этаж гулечкиного дома, позвонил и, в волнении ожидая, пока мне откроют, даже выбросил зачем-то вперед обе руки, словно бы разгребая ими материю стен и двери. Навстречу мне выползла многорукая и многоногая, опостылевшая за последние дни юность, засмеялась знакомым позавчерашним, вчерашним смехом, втолкнула меня в комнату, где Гулечка пытливо расчесывала у зеркала свои очаровательные локоны. Как оказались здесь эти кавалеры? Ответа не было. Вездесущие? Чернильная тьма внезапно поместилась в моей голове, на лицо Гулечки таинственно ложились какие-то багровые отблески. Но потом в темноте, которая, казалось, вот-вот лопнет от готовности излиться брызжущим, ликующим светом, побежали белые трепещущие точки, оставлявшие фосфорические следы, и с приятной небрежностью наметились прежние очертания комнаты. Возник человек, он стоял, свесив по бокам руки, склонив голову на плечо, и в упор смотрел на меня маленькими блестящими глазками. Юношеские тела, словно образовав хаос совокупления, вырастали друг из друга, влажно и душно пульсировали. Некая оргия надвигалась на меня, оглушала, ослепляла, но я хотел непременно высмотреть того человека и смотрел, приставив козырьком ладонь к глазам. Лишь по случайности я заметил, что толстенькая коротконогая девчушка выметает сор из дальнего угла похожим на гитару веником и никакой оргии там нет. Я почувствовал одиночество. Я словно подполз к какому-то краю, не ведая, что за ним, свесил через него голову и увидел спуск в ад. Простиралось ли в таком случае надо мной небо, сиял ли рай? Трудно сказать. У меня не было на этот счет никаких руководств, знамений. Это могло быть все что угодно. В этой неопределенности, в этой расплывчатости, в этом отсутствии перспективы и связи с прошлым ничто не приходило изнутри, все навязывалось извне. А она, Гулечка, сидела перед зеркалом и не смотрела в мою сторону.
- Старушка, горн, наслышан... - нудно завел человек, которого искал мой взгляд, человек с необыкновенно большой головой и бесстрастным лицом, как же, как же, наслышан о ваших похождениях. Весьма интересно... интригующее вообще всегда рядом с нами. Жизнь у нас своеобразная, но человеку, только и знающему проклинать час своего рождения, нелегко уяснить, в чем это заключается. Вы поняли, о чем я? Я говорю, что своеобразие нашей жизни с первого взгляда... Ну да, горн, старушечье ухо, кстати подвернувшееся... Вообще русский человек... Я по-русски ясно изъясняюсь? Проблема, собственно говоря, в эманациях, за ними дело. Это в известной степени относится и к вам.
Мы помолчали, я подумал: зачем же он морочит мне голову? Следовало спросить, кто он и не пробил ли кульминационный миг моей великой ревности. От волнения и страха не в силах вымолвить ни слова, я руками вывел в воздухе заметную фигуру, надеясь, что мой туманноречивый незнакомец уловит в ней нечто мореходное. Я ведь хотел обозначить пресловутого "моряка". Незнакомец шагнул в нарисованное мной, плавно слился с ним и тихо, ровно проговорил:
- Все окутано тайной.
Ой ли, - свистнул в моей голове какой-то иронический Соловей-разбойник, - так уж и все?
Я заметил, что все, даже Гулечка, с любопытством прислушиваются к словам моего незванного собеседника. Он говорил:
- Эманации... Психофизическая энергия... Уходит же она куда-то... Она необходима... Инопланетяне... Все очень сложно... Пока больше ничего не могу сказать...
Снова помолчали, незнакомец тусклыми больными глазами смотрел в угол комнаты, и вокруг его головы дребезжала большая зеленая муха.
- Тарелки... Треугольники...
Наконец он смолк окончательно.
---------------
Гулечка вошла зачем-то в ванную, я кинулся следом, закрыл дверь на щеколду, и мы остались наедине. Забрезжил просвет во всей этой бесноватой кутерьме. У меня появился шанс сказать ей все, что накипело. Грозно держала она в руке зубную щетку, строго, н е п о д к у п н о смотрела мне в глаза, и свет желтой лампочки как-то капризно, плаксиво озарял наши теснившиеся друг на друга фигуры, ванну с потрескавшейся эмалью, этажерочку, до отказа набитую орудиями гигиены, отсыревшие стены, сумрачно и убого истекавшие своим неодушевленным потом.
- Ты должен извиниться за вчерашнее, - возвестила Гулечка, и в ее голосе стояла непреклонная воля. - Пока не извинишься, нам не о чем говорить.
Я усмехнулся как в кривом зеркале, а убедившись, что наше уединение ее не пугает и, скорее, я сам дрожу, как листок на ветру, решить взять ее измором:
- Гулечка, зачем ты натравила их на меня... этих шутов, скоморохов... Мне так все это ненавистно, а ты...
- Ты слышишь, что я тебе говорю?
- Чего они добиваются от меня? - частил и сыпал я. - Избавь меня от них, прошу, освободи, прогони их, и будем вдвоем, нам ведь сегодня ехать...
- Пока не попросишь прощения...
- Прости меня, Гулечка, - перебил я.
- Не у меня проси, у них, у людей, у старой женщины, которую ты оскорбил, которая по твоей милости едва не лишилась жизни.
- Это было бы слишком сильно, Гулечка, слишком драматически... достаточно, что попросил у тебя. Не настаивай. Со мной так не надо. Не пройдет! С какой стати ты решила отдать меня им на растерзание? О, Гулечка, просить у них прощения? Этого я делать не буду. Хоть убей, а унижаться перед ними не стану.
Она была до совершенства красива в своем роскошном красном платье, разметавшемся повсюду в ванной, необыкновенно красива, метавшая молнии из больших подведенных тушью глаз и подбавлявшая крови в и без того густо нарумяненные щеки, была неприступна, величава, как отлитая из бронзы статуя. Хоть я и стоял перед ней, как нищий, как больной полумертвый старик, и с нею, за нею, за нее был весь мирок, куда она сейчас направит шаги, у меня ни шиша не было и ничем я в действительности не мог ее больше соблазнять, я все же не удержался и в удовлетворении потер руки, подумав о том, что обладаю такой женщиной.
- Старухи той что-то здесь не видать... я безумно рад, что она выжила, выкарабкалась, это факт, Гулечка, - сказал я, - но просить прощения у нее не буду, а тем более еще у кого-либо... кроме тебя, разумеется.
- Значит, - начала она, но я тут же воскликнул:
- Не спеши, Гулечка, не спеши решать, ведь так ли уж ты все поняла, до конца ли?
- Пропусти меня, - хмуро она отозвалась, - мне пора. А ты как знаешь...
- Я тебя не пущу... пусть они идут, куда хотят, а мы вдвоем...
- Пропусти!
- Гулечка, - крикнул я, - я тебя не пущу.
Она вздрогнула от неожиданности, и даже не один раз, а два или три, это были своего рода конвульсии, и она содрогалась. Можно было подумать, что я надавал ей оплеух, но у меня мгновенно возникла другая мысль, я подумал, что происходящее с ней обстояло так, как если бы я вошел в ее плоть, когда она менее всего этого ожидала, и ей одновременно и странно, и больно, и сладно, и сейчас она вообще запрокинет голову и зайдется сумасшедшим смехом. Поддерживая в себе эту благодатную и плодотворную мысль, я поднял руки, словно намереваясь передать ее Гулечке в порядке некоторого воплощения в действительность.
Она тоже подняла руки, так что наши пальцы чуть было не встретились где-то в красном вихре ее платья, но, минуя возможные варианты, полурожденные моими мечтаниями, ее руки взяли мои плечи и попытались столкнуть меня с пути, который представлялся моей подруге более реалистическим. Жест у нее вышел уверенный и властный, я даже поверил, что ей достанет сил одолеть меня. Однако начатое мной делание любви все-таки еще продолжалось, и даже если оно смахивало на сражение с ветряными мельницами, порывистое чмоканье, издаваемое моими губами, было, как ни верти, поцелуями, которые я без устали отпускал Гулечке в пекле ее борьбы со мной.
- Голубка, - говорил я, - тебе нельзя отворачиваться от меня, я же тебя люблю! И отталкивать меня не надо. Не уходи, побудем вдвоем, посидим, поговорим... Или ты хочешь поразвлечься? Но я развлеку тебя, я сумею тебя развеселить. Ты скажи, чего тебе хочется, и я сделаю...
- Послушай, - прервала она мою речь, - если бы ты любил меня и действительно стремился угодить мне...
- Ну почему же угодить, Гулечка? Просто я хочу, чтобы хорошо было и тебе, и мне.
- Нет, ты дослушай, - с досадой произнесла Гулечка. - Ты сладко поешь. Но я тоже кое-что понимаю, и вот что я тебе скажу: пока ты не извинишься за вчерашнее...
- Мы уже покончили со вчерашним, - перебил я. - И никуда я тебя не пущу, буду стоять тут стеной, а ты хоть кричи и зови на помощь. Хоть ядовитой слюной в меня плюнь, а все равно не пройдешь.
- Я вижу...
- Да, ты видишь, но ты не понимаешь... а пора бы понять, Гулечка, пора тебе эту простую истину...
- Знаешь что, - возвысила она вдруг голос и опять схватила меня, некогда мне тут с тобой разводить турусы.
Конечно, я ее провоцировал на что-то вроде маленькой, как бы семейной потасовки, иначе тот возмутительный намек, который я вложил в фразу с применением, так сказать, "ядовитой слюны", не растолкуешь. Ведь на самом деле мме все в Гулечке было мило и сладко. Мне нравилось, как нарастает ее гнев, как она сжимает кулачки, а корни ее волос словно раскаляются и начинают испускать страшноватый адский свет, я хотел ее раззадорить и для этого был готов нагло смеяться ей в лицо.
Я стоял в проходе между бортиком ванны и стеной, преграждая ей доступ к двери, и Гулечка с рычанием, но каким-то пронзительным, мелким, крысиным, дернула меня за волосы, а другая ее рука, выброшенная вперед, ударилась о стену и рикошетом больно съездила меня по носу. Я на всякий случай легонько отступил, видя, что лучше все-таки переждать, пока в ней истощится непомерная, безудержная, искренняя лютость и начнется что-нибудь более напоминающее игру. Но тут началось именно самое главное. Зацепившись каблуком за край деревянной решетки, лежавшей там на полу, я не удержался на ногах и шлепнулся на задницу.
Похоже, Гулечка решила, что победа сделана и можно уходить. Однако я, сидевший на полу и навалившийся спиной на запертую дверь, еще имел достаточный рост, чтобы считаться основательной преградой на ее пути. Необыкновенные и жутковатые проекты закопошились в голове моей подруги, ей вдруг представилось, как из глубины тьмы, где происходила наша схватка, пламенем взвивается ее красное платье и сама она, возвысившаяся, взлетевшая на сказочную высоту духа, легко и с особой грацией неумолимости перешагивает через меня.
Поддавшись чарам этого видения, Гулечка впрямь взялась осуществлять авантюру, но сказать, что в ее действиях было что-то хоть отдаленно смахивающее на воздушно-балетное перешагивание, было бы сильным преувеличением, ибо она всего лишь полезла через меня с грузностью и нетренированностью бабы, в которой именно в такие мгновения улавливается попорченность временем, бремя чрезмерных, утомленных телес. Но я обращал главное внимание не на тонкости различия между мечтой и действительностью, а на выгоды создавшегося положения. Естественно, я тотчас заключил Гулечку в объятия, и пока она колебалась и трепыхалась на моей груди, продолжая мостить дорогу к свободе, мои руки крепко ощупали ее трясущееся от ярости тело, отыскивая в устроенном нами огромном клубке заветные линии бедер. Все-таки это было не только смешение мгновенно вспотевших, как бы разоренных тел, но в своем роде и соитие. В эту минуту я и не думал желать иного. Мои пальцы, проникнув под ее платье, наконец побежали по теплым линиям, которые я искал, и они были как лучи, а раз так, я не мог не понимать, что они исходят из какого-то общего центра, спускаются с высоты, которую я не имел права оставлять без внимания. И мои руки словно окунулись в жар солнца, когда я добрался до того источника.
Гулечка взвизгнула, закричала, заелозила и, как могла, вытянулась вверх, запрокинув голову. Была ли то обида и ярость унижения, или все же в ней взяли верх истинные потребности природы? Она боролась как зверь, кувыркалась, как бумажный кораблик в водовороте. Одному Богу известно, что было у нее на душе, я видел только, что ее шея, низко пролегшая трубой над моим лицом, от крика дрожит и слегка раздувается. Дернувшись, взбрыкнув, она боком ударилась в дверь, и щеколда отлетела. Гулечка вырвалась из моих объятий и исчезла за дверью, а я, сам не знаю почему, остался на поле нашей брани, сел на бортик ванны и задумался, опустив голову. Я слышал голоса, шаги, смех, потом захлопнулась входная дверь и все смолкло. Гулечка ушла, бросив меня одного в чужой квартире. Мне оставалось гадать, не явится ли ее мать, чтобы выразить изумление моим присутствием. Впрочем, вряд ли она отобрала у меня шанс ретироваться прежде, чем вернется старуха. Я не под замком, не под стражей. Или она даже знала наверняка, скажем, что ее мать не появится. Подумать только, рассуждает сейчас Гулечка и нервничает, кусает от злости губы, до чего этот парень докатился, повалил меня на пол ванной, хотел взять силой, вздумал указывать, что мне следует делать, а что нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
- Предмет, которым вас огрели, - пояснил толстяк, - был большой, похожий на лопату и являлся как бы слепком с вашей головы. Им можно либо вообще снести вам голову, если ударить ребром, либо только оглушить, что они и сделали.
- Отлично, - сказал я, вставая. - Кстати, я не испытываю после удара никаких неприятных ощущений. Все равно как после сна.
- Они обчистили ваши карманы, - поведал незнакомец, - и на прощание посоветовали вам держать язык за зубами, поскольку-де вы так или иначе задолжали им больше, чем они нашли при вас.
- Да, они взяли лишь то, что я похитил у мамы. Основной капитал я предусмотрительно спрятал в багаже.
- Рад за вас.
- А с вами я тоже должен драться?
- Как хотите. Но если вы полагаете, что я для этого тут оставлен, то ошибаетесь, я остался по собственной инициативе. Я, кажется, предостерегал вас, что не следует связываться с этим негодяем Курагой. Временами он предстает настоящим интеллигентом, он не лишен лоска, приятности, вальяжности, но в сущности он разбойник с большой дороги. В прежние эпохи так вести себя было признаком человека с национальным характером, а как дело на этот счет обстоит сейчас, я не знаю. Впрочем, думаю, что в наше время, когда национальное практически вытравлено нашими разнесчастными экспериментами, подобное поведение не что иное как плод никудышнего воспитания, которое только коверкает душу, учит двойственности и лицемерию. Я, к примеру. Почитывал книжки, пописывал стишки, а в свободную от этих занятий минуту не брезговал украдкой таскать у соседа хлеб, порошковый суп, колбасу. Уровень моих представлений о моральных ценностях не поднимался до понимания, что это отвратительно, мерзко, что это противоречит логике, хотя при всем-то этом я за книжками и стихами витал на таких высотах, в таких эмпиреях, что Бог ты мой, куда там вашему Кураге и иже с ним. И вот, друг мой, не знаю, как вас кличут, столь экстравагантное положение длилось до тех пор, пока совершенно сбившийся с ног сосед не надумал всучить мне книжку одного нашего мыслителя, - не будем пока называть его имя всуе, а придет другое время, назовем в полный голос и воздадим должное. Так вот, в книжке этой черным по белому пишется, что жить нужно не по лжи, приятель. Не ново, скажете вы? Для вас, может, и не ново, а для меня оказалось до крайности ново. Тогда-то и раскрылись мои глаза.
- А когда сосед всучил вам эту книжку? - спросил я.
- В прошлом месяце, если вам так интересно это знать. С прошлого месяца и началась для меня новая жизнь. Нет, я и раньше догадывался... подозревал... мне это отчасти даже и понятно было... но вот так, черным по белому! И словно обухом по голове!
Я сказал:
- Будем надеяться, что ваша новая жизнь продлится так же долго и безмятежно, как прежняя.
- До свидания, - сказал толстяк, с некоторой рассеянной задумчивостью глядя на меня.
Я подался к Гулечке. Заявив, что после удара не испытываю никаких неприятных ощущений, я немного погрешил против истины: голова все-таки гудела и, пожалуй, не слишком удовлетворительно держалась на плечах. Однако, с другой стороны, неизъяснимая, возможно, что и болезненного характера бодрость разливалась по телу и весьма подстегивала мой дух. В ней сквозило нечто ироническое, некий позыв к легкости, даже игривости, и вместе с тем она выталкивала наружу ясную, конкретно поставленную задачу, т. е. отомстить многим моим обидчикам, любить шаловливую Гулечку наперекор всему, наперекор безнадежности, ну и в подобном духе. Я не собирался тотчас идти мстить, это возникло как своего рода дальняя цель, на будущее, зато, надо сказать, энергично. Во мне побудилась энергия человека будущего, и это был обнадеживающий симптом даже и для моего настоящего. Это предполагало уже в настоящем необычайную, странную жизнь, напряженную и, конечно же, исполненную авантюрного духа. Сейчас я отважно смотрел в перспективу. Я вовсе не жаждал каких-то баснословных побед, подобные понятия, похоже, утратили для меня свой сакраментальный и притягательный смысл. Это даже не было волей к жизни в чистом виде; если начистоту, это была, скорее, подхватившая, закружившая меня ирония, хорошая и вполне радостная.
Я поднялся на третий этаж гулечкиного дома, позвонил и, в волнении ожидая, пока мне откроют, даже выбросил зачем-то вперед обе руки, словно бы разгребая ими материю стен и двери. Навстречу мне выползла многорукая и многоногая, опостылевшая за последние дни юность, засмеялась знакомым позавчерашним, вчерашним смехом, втолкнула меня в комнату, где Гулечка пытливо расчесывала у зеркала свои очаровательные локоны. Как оказались здесь эти кавалеры? Ответа не было. Вездесущие? Чернильная тьма внезапно поместилась в моей голове, на лицо Гулечки таинственно ложились какие-то багровые отблески. Но потом в темноте, которая, казалось, вот-вот лопнет от готовности излиться брызжущим, ликующим светом, побежали белые трепещущие точки, оставлявшие фосфорические следы, и с приятной небрежностью наметились прежние очертания комнаты. Возник человек, он стоял, свесив по бокам руки, склонив голову на плечо, и в упор смотрел на меня маленькими блестящими глазками. Юношеские тела, словно образовав хаос совокупления, вырастали друг из друга, влажно и душно пульсировали. Некая оргия надвигалась на меня, оглушала, ослепляла, но я хотел непременно высмотреть того человека и смотрел, приставив козырьком ладонь к глазам. Лишь по случайности я заметил, что толстенькая коротконогая девчушка выметает сор из дальнего угла похожим на гитару веником и никакой оргии там нет. Я почувствовал одиночество. Я словно подполз к какому-то краю, не ведая, что за ним, свесил через него голову и увидел спуск в ад. Простиралось ли в таком случае надо мной небо, сиял ли рай? Трудно сказать. У меня не было на этот счет никаких руководств, знамений. Это могло быть все что угодно. В этой неопределенности, в этой расплывчатости, в этом отсутствии перспективы и связи с прошлым ничто не приходило изнутри, все навязывалось извне. А она, Гулечка, сидела перед зеркалом и не смотрела в мою сторону.
- Старушка, горн, наслышан... - нудно завел человек, которого искал мой взгляд, человек с необыкновенно большой головой и бесстрастным лицом, как же, как же, наслышан о ваших похождениях. Весьма интересно... интригующее вообще всегда рядом с нами. Жизнь у нас своеобразная, но человеку, только и знающему проклинать час своего рождения, нелегко уяснить, в чем это заключается. Вы поняли, о чем я? Я говорю, что своеобразие нашей жизни с первого взгляда... Ну да, горн, старушечье ухо, кстати подвернувшееся... Вообще русский человек... Я по-русски ясно изъясняюсь? Проблема, собственно говоря, в эманациях, за ними дело. Это в известной степени относится и к вам.
Мы помолчали, я подумал: зачем же он морочит мне голову? Следовало спросить, кто он и не пробил ли кульминационный миг моей великой ревности. От волнения и страха не в силах вымолвить ни слова, я руками вывел в воздухе заметную фигуру, надеясь, что мой туманноречивый незнакомец уловит в ней нечто мореходное. Я ведь хотел обозначить пресловутого "моряка". Незнакомец шагнул в нарисованное мной, плавно слился с ним и тихо, ровно проговорил:
- Все окутано тайной.
Ой ли, - свистнул в моей голове какой-то иронический Соловей-разбойник, - так уж и все?
Я заметил, что все, даже Гулечка, с любопытством прислушиваются к словам моего незванного собеседника. Он говорил:
- Эманации... Психофизическая энергия... Уходит же она куда-то... Она необходима... Инопланетяне... Все очень сложно... Пока больше ничего не могу сказать...
Снова помолчали, незнакомец тусклыми больными глазами смотрел в угол комнаты, и вокруг его головы дребезжала большая зеленая муха.
- Тарелки... Треугольники...
Наконец он смолк окончательно.
---------------
Гулечка вошла зачем-то в ванную, я кинулся следом, закрыл дверь на щеколду, и мы остались наедине. Забрезжил просвет во всей этой бесноватой кутерьме. У меня появился шанс сказать ей все, что накипело. Грозно держала она в руке зубную щетку, строго, н е п о д к у п н о смотрела мне в глаза, и свет желтой лампочки как-то капризно, плаксиво озарял наши теснившиеся друг на друга фигуры, ванну с потрескавшейся эмалью, этажерочку, до отказа набитую орудиями гигиены, отсыревшие стены, сумрачно и убого истекавшие своим неодушевленным потом.
- Ты должен извиниться за вчерашнее, - возвестила Гулечка, и в ее голосе стояла непреклонная воля. - Пока не извинишься, нам не о чем говорить.
Я усмехнулся как в кривом зеркале, а убедившись, что наше уединение ее не пугает и, скорее, я сам дрожу, как листок на ветру, решить взять ее измором:
- Гулечка, зачем ты натравила их на меня... этих шутов, скоморохов... Мне так все это ненавистно, а ты...
- Ты слышишь, что я тебе говорю?
- Чего они добиваются от меня? - частил и сыпал я. - Избавь меня от них, прошу, освободи, прогони их, и будем вдвоем, нам ведь сегодня ехать...
- Пока не попросишь прощения...
- Прости меня, Гулечка, - перебил я.
- Не у меня проси, у них, у людей, у старой женщины, которую ты оскорбил, которая по твоей милости едва не лишилась жизни.
- Это было бы слишком сильно, Гулечка, слишком драматически... достаточно, что попросил у тебя. Не настаивай. Со мной так не надо. Не пройдет! С какой стати ты решила отдать меня им на растерзание? О, Гулечка, просить у них прощения? Этого я делать не буду. Хоть убей, а унижаться перед ними не стану.
Она была до совершенства красива в своем роскошном красном платье, разметавшемся повсюду в ванной, необыкновенно красива, метавшая молнии из больших подведенных тушью глаз и подбавлявшая крови в и без того густо нарумяненные щеки, была неприступна, величава, как отлитая из бронзы статуя. Хоть я и стоял перед ней, как нищий, как больной полумертвый старик, и с нею, за нею, за нее был весь мирок, куда она сейчас направит шаги, у меня ни шиша не было и ничем я в действительности не мог ее больше соблазнять, я все же не удержался и в удовлетворении потер руки, подумав о том, что обладаю такой женщиной.
- Старухи той что-то здесь не видать... я безумно рад, что она выжила, выкарабкалась, это факт, Гулечка, - сказал я, - но просить прощения у нее не буду, а тем более еще у кого-либо... кроме тебя, разумеется.
- Значит, - начала она, но я тут же воскликнул:
- Не спеши, Гулечка, не спеши решать, ведь так ли уж ты все поняла, до конца ли?
- Пропусти меня, - хмуро она отозвалась, - мне пора. А ты как знаешь...
- Я тебя не пущу... пусть они идут, куда хотят, а мы вдвоем...
- Пропусти!
- Гулечка, - крикнул я, - я тебя не пущу.
Она вздрогнула от неожиданности, и даже не один раз, а два или три, это были своего рода конвульсии, и она содрогалась. Можно было подумать, что я надавал ей оплеух, но у меня мгновенно возникла другая мысль, я подумал, что происходящее с ней обстояло так, как если бы я вошел в ее плоть, когда она менее всего этого ожидала, и ей одновременно и странно, и больно, и сладно, и сейчас она вообще запрокинет голову и зайдется сумасшедшим смехом. Поддерживая в себе эту благодатную и плодотворную мысль, я поднял руки, словно намереваясь передать ее Гулечке в порядке некоторого воплощения в действительность.
Она тоже подняла руки, так что наши пальцы чуть было не встретились где-то в красном вихре ее платья, но, минуя возможные варианты, полурожденные моими мечтаниями, ее руки взяли мои плечи и попытались столкнуть меня с пути, который представлялся моей подруге более реалистическим. Жест у нее вышел уверенный и властный, я даже поверил, что ей достанет сил одолеть меня. Однако начатое мной делание любви все-таки еще продолжалось, и даже если оно смахивало на сражение с ветряными мельницами, порывистое чмоканье, издаваемое моими губами, было, как ни верти, поцелуями, которые я без устали отпускал Гулечке в пекле ее борьбы со мной.
- Голубка, - говорил я, - тебе нельзя отворачиваться от меня, я же тебя люблю! И отталкивать меня не надо. Не уходи, побудем вдвоем, посидим, поговорим... Или ты хочешь поразвлечься? Но я развлеку тебя, я сумею тебя развеселить. Ты скажи, чего тебе хочется, и я сделаю...
- Послушай, - прервала она мою речь, - если бы ты любил меня и действительно стремился угодить мне...
- Ну почему же угодить, Гулечка? Просто я хочу, чтобы хорошо было и тебе, и мне.
- Нет, ты дослушай, - с досадой произнесла Гулечка. - Ты сладко поешь. Но я тоже кое-что понимаю, и вот что я тебе скажу: пока ты не извинишься за вчерашнее...
- Мы уже покончили со вчерашним, - перебил я. - И никуда я тебя не пущу, буду стоять тут стеной, а ты хоть кричи и зови на помощь. Хоть ядовитой слюной в меня плюнь, а все равно не пройдешь.
- Я вижу...
- Да, ты видишь, но ты не понимаешь... а пора бы понять, Гулечка, пора тебе эту простую истину...
- Знаешь что, - возвысила она вдруг голос и опять схватила меня, некогда мне тут с тобой разводить турусы.
Конечно, я ее провоцировал на что-то вроде маленькой, как бы семейной потасовки, иначе тот возмутительный намек, который я вложил в фразу с применением, так сказать, "ядовитой слюны", не растолкуешь. Ведь на самом деле мме все в Гулечке было мило и сладко. Мне нравилось, как нарастает ее гнев, как она сжимает кулачки, а корни ее волос словно раскаляются и начинают испускать страшноватый адский свет, я хотел ее раззадорить и для этого был готов нагло смеяться ей в лицо.
Я стоял в проходе между бортиком ванны и стеной, преграждая ей доступ к двери, и Гулечка с рычанием, но каким-то пронзительным, мелким, крысиным, дернула меня за волосы, а другая ее рука, выброшенная вперед, ударилась о стену и рикошетом больно съездила меня по носу. Я на всякий случай легонько отступил, видя, что лучше все-таки переждать, пока в ней истощится непомерная, безудержная, искренняя лютость и начнется что-нибудь более напоминающее игру. Но тут началось именно самое главное. Зацепившись каблуком за край деревянной решетки, лежавшей там на полу, я не удержался на ногах и шлепнулся на задницу.
Похоже, Гулечка решила, что победа сделана и можно уходить. Однако я, сидевший на полу и навалившийся спиной на запертую дверь, еще имел достаточный рост, чтобы считаться основательной преградой на ее пути. Необыкновенные и жутковатые проекты закопошились в голове моей подруги, ей вдруг представилось, как из глубины тьмы, где происходила наша схватка, пламенем взвивается ее красное платье и сама она, возвысившаяся, взлетевшая на сказочную высоту духа, легко и с особой грацией неумолимости перешагивает через меня.
Поддавшись чарам этого видения, Гулечка впрямь взялась осуществлять авантюру, но сказать, что в ее действиях было что-то хоть отдаленно смахивающее на воздушно-балетное перешагивание, было бы сильным преувеличением, ибо она всего лишь полезла через меня с грузностью и нетренированностью бабы, в которой именно в такие мгновения улавливается попорченность временем, бремя чрезмерных, утомленных телес. Но я обращал главное внимание не на тонкости различия между мечтой и действительностью, а на выгоды создавшегося положения. Естественно, я тотчас заключил Гулечку в объятия, и пока она колебалась и трепыхалась на моей груди, продолжая мостить дорогу к свободе, мои руки крепко ощупали ее трясущееся от ярости тело, отыскивая в устроенном нами огромном клубке заветные линии бедер. Все-таки это было не только смешение мгновенно вспотевших, как бы разоренных тел, но в своем роде и соитие. В эту минуту я и не думал желать иного. Мои пальцы, проникнув под ее платье, наконец побежали по теплым линиям, которые я искал, и они были как лучи, а раз так, я не мог не понимать, что они исходят из какого-то общего центра, спускаются с высоты, которую я не имел права оставлять без внимания. И мои руки словно окунулись в жар солнца, когда я добрался до того источника.
Гулечка взвизгнула, закричала, заелозила и, как могла, вытянулась вверх, запрокинув голову. Была ли то обида и ярость унижения, или все же в ней взяли верх истинные потребности природы? Она боролась как зверь, кувыркалась, как бумажный кораблик в водовороте. Одному Богу известно, что было у нее на душе, я видел только, что ее шея, низко пролегшая трубой над моим лицом, от крика дрожит и слегка раздувается. Дернувшись, взбрыкнув, она боком ударилась в дверь, и щеколда отлетела. Гулечка вырвалась из моих объятий и исчезла за дверью, а я, сам не знаю почему, остался на поле нашей брани, сел на бортик ванны и задумался, опустив голову. Я слышал голоса, шаги, смех, потом захлопнулась входная дверь и все смолкло. Гулечка ушла, бросив меня одного в чужой квартире. Мне оставалось гадать, не явится ли ее мать, чтобы выразить изумление моим присутствием. Впрочем, вряд ли она отобрала у меня шанс ретироваться прежде, чем вернется старуха. Я не под замком, не под стражей. Или она даже знала наверняка, скажем, что ее мать не появится. Подумать только, рассуждает сейчас Гулечка и нервничает, кусает от злости губы, до чего этот парень докатился, повалил меня на пол ванной, хотел взять силой, вздумал указывать, что мне следует делать, а что нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35